Лара Павлова

06 / 10 / 2022

Юлия Серьгина: «Я всегда на стороне проигравшего»

3 октября состоялась онлайн-премьера документального фильма «Амурская Голгофа» — фестивального хита 2021 года с квалификацией на «Оскар». О фильме, профессиональных принципах и разочарованном поколении с режиссером Юлией Серьгиной поговорила Лара Павлова. Беседа была записана в конце 2021 года.

Юлия Серьгина родилась в 1995 году в Москве. Выпускница ВГИКа (мастерская неигрового фильма Сергея Мирошниченко). Соучредитель студии документального кино «СТАЯ. DOC». Картина «Амурская Голгофа» — дипломный проект режиссера.

Главный герой, таксист Виктор Торопцев, живет в Амурске — вымирающем городе на Дальнем Востоке. Однажды он решает, что в его жизни наступил критический момент, и заводит YouTube-канал, где начинает публиковать свидетельства тотальной нищеты и бесправия своего народа, собирая отряд единомышленников. Виктор уверен, что именно он должен спасти город и всю Россию от неминуемой гибели, и отправляется в главное путешествие своей жизни, не представляя, какую цепочку событий запустил.

«Амурская Голгофа» завоевала Гран-при Краковского кинофестиваля и Гран-при на IDF Westlake в Гуанчжоу, на ММКФ удостоилась специального упоминания жюри конкурса документального кино с формулировкой «За чуткость и смелое обращение к самым болезненным проблемам современной России» и приза Гильдии неигрового кино и телевидения «За неистребимую любовь к русской свободе», специального упоминания жюри «За лучшую режиссуру» на «Флаэртиане», а также спецприза им. правозащитницы Ларисы Богораз и диплома жюри киноведов и кинокритиков на «Сталкере».

Квалифицирован на «Оскар» в номинации «Лучший полнометражный документальный фильм». Обладатель премии «Золотой единорог», номинант «Лавровой ветви», участник Docs Ireland, Raindance FF, Tallinn Black Nights FF и DocPoint.

Юля, ты молодой автор, в котором многие отмечают небывалую зрелость. Жюри Краковского фестиваля, например, хвалили твою режиссерскую отвагу, сравнив «Амурскую Голгофу» с «Левиафаном» Звягинцева. К чему ты стремишься в профессии?

• 

  Юлия Серьгина

Мне кажется, документальное кино — и в нашей стране, и в мире тоже — сейчас только в зачатке развития. И пока мы на маргинальной стороне, в теневой части кинематографа. В том числе потому, что многие люди, которые снимают неигровое кино, считают, что за них все сделает жизнь. И музыка, которую они потом используют.

Вот я смотрю фильмы и знакомлюсь с людьми в профессии, и закрадывается подозрение, что документальным кино часто занимаются режиссеры, которых выгнали из игрового. Недостаточно сил и энергии, чтобы делать игровое кино, и они паразитируют там, где им позволяют. А так как документалистика — это моя профессия, я ее люблю и не хочу из нее уходить, одна из моих целей — работать с материалом с той же степенью самоотдачи, как у игрового режиссера.

Дерзко.

Документальное кино переживает ренессанс, но оно еще не до конца оформилось в индустрию, которая может развиваться, окупаться и привлекать массового зрителя. Из-за низких стандартов качества и нетребовательности создателей к самим себе, мы как индустрия пока проигрываем игровому кинематографу по всем фронтам. Поэтому очень важно с каждой новой картиной поднимать уровень того, как это сделано и как влияет на зрителя.

Большая часть документальных картин — это очень скучно и однообразно. Выглядит так, будто снимал один и тот же человек. Зайди даже на средний фестиваль игрового кино, да, возможно, там не такие сильные истории, но как люди работают с визуалом, со звуком, с графикой — это несравнимые вещи.

Просто в нашей профессии режиссеру возможно паразитировать на том, что жизнь идет сама по себе. Даже если он ничего не сделал, просто оказался в удачное время в удачном месте, у него может получиться фильм. Это мне не нравится. Пока мы молодые, у нас есть еще силы, чтобы перевернуть представление о том, каким может быть документальное кино. Я бы хотела сделать когда-нибудь документальный блокбастер — большой сериальной формы или полный метр, но чтобы он смотрелся и воспринимался зрителем как блокбастер.

У «Амурской Голгофы» тоже довольно амбициозная форма. Благодаря монтажному ритму, юмору, саундтреку удается хоть иногда выныривать со дна происходящих событий.

Просто я ненавижу длинные кадры ради длинных кадров. Такое ощущение, что некоторым документалистам платят за хрон. Меня все время убеждают, что это воздух, а воздух нельзя вырезать. Воздух — это то, чем живет фильм. Но есть большая разница между воздухом и водой. Я считаю, что воды в документальном кино слишком много.

В игровом кино множество фильмов снято в очень спокойном ритме, но там он наполнен смыслом. А в документальном паузы обычно ничего не дают. Я много смотрю и вижу, что в потенциале хорошие фильмы часто умирают за монтажным столом — и их кровь стекает с экрана прямо на меня. Короче, я против бессмысленных пауз и удлинений хронометража.

А в чем ты «за»? Что характеризует твой подход?

Въедливость. Ко всему. Как подбирать истории и писать сценарий, как снимать, как монтировать. Стараюсь делать фильм таким образом, чтобы даже на третий раз, когда смотрю монтаж, мне самой было интересно. Если я пересмотрела его дважды, а потом уже не вставляет, значит, что-то не работает. Это не надо выпускать.

В нашей индустрии люди настолько мало прикладывают усилий, чтобы сделать хороший продукт, что тот, кто просто хорошо работал, вызывает у всех шок. Я делаю фильмы очень долго, у меня долгий монтаж и съемки тоже очень долгие. Во что ты больше всего времени вкладываешь, то и растет на огороде твоей жизни.

Ха-ха, звучит отлично.

Просто есть взрослое отношение к жизни, а есть невзрослое. Первое — сознательное. Но многие в документальном кино относятся к нему не как к образу жизни. Возможно, просто нравится атмосфера, или приятно называть себя режиссером. Но когда это смысл твоего существования, ты будешь делать все, чтобы результат хотя бы немного устраивал.

У меня есть два качества, которые мне помогают. Первое — это перфекционизм, а второе — трусость. Перфекционизм — понятно, это желание того, чтобы все получилось идеально. А трусость — страх того, что идеально не получится. Очень сильный страх. И когда они смешиваются, получается, что тебе ничего другого не остается, кроме как работать усерднее.

«Амурская Голгофа» — твой дипломный проект во ВГИКе. Расскажи, как тебе училось у Сергея Мирошниченко и какое влияние он на тебя оказал?

Мне у него училось прекрасно. Его интересует, чем живут люди, какие трансформации происходят в обществе. И меня тоже. Он никому из студентов не рассказывал, о чем именно снимать. Но потому, что я выбирала темы, которые он понимал и принимал как мастер, нам было проще общаться. Я много работала у него на студии «Остров». С первого курса ходила туда на практику, третий-четвертый курс полностью провела там на монтаже. Поэтому у нас очень теплые отношения, коллегиально-дружеские.

Но важно сказать, что мастер у нас все-таки был не один. Мне очень много дала Светлана Леонидовна Музыченко — она прекрасный режиссер и невероятный педагог. Они вдвоем вели наш курс и делили обязанности. И я очень благодарна им обоим, потому что лучшее, что ты можешь взять от мастера — не стилистика, а ценности.

Мастерскую в режиссуре можно сравнить с родительской семьей. Ты можешь выйти из нее, уехать в другую страну, принять религию другую, но то, в какой семье ты родился и вырос, всю жизнь будет на тебя влиять. Привитые мастером ценности останутся с тобой навсегда. И ценности нашей мастерской мне очень близки, я всегда с теплом вспоминаю ВГИК и стараюсь ментально с ним сверяться.

В чем заключаются эти ценности?

У нас всегда было важно любить своего героя больше, чем себя и свой фильм, чем свой великолепный талант и режиссерскую карьеру. Уважение и любовь к человеку, с которым работаешь, даже несмотря на то, в каких вы взаимоотношениях, по какую сторону баррикад находитесь — это важнейший ценностный момент, который мы обсуждали на протяжении пяти лет обучения. Чем теплее и глубже чувства, тем лучше получается фильм. Чем меньше эмпатической связи — тем хуже.

А второе — уважение к своей профессии и к тому, что ты выдаешь, да просто ответственность. За то, что делаешь и как. Нам никогда не позволяли сдавать работу, сделанную на коленке, некачественно, безответственно. Не только технически, но и в плане режиссерского исполнения. Нам привили понимание того, что если хочешь называть себя режиссером, то это нужно заслужить.

А в какой момент ты решила, что хочешь называться режиссером? Какое чувство к этому привело?

Я испытываю невероятный, очень сильный комплекс чувств, завязанных на восхищении, когда смотрю хорошо сделанный фильм. Нет таких вещей, которые мне были бы интереснее и вызывали бы у меня подобные чувства. Я испытываю от этого не просто удовольствие, как обычный зритель, а пребываю в экстатическом состоянии. И когда я это поняла, захотелось, чтобы получилось так же — снять что-то такое, от чего зрители пребывали бы в таком же вдохновленном состоянии. Это было очень простое и понятное чувство. И поэтому решение поступать на режиссуру тоже было простым и понятным.

Один человек сказал мне правильную вещь: некоторым нравится быть «в кино», а некоторым — «вокруг кино». Если тебе нравится быть «вокруг», ты можешь выбирать смежную профессию, а если «в», то это самый центр и тут вариант один.

Режиссер — это эгоцентричная профессия. В нашей культуре понятие эго стигматизировано, будто если оно у тебя развито, то ты плохой человек. Но если ты просто притягиваешь события и людей, стягиваешь энергию в точку, в центре которой находишься? Это не значит, что ты должен любить себя больше остальных или ставить себя выше. Это всего лишь способность структурировать реальность.

Несколько лет назад, комментируя свой фильм об осужденных за уголовные преступления подростках «Терапия», ты говорила, что имеешь незакрытую потребность пережить подростковый бунт. Потому что не было возможности почувствовать себя ребенком, который может делать, что хочет. Виктор значительно старше тех ребят, но бунтует не меньше. Стабильный интерес к мятежному духу все-таки из детства или у него иные корни?

Не думаю, что это как-то связано с моим детством. Не могу ничего интересного рассказать про свою биографию. Я была тепличным ребенком из самой обычной семьи. Родилась в Москве, мама и папа у меня москвичи. Поступила во ВГИК сразу после 11-го класса. До этого проучилась в физико-математической школе четыре года — не пошло. Училась в музыкальной — с этим тоже не хотелось связывать свою жизнь.

Мне это интересно в персонажах — когда герой может противопоставить себя социуму. У меня никогда не было конфликтов с внешним миром, а у моих героев этот конфликт обострен. Моя жизнь достаточно благополучная, она не была насыщена столкновениями с реальностью, пока я не поступила во ВГИК. Возможно, выбор тем и персонажей компенсирует отсутствие у меня реального опыта взаимодействия с внешним миром.

И все же ты производишь впечатление очень своенравной натуры.

Есть большая разница между тем, каким ты себя транслируешь через кино, и какой ты в жизни. Я в жизни, даже не стесняюсь это говорить, трусиха. Не люблю нарушать правила, вовремя плачу налоги, улицу всегда перехожу на зеленый свет, стараюсь максимально вежливо общаться с любыми людьми. Не люблю конфликты, но при этом да, мне интересны конфликтные персонажи, и я никогда не буду, надеюсь, делать конформистские фильмы. Я вижу смысл выразить свое несогласие через кино.

Может, бунт только зреет? А кино — пока просто относительно безопасный способ говорить о волнующем.

Не думаю. У меня ни с кем никогда нет даже споров. И в семье, и в рабочих коллективах все конфликты решаются через меня. В плане личных отношений я очень миролюбивый человек. Но личные отношения — это не то же самое, что гражданская позиция. Здесь могут быть вещи, с которыми я никогда не примирюсь. В мелочах я скорее социально приемлемый человек, я бы так сказала. В принципиальных вещах этого не будет никогда, тут трусить нельзя. Если дело касается ценностей, важно быть верной себе.

И «Амурская Голгофа» — высказывание принципиальное? Ты ведь наверняка понимала, что, учитывая специфику фильма, пробиться к широкому зрителю будет непросто.

Да, сделать это кино было принципиальным решением. Мне казалось очевидным, что в России нарастает очень глубокий социальный и политический кризис, пропасть между народом и властью с каждым днем становилась все непреодолимее, а люди — все отчаяннее. Было четкое ощущение, что все это ведет нас к катастрофе.

Но российские фестивали сделали все, чтобы обезопасить меня и создателей этого фильма от каких либо проблем, в 2021 году в России «Амурскую Голгофу» увидело, мне кажется, 300 или 400 человек суммарно. Нас с удовольствием брали на зарубежные фестивали, но в России почти все игнорировали. Исключение — ММКФ и «Флаэртиана», где удалось провести по несколько показов.

На показы зрители приходили очень разные, разных возрастов и взглядов. Но во время обсуждения после фильма все находили точки пересечения. Не было такого, чтобы кто-то оскорбился или не почувствовал, что его это тоже касается. Мне кажется, эта тема уже тогда была болезненна для всех.

Поэтому удивительно, как тебе удалось сохранить холодную голову во время съемок, как не накрыло злостью от несправедливости вокруг. Взять хотя бы ситуацию с задержанием героев.

Когда их отправляли в изолятор, я находилась в Москве, и мне нужно было срочно собрать 200 тысяч рублей, чтобы отправиться на Дальний Восток. Не было времени на злость, нужно было экстренно вылетать в Хабаровск. Понимаешь, можно рвать на себе рубашку, лезть на баррикады и говорить, что мы все хорошие и против всего плохого, но это же очень сложный конфликт, в который включено много сторон. И Витя не идеальный человек. В каком-то смысле он заслуживает того, что получает, более того — он и хочет это получить.

Я бы не сказала, что у меня была злость на систему, с которой мы, снимая этот фильм, столкнулись. Скорее шок, насколько это близко и реально. Когда видишь в новостях «обыскали», «посадили», «отравили» — это одно. А когда вы едете с другом домой, и тут наперерез выскакивает ДПС, вас выкидывают из машины, забирают ее, а вы остаетесь в два часа ночи на улице — это… очень впечатляет. Я стала лучше понимать, что происходит в нашей стране. Нам всегда кажется, что понимание чего-либо придает уверенности, мы запрограммированы так жить. Но мне это дало больше печали, наверное… Да, количество печали точно увеличилось.

А ощущения беспомощности? Ты говорила, что тебе важно пропускать через себя боль героя. «Амурская Голгофа» в этом смысле серьезное испытание. Сложно было настроиться на эмоциональную волну Виктора?

На съемках легче, потому что они — в принципе большой стресс для всех участников. Помимо того, что с твоим героем происходят драматические события, есть много других вещей, за которыми нужно следить: финансы, договоренности, как снимать и что из этого складывается. Во время съемок ты сам будто в состоянии аффекта.

Эмоциональные переживания у меня случаются на этапе монтажа. Ну, не всего, естественно, потому что обычно он очень длительный, а в моменты, когда я ищу решения сцен, которые кажутся мне принципиально важными. Я чувствую, что вот здесь точка, где сходятся все болевые нити, где они сплетаются в клубок. И тогда все пережитое во время съемок, вся боль, злость и отчаяние, воплощаются в этой сцене. Я называю это режиссерским катарсисом.

Полная боли сцена — решение Виктора покончить с собой. Ты ожидала такого развития событий? Была в Амурске в тот момент?

Я уже полгода как уехала. По Вите было видно, что он очень чувствительный, психоактивный, у таких людей возможны суицидальные наклонности, когда они переживают тяжелые времена. Витя вообще склонен к… сейчас это модно называть «селфхармом», но он по старинке называет это самоуничтожением. И до того, как он завел на YouTube свой канал, это было основным его развлечением — делать с собой что-нибудь, чтобы было плохо.

Поэтому он остается жить на Дальнем Востоке?

Ха-ха, точно. Это основной вид его селфхарма — жить в Амурске. На самом деле до YouTube-канала он сильно пил, ужасно. Но как только у него появился блог — сразу возник и интерес к жизни. Он завязал и не пил очень долго, до момента, пока канал не перестал существовать. То есть несколько лет.

Витя очень спорный герой, я бы сказала, «несовместимый с жизнью». Ему везде было бы тяжело. У него натура трикстера, это мифологический персонаж, архетип, который вводится в повествование, чтобы проверить на прочность социум, где происходит история. То есть он, грубо говоря, своим вызывающим поведением пытается прощупать границы дозволенного. При этом я не думаю, что Витя транслирует определенную модель, которой нужно следовать. У него трагическая судьба и есть темные стороны, но в итоге он производит исключительно светлое впечатление.

Презентуя фильм, ты говоришь, что в целом он не о конкретном Викторе Торопцеве, но о поколении нынешних 40-летних, а также о неразрешимом конфликте мечты и реальности. Почему эта тема вызвала твой интерес?

Изначально интерес вызвал Витя. Если бы ему было 50 или 25, разницы большой не было бы. Просто потом нужно было разработать тему. Недостаточно найти интересного героя и пойти за ним. Есть законченный, сформированный временем и собственной судьбой человек, и тебе, чтобы понять его характер, нужно просканировать его, разобраться, через что он прошел и что пережил до вашей встречи.

Я хотела снимать подальше от Москвы, мне не очень интересно было в европейской части России. Делала ресерч, и мне попался Витя. Увидела его на YouTube, когда он только начинал свою блогерскую карьеру. Поняла, что есть потенциал для сильной истории с очень харизматичным персонажем. Мы созвонились, очень долго разговаривали. Ему нравилось, что у него есть зрители, и он с большой охотой обо всем рассказывал. И так, спустя несколько месяцев, мы приехали на Дальний Восток.

Идея про кризис среднего возраста возникла, когда я начала разрабатывать тему. Витин возраст это же еще примерно возраст моих родителей, ну плюс лет пять. Его молодость и взросление пришлись на действительно странный исторический период, когда в нашей стране вроде что-то происходило, а вроде ничего не произошло. Люди этого поколения часто транслируют мысль, что они разочарованы жизнью, которую прожили. Если по земле ходит целое поколение разочарованных людей, разве не интересно, чем это могло быть вызвано?

Интересно еще и то, чувствуют ли они ответственность за текущее положение дел. Ты рассказывала о зрителе, который рассуждал, что, возможно, это его поколению следовало пойти на баррикады, чтобы их дети могли быть уверены в завтрашнем дне. Половина жизни прошла, но про что все это было?

Если спрашивать, кто виноват и что делать, то я всегда на стороне проигравшего. Мне кажется, это самая правильная позиция, потому что на стороне выигравшего и так есть, кому стоять. Примыкать к сильной стороне просто потому, что она сильная и более многочисленная — не всегда верная стратегия.

Я никогда не возьмусь осуждать проигравших. В нашей стране это узкая прослойка здравомыслящих людей с остатками совести, которые не поддерживают насилие и произвол власти. И они проиграли, как и Витя, их борьба была обречена и кончилась поражением.

В России политическая жизнь государства не зависит от обычных граждан. Они фактически не имеют влияния на развитие событий в стране. Поэтому обвинять их в том, что они не воспользовались инструментами, которых у них и нет, мне кажется глупым. Думаю, есть конкретные люди, ответственные за это. На небесах будут спрашивать с них, а не с таких, как Витя.

Но пока такие, как Витя, скорее в аду. Как Витя и как Сергей Фургал. Он, кстати, случайный персонаж в вашей истории или ты понимала, что там что-то назревает?

Во время нашей первой экспедиции в 2018 году Фургал еще не был избранным губернатором. Получается, между первыми и вторыми съемками как раз прошли выборы, они были протестными, люди голосовали за кого угодно, только не за кандидата от «Единой России». И таким образом избрали Фургала, у которого фактически не было предвыборной агитации. Никто его особо не знал.

Спустя год мы снова приехали снимать Витю, и в это же время в Амурске с рабочей поездкой был Фургал. В отличие от остальных губернаторов, которые просиживали в кабинетах штаны, он, как только его избрали, начал ездить по всем городам и селам региона. Лично встречался с людьми, узнавал, в чем проблемы, давал по шапке тем, кто их не решает. Прикладывал все усилия, чтобы сделать жизнь людей легче. Витя считал, что Фургал — фактически его коллега. Собирался с ним поговорить. Их встречу мы снимали как эпизод, который больше про Витю. Арестовали Фургала, когда монтаж уже подходил к концу — и в финал пошли кадры, как его сажают в машину ФСБ.

Линия с Фургалом будто окончательно лишает зрителя надежды. Главного героя не поддерживают даже близкие, но за Фургала стоял весь Хабаровский край, а его будущее покрыто еще большим мраком неизвестности.

В нашей стране, нужно признать, сделано все, чтобы задавить любые ростки сопротивления и независимости. Неважно, лишившийся это работы таксист, который сидит и трындит что-то в интернете, или региональный чиновник. Разницы никакой нет. Это абсолютно, я думаю, сознательная политика, которая выполняется на всех уровнях.

Самое интересное, что сейчас уже, возможно, не нужно приказа сверху, чтобы испортить жизнь условному Вите или арестовать Фургала. Система сама себя продуцирует. Власти важно сохранить положение вещей. Думаю, они просто не чувствуют себя вправе отпустить вожжи. Ведь, как только это случится, нелигитимность вылезет наружу.

В фильме звучит фраза «революция начнется с Дальнего Востока». И если внимательно следить за новостными сводками, то и правда кажется, что на окраинах страны дуновение свободы ощущается полнее. Как думаешь, с чем это связано?

Я придумала смешной ответ: количество единиц охотничьего оружия на руках жителей Дальнего Востока суммарно превосходит все остальные регионы. Но вообще, где тонко, там и рвется. На Дальнем Востоке в целом и в Хабаровском крае в частности очень тяжелая социально-экономическая обстановка. Если на западе России еще можно жить более или менее по-человечески, то там с годами все меньше возможностей для этого. Думаю, отсюда и протест.

Ну и плюс, дальневосточники не идентифицируют себя как часть большой страны. Если они хотят из Хабаровска съездить в европейскую часть России, они говорят «поехать на материк», «на большую землю». Хотя никакой водой они не отделены. Было приятно с ними общаться, потому что они более независимые, очень самобытные, свободомыслящие.

---

Юля, мы общались в конце прошлого года. После февраля 2022 многое из нашей беседы утратило актуальность, и мы убрали это из финальной версии интервью. Но многое теперь звучит как пророчество. Снятый за три года до самых темных времен, он отражает многие процессы и события, которые привели нас в эту тьму. Как ты чувствуешь себя теперь?

Еще год назад, несмотря на все самое несправедливое, постыдное и гадкое, что творилось вокруг, у меня оставался крошечный островок независимости — кинематограф. Можно было делать кино о том, что ты считаешь преступным и варварским. Можно было открыто рассуждать о моральных дилеммах, выборах человека, его темной и светлой стороне — да, тебе за это не заплатят, тебя не наградят за это блестящими призами, но свободы не лишат.

Теперь воздуха не стало совсем. Любой неоднозначный кадр — потенциальное преступление, удар, под который ты ставишь не только себя, но и всю группу. Это совсем новый мир, новый биом, я бы сказала, в котором нужно учиться выживать. Честно скажу, я с теплом вспоминаю годы съемок «Амурской Голгофы». Да, все мы чувствовали тогда, что страна в опасности, но тогда она еще не была обречена.

Получать рассылку «Сеанса»

Leave this field empty if you're human:

Читайте также

• 

  Самурай в Петербурге — Роза Орынбасарова о «Жертве для императора»

• 

  «Если подумаешь об увиденном, то тут же забудешь» — Разговор с Геннадием Карюком

• 

  Денис Прытков: «Однажды рамок станет меньше»

• 

  Передать безвременье — Николай Ларионов о «Вечной зиме»

• 

  «Травма руководит, пока она невидима» — Александра Крецан о «Привет, пап!»

• 

  Юрий Норштейн: «Чувства начинают метаться. И умирают»