Эссе

Модель психического


Фото: svobodanews.ru

В психологии есть такое понятие — «модель психического». Ничего особенного, в общем. Банальная штука. Обладание моделью психического означает способность понимать не только собственные переживания или убеждения, но и переживания и убеждения других людей. И способность эта имеет чисто прагматический, а не какой-то там этический, смысл: она позволяет предугадывать и объяснять поведение другого человека и не жить в вечном страхе перед непредсказуемостью. Развитость модели психического заключается в осознании того, что собственное психическое состояние никогда не тождественно состоянию другого человека. Грубо говоря, модель психического — это допущение того, что если у тебя есть разум со всякими его производными, то и у другого он тоже есть и тоже с последствиями. Человек не рождается со сформированной моделью психического. И, в общем, ее вызревание и есть те самые муки роста, с которыми мы, взрослые, то с нежностью, то с негодованием сталкиваемся, взращивая своих детей. Вот песочница — чистое поле эксперимента. Один ребенок выдирает из рук другого вожделенный совок. Обделенный ревет и кидает в грабителя осиротевшим ведерком. Первый пока слышит только свое желание копать и стремится его исполнить без оглядки на то, что другой, уже копающий, тоже может иметь это желание. Второй же не допускает такого желания у первого, остро переживает только свою разлуку с совком и совершенно не представляет того, что удар ведерком может доставить боль и досаду песочному оппоненту. «Это чужое, верни, оно ему нужно», — говорит взрослый одному ребенку. «Не плачь, он тоже хочет, давайте по очереди — сейчас он, потом ты», — научается второй.

Нет другого пути, только вместе с тобой, поется в одной хорошей песне. Важно уметь переживать. Но переживание не гарантирует умения сопереживать. И, кажется, все, что мы имели до сего момента, было большой песочницей, в которой инфантильно болтались умные взрослые люди, не способные поделить совок (ибо совок неделим даже по уговору в Беловежской пуще!). А рядом парочка выпавших за бортик ящика точно таких же самоназвалась воспитателями, и, тыкая в них пальцем, смеясь, уверовала в то, что пока совок один на всех, все будут заняты дракой.

Фото: Илья Варламов

Вот Лимонов, как упертый каббалист, носится с цифрой. И если кто-то и пытается объяснить его упрямые выходы на Триумфальные грабли, то непременно это будет репрезентация своего личного мотивационного ассортимента — пиар, маразм, климакс, одиночество. Никто не может допустить причин, непонятных никому, кроме самого Лимонова. На другом конце Ольшанский с нытьем про погромы, костры на улицах и мистифицированными письмами суфражисток. Стоит и мочит ведерком по голове известного либерального журналиста, рекомендующего перед морозным митингом запастись дорогими термокальсонами. Весь в белье либеральный журналист, в свою очередь, в одной руке зажав белую ленту, другой отбивается от Ольшанского комками мокрого песка. Все это сопровождается призывами: «Идите сюда, у меня тут гражданское общество, а у вас там кошачье говно!» Никто не способен представить, что мотивы друг друга могут располагаться в зонах взаимной недоступности. Все неправы. И торжество тотальной неправоты, как влага плесень, кормит неприкосновенность «воспитателей». Но развитая модель психического предполагает, что правы-то все и каждый.

Параллели, полные нишевых смыслов и освященные теорией малых дел, на поверку оказываются тюремными дворами, по которым зомби выгуливают свои благие намерения. Никто не знает, что за доблести за стеной. И никто не может поделиться ими с другим. Так примерно ты относишься к ремонтирующему квартиру соседу, уверенный, что сверлит он исключительно для того, чтобы ты повесился. Но стоит пересечься с ним на лестничной клетке на перекуре, как обнаружится, что он всего лишь человек, благоустраивающий жилище, ботаник по ремеслу и готов помочь тебе в пересадке чахнущего фикуса.

Фото: Виктор Тройнов

Я помню, как Дмитрий Быков досаждал всем своими сентенциями о том, что благотворительность должна быть анонимной, иначе она и не благотворительность вовсе. Много раз и вполне настойчиво он с интеллектуальной изобретательностью изобличал публичную филантропию имени Чулпан Хаматовой, ссылаясь на непристойность торговли лицом в милосердной деятельности. Между тем, пришла пора, и Дмитрий сам пустил в оборот свой символический капитал, встав в селебритиз-авангард прогулочной бульварной колонны. Для него перестало быть странным и порочным собирать гражданские пожертвования на свой автограф. Возможно, он понял, что известность — это всего лишь технический инструмент, отвертка в откупоривании уже кипящего котла благих общественных чаяний. Условная Чулпан Хаматова тоже, вероятно, плохо понимала мотивы тех, кто вместо донорского пункта тащился на Болотную подержать шарик. Как можно, на фоне-то неполного банка крови? И почему их переживания напрочь не совпадают с моими? А Болотная изумленно всматривалась в ютьюб и отказывала Хаматовой в праве иметь неизвестные зрителям мотивы, навязывая их то в виде кремлевского пистолета у виска, то в виде естественного актерского слабоумия.

Я давно знаю, что агрессия — это одна из форм поиска любви. Но инфантилизм и общая алекситимия не позволяют большинству выразить это напрямую, и потому, отстаивая свой совок, человек не столько стремится заняться копанием, сколько жаждет внимания. За любовью, за этим частным человеческим, в котором он обделен больше всего, человек тащится и на бульвар, и во главу колонны, и в ее хвост, и в частный благотворительный фонд, и в онкобольницу, и в отвратительный агитролик и даже в тюрьму. Не вполне осознавая общий мотив и последовательно стесняясь его простоты, люди бредут по параллельным коридорам, качаются на неустойчивых идеологических ножках и сбиваемые неуместными в их частном порыве «не убий!» заваливаются на стенки, пробивая в них дыры. Границы становятся решетом, и параллели сливаются в одно большое поле, где попробовать на вкус и ощупь чужое становится так просто. А это чужое, оказывается, нежное и животрепещущее. И обитатели песочницы взрослеют. Им грустно и больно, как всяким взрослеющим, они еще не вполне справляются с тоской по своей песочной альма-матер. Но они уже готовы к сопереживанию. Уже благотворитель, который нес слезу ребенка на лезвии топора, чехлит его, допуская, что где-то там в стихийном лагере тот, который вчера клеймил благотворителя, лежит на газоне за то, чтобы поток донорской крови не оскудевал.

Возникает момент, когда вдруг кажется, что-то сдвинулось. Что-то, о коем все забыли даже мечтать, ибо стабильность — это крепкие и толстые стены между параллелями. Как будто бы все потихоньку начали примерять чужие шкуры. Правый декламирует стихи левого. Блогер-реалист, еще зимой мантрообразно документирующий отчаяние, весной исповедально признается: «Я был на Чистых. Какие там лица!» (За лицами, за лицами ведь и ходил, за людьми, за частным случаем). Только что запостивший сицилийский натюрморт юзер находит в украденном с бульвара пайке признаки драмы. Писатель обменивает публичность на массовость мероприятия, тем самым пробуя на вкус технологичность этого обмена. Женщина-мать примеряет на себя каску ОМОНа, ответственно допуская, что под ней может быть голова. И, мнится, даже власть, демонстрирующая вместо слитного поведения перекличку дискретных неврологических рефлексов, уже потихонечку и тайком примеряет лыжи, освоенные когда-то профессором-эмигрантом…

Фото: affline.ru

И вот случай и Бог посылает обществу курьез. Три странные девушки, то ли от безвкусицы, то ли от переизбытка чувств, делают разноцветный канкан на солее Храма Христа Спасителя. В моем ближнем и дальнем окружении не было ни одного человека, который бы поддержал этот поступок. Ни эстетического, ни идейного отзыва он не получил ни у либералов, ни у консерваторов, ни у молодых, ни у старых, ни у простых, ни у сложных. Удивительным образом все слились в едином порыве равнодушия. Так зачем они сделали эту негармоничную глупость?

Акционное недоразумение поставило наблюдателя перед лицом полной недоразвитости своей понимательной машинки. Я не знаю никого, кто высоко бы оценил смысл танца, но я не знаю никого, кто бы не сочувствовал его исполнительницам. В поиске смысла в бессмысленном гражданское общество стало чувствовать, что никакое оно не гражданское, а слабое, хрупкое, человеческое и частное. Опрокинутые казусом в стихию сопереживательного эгрегора, со сдутым протестом в кармане, люди обнаружили, что мир, возможно, состоит не только из того, о чем им хорошо известно и что непременно умещается в их головах. Мелкое безобразие, необъяснимо натянувшее на себя весь репрессивный арсенал государственной машинерии, подарило урок о том, что непонятное — это всего лишь непонятое, а чужое — не параллельное. Может быть, в этой смазанной точке допущения иной психической модели лежит главный результат неудавшейся революции?


Читайте также

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам: