Фестивали

Записки с подоконника


Собачий рай. Реж. Александр Адабашьян, 2013

Без Герцена никак

Уверенной рукой сценариста Александр Адабашьян очерчивает сюжет хронологически: семью сослали в 1939 году; мальчик родился уже в войну; возвращение в Москву в 1953-м…

Интересные сдвиги: ссылка — не в 1937-м, реабилитация — не в 1956-м, как можно было ожидать.

То есть мальчику сейчас под семьдесят. И мальчику, и девочке, которая оказалась его московской соседкой.

У девочки косички тоненькие, гармонируют с умненьким простодушием. У мальчика красная звёздочка на сдвинутой набок пилотке гармонирует с ясностью глаз, изумлённо взирающих на ералаш возвращения семьи в оставленную при аресте коммуналку. Что всё это значит? Вопли соседей, прикарманивших мебель арестованных. И прочий «Собачий рай» (названный так из любви к оставленной на севере любимой собаке и из уважения к ищейке, проверяющей вещи по доносу).

Это всё более-менее понятно. Не совсем понятно другое: истоки общего смятения. Оказывается, бабушка мальчика — из рода гувернантки, оберегавшей сто лет назад сына Герцена; сын утонул; гувернантка спаслась; её правнучка (так?) чувствует себя виноватой и ссылку воспринимает как наказание…

Ничего себе, точка отсчёта! Герцен! Былое! Думы!

Катастрофа войны, гулаговский «собачий рай», переломивший судьбы нескольких семей, — всё это старательно воспроизведённое Анной Чернаковой бытие воспринимается как фантастический ворох, гротескно заполняющий экран… так что думаешь: мальчик, изумлённо созерцающий эти семейные разборки, понимает, что в них никогда не разобраться.

Как и девочка-соседка, которую родители, получившие назначение в
КНР, — увозят подальше от этих дел.

Глаза детей остаются в моей зрительской памяти.
Ну, и Герцен, конечно. Без него никак.

Пельмени. Реж. Геннадий Островский, 2013

Пельмени, блин!

Пельмени? Название фильма. Но не голод и даже не аппетит принуждают режиссёра Геннадия Островского к такой кулинарной мелодии. А общий склад киномышления нынешних дней.

Вакуум смысла? Заполнить! Быстрей, быстрей! Бегом, бегом! Падая и подымаясь! Падая, то от спешки, а то и от удара по морде. Мордобой и мат — стиль лихорадочного кинобытия. Однообразие компенсируют собаки. Их любят. Их крадут. Их отстреливают. Если собаки воруют пельмени.
Да, так вот: пельмени. С чего бы это? Мамочка так славно их лепила, что выросшие детишки — уже взрослые парни — хотят, чтобы мамочка, не старея, лепила их всегда.

Семейный посыл оборачивается торгово-конкурентным. Если пельмени так хороши, надо наладить производство и сбыт. Стремительно, пока есть спрос. Тоннами! А если спроса нет, и девать некуда? Собакам скармливать?

Блюдо становится новым смыслом жизни. Пельменный бум.

Народ, веками перебивавшийся от голодухи до голодухи, никак не наестся? Да, так. Поскольку голодухи теперь нет, — пельменями заполняется пустота бытия.

Когда-то, в межвоенное время, страна решала, какой стиль питания избрать. Это был вопрос стратегический, недаром Анастас Иванович Микоян неизменно присутствовал в портретной галерее вождей. Как кормиться будем? Как еду складировать? Как транспортировать? В войну оценили предусмотрительность выбора, когда надо было и запасы копить, и население кормить, и армию, включая партизан… Сытно, просто — пельмени стали частью спасительной стратегии.

А теперь что? Способ обогатиться? Способ заявить о себе? Киноязык лихорадочный: скорее, скорее! Сыт не будешь, но утрешь рыло конкурентам.

Пельмени, блин.

Deliverance. Реж. Сергей Кузнецов, 2013

Он пугает

Смягчая мой испуг, Сергей Кузнецов переводит с английского заглавие фильма: «Деливеранс». Освобождение, смягчение, просветление. Притом подтверждённое официально.

Иначе — погружаешься в такую жуть, из которого нет выхода. То ли тебя мертвого в морг отправили. То ли обнаружили, что ещё живой, и положили в больницу. Но предварительно заключили в камеру. А чтобы не рыпался, огрели пару раз плетью.

В чём дело, не поймёшь: полицейские разговаривают сквозь зубы, да ещё всё время сплёвывают что-то недожёванное.

Мрак. Непонятность. Обрывистые воспоминания в сознании героя. То ли детские, то ли недавние. То ли его сбила автомашина. То ли по его неосторожности, то ли по его же пьяни. Всё путается. Шестилетний мальчик страдает от ревности. То ли тут радости дачно-семейного быта, то ли обиды на взрослых. Вкус сливы прямо с ветки. Косточку сплюнешь сам. Когда дожуёшь.

Диалоги отрывисты. Портреты фрагментарны. Вдруг оживает Кейтель и сговаривается с Эйзенхауэром и Александером о секретном ударе по советским войскам. Не поймёшь, где в истории реальность, где фантазия.
Герой, помещённый во тьму то ли полицейского участка, то ли больничного морга, не может объяснить, что с ним произошло. Говорит, что его закопали, а потом вытащили. И это его обычное самочувствие.

Начинаешь думать, что в фильме фрагменты просветлённой реальности — непредсказуемый иллюзион, а реальное состояние современного человека — вот эта беспросветная тьма. И режим — между моргом и избиением в тюремной одиночке. Режим, можно сказать, спасительный, если исходить из общей изначальной жути.

Как я к этой жути отношусь? С пониманием. Ибо помню свои детские времена. Когда дачи и в помине не было, милиция ловила дезертиров, и Кейтель ждал своей участи в обречённом Берлине. А мы ждали конца войны, думая, что она последняя.

Интересно, что юное поколение — внуки и правнуки тогдашних победителей — не ждут конца жути. А стараются её обжить.

Пожалуй, Сергей Кузнецов зря меня пугает. Мне и без него страшно. И тошно, когда задумаешься о смысле нынешнего существования. То ли тебя освободят, то ли прибьют. Чтобы не рыпался.

Между прочим, ещё одно значение слова deliver — дать по морде. Или получить? В зависимости от официального решения.

Зимний путь. Реж. Сергей Тарамаев, Любовь Львова, 2013

Лицо преступника

Он, преступник, далеко, всё время на общих планах. До него — «Зимний путь», по названию цикла Шуберта. А на первом плане — вовсе не он, а одарённый певец-студент, готовящийся к конкурсу. Поставленный от природы голос, тонкое лицо…

Ему-то в контраст — тот уличный дебошир, вор, хулиган. В красных штанах демонстративных! Драки. Милиция. Побег. Плакаты на углах: «Разыскивается преступник». Лица разглядеть не успеваем. Опять дерутся. Шапка на глаза натянута. Одни штаны и засекаем.

Характеристика в основном звуковая. Матюги. В таком густом ритме, что если введут цензуру, — не видеть фильму проката. Он и так на грани: молодёжная тусовка с голубым отливом. Спекуляция антиквариатом.
Сквозь мат прорывается реплика, кладущая зрительный в хохот: бандюган этот, узнав цены, бросает с чувством:
— У вас, пидарасов, ничего святого!

Долго и с удовольствием петляют по зимнему пути создатели фильма Любовь Львова и Сергей Тарамаев, не давая нам разглядеть лицо пролетария, терроризирирующего улицу, по которой дефилируют его сверстники, ценители Шуберта — новое поколение крутой молодёжи.

Наконец, уже в финале, в паузе между погонями и свалками, нам подают этого бандюгана на крупных планах.

Господи! Какое прекрасное, одарённое, интеллигентное лицо! Так это террорист или наш казачок, к террористам подсаженный?

Разоблачить хотели авторы фильма (между прочим, ученики Фоменко) вора-бандита-дебошира? Или показать, что на самом деле это одухотворённый юный герой? Лицо нового поколения? Только вот разглядеть! Только вот заткнуть уши — от мата.
И вслушаться в Шуберта, наконец.

Прозрение. Реж. Александр Мелентьев, Алина Рудницкая, 2012

Исповедь убийцы

На лестничной площадке находят убитую женщину. Её муж, профессиональный следак, несколько лет ищет убийцу. И, наконец, находит. На допросе подозреваемый смотрит честными глазами: не убивал! А если убил, то случайно! И вообще: почему вы не хотите смириться с тем, что уже всё равно случилось?

В мире какая-то эпидемия убийств. В горячих точках — взрывы; на площадях — увечная война. Или так: индивид взял ствол и пошёл стрелять тех индивидов, кто попался на глаза. Убил семерых, пока не схватили. Или семь десятков, как в цивилизованной Норвегии. И это — по всему миру, не только у нас: из «Окна в Европу» это хорошо видно.

Потом изучают переписку убийцы, его блоги, его, так сказать, убеждения. Обвинения в адрес проклятого человечества. Или просто наглый взгляд: чего лезете, ведь то, что случилось, уже случилось!

Так и торчит в моём сознании стандартная исповедь современного убийцы.

Меж тем, как в фильме система улик и доказательств понемногу рассыпается. Одна пуля в стене, другая в теле жертвы. А если это не убийство, а самоубийство? Пистолет валялся под ногами, неизвестно чей.

И любительским съемкам участников верить нельзя, потому, что они все по сценарному замыслу Александра Гоноровского и Алексея Гавриленко — слабовидящие.

Фильм Александра Мелентьева называется «Прозрение». Кто стрелял? Зачем стрелял?
Отстаньте. Научитесь со смирением относиться к тому, что уже всё равно случилось.
И к тому, что ещё случится.

Московские сумерки. Реж. Алёна Званцева, 2013

Привидится же такое!

«Московские сумерки» называется фильм Алёны Званцевой. И понятно почему: он — о призраках, которые днём не появляются, а только ночью, сумерки — лучшее время их отлавливать. Тем более в современных городских условиях.

Условия — самые современные; прежние обличия призраков отменены. Воскресшие появляются теперь в привычном облике и стараются опять вписаться в реальность, например, продолжить старые семейные отношения или завести новые.

Исчезают они современным лязгающим индустриальным звуком, словно дефибрилятор какой-то их дематериализует. В общем, пока «грёбанные эскулапы» рассуждают о смысле жизни и о том, что мы понятия не имеем, что такое жизнь и что такое смерть, — очередной пациент с лязгающим звуком растворяется в воздухе прямо во время врачебного приёма.
Эскулап, обнаружив перед собой пустоту, на время теряет дар речи. Пожилая медсестра дар речи сохраняет. И тоненько начинает звать на помощь Царицу Небесную, Матушку.

По матушке может, и мы объясним себе, что происходит.

Sex, кофе, сигареты. Реж. Сергей Ольденбург-Свинцов, 2013

Тиражируемые сущности

Заголовок фильма Сергея Ольденбурга-Свинцова, как заказ человека в ресторане:
-Секс, кофе, сигареты!

Подано! Начиная с секса. Действующие лица знакомятся и запираются в ближайшем туалете, откуда слышны их сладострастные стоны. Кофе: чашка за чашкой. Дымят в лицо собеседнику, не переставая! При этом ведут полные пауз философские диалоги. О смысле жизни, то есть о её загадочной бессмыслице.

— Где лучше осмыслять эротику: у насекомых или у растений?
Кофе — это константа, но чего? Курение — это шаг, но к чему? Вдруг
к импотенции… А что делать, если оттрахал тёлку, но не знаешь,
какой ты по счёту? Ответ: женщину за тридцать берут с её
прошлым!

Философская бездна! И тоже входит в меню. Смысл существования не прощупывается, и в этом вся прелесть угощения. Прощупывается вкус. Упоение потребителя, уверенного в неутолимости своих желаний. Подать сюда какую-нибудь знаменитость! Людовика Четырнадцатого! Нету? Тогда Лидию Федосееву-Шукшину! Романа Виктюка! Жерара Депардье, пока он тут!

Знаменитость подхватывает философским голосом:
— Молчу! Потому что не хочу плодить сущности!
Ну и времечко! Сигарету не выкурить, кофия не хлебнуть, с тёлкой не запереться в туалете, — чтобы не почувствовать, как смысл существования исчезает с тарелок.

Ничего, принесут ещё.

Дед 005. Реж. Аркадий Григорян, Мгер Мкртчян, 2013

Будем здоровы!

Едва ослабла ненависть к ГУЛАГу и отечественным спецслужбам в постсоветском кино, — эта тема вернулась:
— Господь помогает в половине дел, другой половиной занимается Лубянка.

Ветеран Лубянки, полковник-контрразведчик, выходит на пенсию и ищет, чем бы заняться. Занимается семейными делами внука, регулирует его любовные приключения, выслеживает и распутывает романтические петли.

Как в добрые старые времена, проблему решает заграница, куда внук отправляется по дипломатической линии. Но не Америка или Европа, как во времена Холодной войны, и не Средний восток или в Африка, как на взлёте соцлагеря. А родная и независимая Армения.

Сюда переносят полковника (Сергея Шакурова), «деда 005» по кличке и по названию фильма, — авторы картины Мгер Мкртчян и Аркадий Григорян.
А здесь, как на счёт секретности?
— Если ты чихнул, не думай, что тебя никто не услышал, — через
пять секунд позвонят по пяти мобильникам: «Будь здоров!».

Будем здоровы.

Шахта. Реж. Нурбек Эген, 2013

Куда не спускается Бог

Нурбек Эген мог бы разместить шахту в родной Киргизии, но откапал её на границе России и Америки, так что герои фильма «Шахта» мечтают об одном: из российского беспросвета рвануть в Соединённые Штаты и там зацепиться.

В отечественном беспросвете шахта выработана и закрыта. Шкеты-малолетки промышляют тем, что набирают уголь в запретных зонах и продают жителям посёлка. За этим занятием застаёт их опытный старожил и на общепринятом языке… нет, не на английском, который здесь в ходу с тех времён, когда уголь добывали американцы… так вот, на общепонятном русском языке (за который я перед зрителем извиняюсь) мужик говорит шкету, вылезшему из лаза:

— Ты бы ещё поглубже залез в эту жопу.

На что шкет патриотично отвечает:

— Это не жопа! Это шахта!

— Нет, жопа! — удостоверяет старожил и для достоверности, наклонившись хлопает себя по вышеназванной части тела.
Кинематографически она отработана в сценах, где обнажённая красавица моется в душе. С киностилистикой всё в порядке.

Меж тем, убойная реальность, продолжает гробить отечественных добытчиков, и, главное, их детей, предприимчивых шкетов, мечтающих по штрекам и лавам добраться наконец до вожделенной Америки.

Более шахту с частями тела в фильме не сравнивают. Картина увенчана более убедительной максимой:
— Бегай, не бегай, а всё равно из шахты — в шахту.
А если и в американском рае захочется помечтать о высшей справедливости, есть на это ответ:
— Бог в шахты не спускается.

Звучит как напутствие человечеству, уповающему на полезные ископаемые.

Она. Реж. Лариса Садилова, 2013

Она и мы

Отсняв половину картины, Лариса Садилова остановила съёмки и стала думать, про кого фильм: про них или про нас.

Пока она думала, на московском рынке приезжие торговцы подрались с полицией и проломили голову нашему стражу порядка. Чудовищный этот эпизод вскрыл язву: тысячи и тысячи нелегалов, ютившихся в пригородных хрущобах, приговорены к изгнанию — туда, откуда приехали.

Теперь фильм Садиловой «Она» закончен и воспринимается в этом жутком контексте.
Может, оно и лучше — меньше дипломатии, больше правды?

«Про нас». Местный житель в автобусе, остервенев от таджикской речи, выдаёт реплику:

— Пусть говорят по-русски, мать их так! Или пусть едут туда, откуда прибыли! И не на автобусах, а на ишаках!

Звукоряд сдвоен, но не русской и таджикской речью, а тем, как в грохот работ вплетается шелест купюр.
Наша реакция на «них» — что очень важно именно теперь, после проломленного черепа: терпение, сострадание, милосердие.

Их реакция на «нас» — лихая прыть юных джигитов и хитрое терпение опытных коноводов.

С обеих сторон — терпение, терпение, терпение…
И висящий в воздухе вопрос: а почему там, у них, в Азии, в песках или у теплого моря — нельзя прожить счастливо и надо ехать к нам надрываться на чёрной работе?

Геополитические вопросы решает история — веками.
А нам что делать?

Фильм Садиловой отвечает: держаться. Любовью. Ну, хотя бы попробовать.

С их стороны — молоденькая девушка, которую родители прислали сюда, к нам, за счастьем. Русского языка она не знает. Безропотно моет полы, не понимая, о чём толкуют незаконные жильцы и законные хозяева этих трущоб. То есть, они. И мы.

Самый пронзительный момент — когда она, с половой тряпкой в руках, замирает, слушая репетицию нашего самодеятельного оркестра.
Не шелест купюр и не грохот металлоконструкций раскрывают для меня души людей. А музыка, прятавшаяся в этих аккордеонах, гитарах и балалайках.

Надо видеть лицо этой девочки, на миг забывшей о половой тряпке.


Читайте также

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам: