Эссе

Румата против Ланнистеров


Грязь. Жопы. Слякоть. Хаос. Мракобесие. Такое облако тегов собирается в голове любого зрителя «Трудно быть богом» Германа-старшего минуте к десятой из ста семидесяти семи. Кажется, что к финалу все сползет в душу тяжелым осадком, но этого не происходит — на титрах окутывает задумчивый серо-бурый туман, в котором плывут обрывки фаталистического джаза. Безнадежности нет — есть слабая усмешка о малой перспективности всяких человеческих потуг, старинная юродивая мудрость.

Сложно придумать настроение более русское. Еще несколько дней назад казалось, что «Трудно быть богом» не совпал с текущим моментом. Но теперь так уже не кажется. Впечатление старомодности было обманчивым — этот фильм где-то вне времени.

Тем не менее, он вписался еще и в культурную траекторию, важную именно здесь и сейчас. Это новая мода на средневековье, она же мода на неосредневековье.

Примеры? Главный из них выведен в заголовок, и просто так от него не отмахнешься — к четвертому сезону «Игра престолов» выруливает в статусе поп-культурного феномена номер один в мире. И с черно-белыми постерами, на одном из которых отлично бы смотрелся Леонид Ярмольник в доспехах. Тренд делает не только сериал Бениоффа-Вайса. Самый популярный мультфильм 2010-х годов? Adventure Time, в котором Джейк (он пёс) и Финн (парнишка) спасают принцесс от Ледяного короля в мире постапокалиптического средневековья. Главная книга на русском языке прямо сейчас? «Теллурия» с кентаврами и крестовыми походами, причем Сорокин визировал параллель с Game of Thrones: тоскует, мол, народ по эпохе.

Средневековье сегодня принято поминать и в комментариях к дичайшим новостям из ленты Breaking Mad и других ресурсов схожего толка — примерно в той же интонации, что американские нищие с табличками The End Is Nigh. В ту же строку — и статистика Google Trends, по которой «средневековье» за последние пять лет стали искать в два раза чаще.

Случайность ли, что последний фильм Германа-старшего угодил в это стихийное течение? И откуда оно взялось?

Вообще о наступлении «нового средневековья» в гуманитарных науках принято пророчествовать в двух регистрах: а) мир может развалиться в любую минуту, и вот тогда-то все будет по-новому, и это хорошо; б) мир может развалиться в любую минуту, и вот тогда-то всем чума, назгулы и полный Босх.

Зачинателем первой, «оптимистической» традиции можно назвать немецкого мистика Новалиса, который проповедовал отказ от Просвещения и возвращение к рыцарям и куртуазии еще в 1799 году. Для русской мысли, впрочем, гораздо большее значение имеет эссе Николая Бердяева «Новое средневековье», которому исполнилось 90 лет в одно время с премьерой «Трудно быть богом».

По Бердяеву, к 1924 году капитализм, материализм и прочие измы завели мир в тупик и доживали последние дни. С их уходом должны были возобновиться «лучшие» средневековые практики: обращенность к потустороннему, цеховая и церковная соборность и даже культ прекрасной дамы. На поверку капитализм оказался гораздо живучее, чем рассчитывал Бердяев, но поскольку будущее этой системы координат по-прежнему вызывает вопросы, постольку и эссе сохранило предсказательную силу — и Сорокин в «Теллурии» успешно распахивает ту же поляну спустя 89 лет.

Интересно, что Бердяева развивал и другой Сорокин — Питирим. У него, однако, не было никаких иллюзий насчет особой духовности средневекового образа мысли:

«Когда все ценности атомизируются, исчезнут авторитетное „общественное мнение“ и „мировое осознание“. Договоры и соглашения утратят остатки своей обязывающей власти. Построенный западным человеком за предыдущие столетия величественный договорный социокультурный дом рухнет. <…> Сила станет правом».

Этот отрывок из тысячестраничной «Социальной и культурной динамики» часто цитируют, и он хорошо иллюстрирует пессимистический подход к идеям о новом средневековье — тот самый, где ад и Босх.

Этот другой подход по-настоящему популяризовал итальянский инженер Роберто Вакка, выпустив в 1973 году знаковое эссе «Ближайшее средневековое будущее». Вдохновением для него стал энергетический кризис того же года: Вакка попытался представить, что будет, если электричество кончится и мир парализует глобальная техногенная катастрофа. Ответы мы давно знаем по соответствующим фильмам — неразбериха, варварство, возврат к феодализму.

Это эссе вкупе со всеобщим страхом ядерной войны вдохнуло жизнь в жанр постапокалипсиса — который, по большому счету, тоже про Средневековье. Что такое постапокалипсис, как не экстремальная фантазия о том, как ты воюешь с дядей Васей с лестничной клетки феод на феод? Это жанр, раз за разом эксплуатирующий один и тот же вопрос: что будет, если обнулить достижения цивилизации?

И похоже, что именно этим вопросом привлекательна не только «Дорога», но и «Игра престолов». Это откат к нутряному уровню человеческих страстей, архаическим жизненным выборам вроде «пик точеных». Это обнаженка не только задниц, но и нравов. Это желание понять, кто чего стоит на деле — без постмодернизма, фейсбучных ироний и жеманных мизантропий. Это есть даже в сериальной геральдике: кто кого — лев или волк? Это щекотка инстинктов и то самое питиримсорокинское «право силы» — постыдное, звериное, но остающееся с человеком. Как песня.

Ну а что же с «Трудно быть богом»? Тут нужно вернуться к Роберто Вакке. Спустя двадцать лет его эссе почистил от конъюнктурной скорлупы более именитый соотечественник и один из первых зрителей фильма Германа-старшего — Умберто Эко.

Он выпустил собственное эссе, где объявил, что «Средние века уже начались» и, вполне в духе какого-нибудь cracked.com, провел несколько беспорядочных параллелей между эпохой заката античности и концом XX века. Ключевое сходство — распад мировой империи и ее системы ценностей (сотни лет назад — римской, сегодня — будто бы американской). Интересно, что в своей рецензии на «Трудно быть богом» Эко о новом средневековье не вспомнил, несмотря на удачный повод. Если не считать одной характерной фразы: «Это фильм именно о том, что с нами может случиться».

В чем-то Эко продолжает Бердяева, полагая, что возврат к прошлому поможет перегруппироваться для будущего. Это уже довольно близко примыкает к некоторым синергетическим теориям о развитии человечества по принципу маятника. В одной из наиболее разумных таких теорий вся история делится на периоды «средневековий» (с высокой устойчивостью систем и идеологий) и «возрождений» (это время глобальной перестройки систем), и текущее глобальное «возрождение» вроде как подходит к концу. С научностью этой концепции можно спорить, но она неплохо дает понять, о чем на самом деле написано в той же «Теллурии» или у Бердяева — о системах, а не о рыцарях и кентаврах.

И все же к главному — по какой статье провести «Трудно быть богом»? В нем точно не найти прогрессистских фантазий Бердяева и Эко, он гнетет и страшит. В нем нет и толики от секса, смерти и сияния звезд «Игры престолов». Казалось бы — тотальный пессимизм? Но Румата, в противовес тексту Стругацких, зачем-то остается в Арканаре — вряд ли с какой-то осмысленной надеждой, но как минимум на авось.

Скорее всего, Алексей Герман вообще не мыслил в категориях смены эпох. Он знал, что средневековье, как однажды сказал Ежи Лец, есть в каждом веке. Или даже так: только средневековье-то и есть. В частности, двадцатый век во многих своих проявлениях ужасно напоминает четырнадцатый со всеми его бедами, чумами и разочарованиями (эта идея, кстати, не нова и была проработана в нонфикшн-хите из восьмидесятых с говорящим названием «Далекое зеркало»).

В этом плане самая правильная стратегия просмотра «Трудно быть богом» — воспринимать его как прощальное высказывание Германа о XX веке. Веке, который он всю жизнь исследовал на самом болезненном материале в российской истории, и которому напоследок поставил своеобразную оценку в общечеловеческий дневник. Это вдыхает какой-то символический смысл даже в саму многотрудность работы над фильмом, ведь съемки начались в последний год старого века, а постпродакшн завершился уже в те годы, когда стали формироваться черты века нового.

«Трудно быть богом» — это не только про двадцатый век, но еще и для двадцать первого. Пошло сравнивать этот фильм с эпитафией, но выходит так, что именно эту миссию в наследии Германа он и выполняет: миссию надвечного послания, где нет назидательности, а есть все-таки оставшийся с арканарцами Румата да обрывки джаза на титрах, в которых может почудиться постмодернистский отзвук колокольного звона из «Андрея Рублева».


Читайте также

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам: