Drugoi
Публикуем одну из статей блока «Новый герой: Гастарбайтер», написанную Дмитрием Ткачевым о фильме Дмитрия Мамулии и общей тенденции взгляда на иммигранта в российском кино.
СЕАНС – 43/44
«Другое небо» — чёрный ящик. Лет десять назад, при постмодернистах, критика вытащила бы из него сюжет Орфея: герой отправляется на поиски жены в вокзальный, больничный, ментовской аид; ну да, Москва — Персефона. Теперь эти фокусы, кролики, шляпы вроде бы вышли из моды, и можно говорить всерьёз; попробуем. Камера ведёт Хабиба Буфареса безнадёжными коридорами, вдоль заборов и облезлых стен; в кадре опущенные плечи и затылок-мишень; это — взгляд конвоира. Так зритель превращается в надзирателя: каждый из нас — садист, подталкивающий героя в спину на дороге в некий новый Бабий Яр, а Москва, ну да — фабрика смерти, перерабатывающая недорогое человеческое сырьё из Таджикистана. Смешно? Довольно смешно: гадать, «о чём» «Другое небо» — всё равно, что пытаться подстрелить облако; фильм не о чём-то, он сам по себе — что-то, монада без окон, существо.
Кино Мамулии, разумеется, не про гастарбайтеров, — в запоминающемся интервью Марии Кувшиновой были на этот счет четкие формулировки, как-то: «социальный смысл можно устранить» и «мы отказались от искушения впасть в настоящее».
Подозреваю, для Дмитрия Мамулии любая интерпретация — жужжание насекомых; тем более — наивная этическая или политическая (он метафизик, и на меньшее не согласится). Но, затевая кино про гастарбайтеров, нельзя было не отдавать себе отчёта в неизбежности вульгарно-социологических трактовок. Извинившись таким образом перед автором, попробуем всё же поставить «Небо» (принято считать, что кроме «Шультеса» аналогов у него нет) в один ряд с «Гастарбайтером» заслуженного деятеля искусств Узбекистана Юсупа Разыкова и документом «Тайна миграции, или Трагедия таджикских мигрантов. Кому это выгодно?», смонтированным из любительских видео активистами профсоюза «Таджикские трудовые мигранты». То есть, не «Шультес-2», не произведение искусства, а факт социологии.
Кино Мамулии, разумеется, не про гастарбайтеров, — в запоминающемся интервью Марии Кувшиновой были на этот счет чёткие формулировки, как-то: «социальный смысл можно устранить» и «мы отказались от искушения впасть в настоящее». Положим, перед искушением этим весь российский кинематограф — что святой Антоний в пустыне: скала, но странно всё-таки, насколько ловко он уклоняется от темы, гарантирующей, как минимум, беспроигрышную фактуру. Есть гастарбайтер «Неба» — супрематическая композиция, иероглиф; есть гастарбайтеры «Нашей Раши» — потешные марионетки из театра Карабаса Барабаса; вот, пожалуй, и всё. Фестивальный европейский мультикультурализм в своём любопытстве к Другому — так это у них называется — бывает по-щенячьи назойлив: норовит лизнуть в щёку, когда достаточно повилять хвостом, сохраняя уважительную дистанцию. Русское кино боится заглянуть означенному Другому в лицо: инородцам — таково впечатление — запрещено появляться перед публикой без маски, комической или трагической — неважно.
Нашим четвероногим соотечественникам наплевать на права человека. Они не хотят на Триумфальную, они хотят в «Ашан».
Таджик у Мамулии — не человек, а гносеологическая метафора: он абсолютно непроницаем. Это, конечно, ещё не ксенофобия — ксеноагнозия, но диагноз тоже серьёзный: такая метафора сработает только в том обществе, которое о своих не вполне интегрированных членах предпочитает не знать ни-че-го.Кино Мамулии, разумеется, не про гастарбайтеров, — в запоминающемся интервью Марии Кувшиновой были на этот счет чёткие формулировки, как-то: «социальный смысл можно устранить» и «мы отказались от искушения впасть в настоящее».Кино Мамулии, разумеется, не про гастарбайтеров, — в запоминающемся интервью Марии Кувшиновой были на этот счет чёткие формулировки, как-то: «социальный смысл можно устранить» и «мы отказались от искушения впасть в настоящее». Положим, перед искушением этим весь российский кинематограф — что святой Антоний в пустыне: скала, но странно всё-таки, насколько ловко он уклоняется от темы, гарантирующей, как минимум, беспроигрышную фактуру. Есть гастарбайтер «Неба» — супрематическая композиция, иероглиф; есть гастарбайтеры «Нашей Раши» — потешные марионетки из театра Карабаса Барабаса; вот, пожалуй, и всё. Фестивальный европейский мультикультурализм в своём любопытстве к Другому — так это у них называется — бывает по-щенячьи назойлив: норовит лизнуть в щёку, когда достаточно повилять хвостом, сохраняя уважительную дистанцию. Русское кино боится заглянуть означенному Другому в лицо: инородцам — таково впечатление — запрещено появляться перед публикой без маски, комической или трагической — неважно. Таджик у Мамулии — не человек, а гносеологическая метафора: он абсолютно непроницаем. Это, конечно, ещё не ксенофобия — ксеноагнозия, но диагноз тоже серьёзный: такая метафора сработает только в том обществе, которое о своих не вполне интегрированных членах предпочитает не знать ни-че-го.
Другое дело, что и о самом себе общество — если вообще допустимо судить об обществе по его кинематографу — осведомлено с чужих слов. Сильная сцена «России-88»: отталкивающий персонаж с микрофоном воображаемого «Канала-88» проводит на Пушкинской площади социологический блиц-опрос. Из десяти респондентов лозунг «Россия для русских» энергично поддержали семеро, две женщины проявили толерантность, один дедок — сумасшедший и всклокоченный — пробормотал нечто настолько комичное, что запишем: затруднился ответить. Семеро из десяти — это 70%. Гарантированная победа фашистов на первых же свободных выборах. Самый тонкий (а в прерывистом диалоге с Западом и единственный) аргумент режима: страна — не забывайте, что ядерная — не готова к демократии; дайте нашему быдлу нефиктивное право голоса, и дубинки тридцать первого числа покажутся вам цветочными стебельками; не нравится жёсткая вертикаль — получите погромы.
Подозреваю даже, что, когда кураторы лояльной молодёжи догадались назвать свой инкубатор «антифашистским движением», в головах у них пульсировал тот же тезис: любая смута в России неизбежно закончится инаугурацией полковника Квачкова. Нечто подобное наговорил недавно литовским журналистам Александр Дугин: «на режим надо молиться, потому что это единственный компромисс». Тут, конечно, ощутим привкус бесовского парадокса в духе Достоевского. Но то, что мифологию эту разделяет с Кремлём и социальная группа, ранее известная как интеллигенция — тут уже настоящий праздник в преисподней. Начиная с 1999-го власть до того технично подыгрывала самым дремучим и низменным комплексам нации, что безнадёжно скомпрометировала её в глазах любого носителя европейских гуманитарных ценностей. Нашим четвероногим соотечественникам наплевать на права человека. Они не хотят на Триумфальную, они хотят в «Ашан». Вот на этой последней фразе голоса разочарованных либералов и немногих искренних охранителей сливаются в поразительной, как сказал бы Никита Сергеевич Михалков, симфонии.
А теперь — данные другого, невымышленного опроса, проводившегося «Левада-Центром» в 128 населённых пунктах 46 регионов страны. Лозунг «Россия для русских» в 2006-м году безоговорочно поддерживали всего 17% респондентов, зато ещё 37% заявили, что идею неплохо было бы осуществить, но в разумных пределах. Годом ранее — в 2005-м — ксенофобов радикальных и умеренных было соответственно 19% и 39%, а в 2004-м — 16% и 37%, так что отыскать в этих колебаниях какую-либо сквозную тенденцию — нельзя. Можно, правда, докопаться до дефиниции разумных пределов, внутри которых уместились воззрения умеренных — где нас ждёт, разумеется, сюрприз. В том же 2005-м 31% россиян выступал за ограничения на проживание «нерусских» в городах и выселение пришельцев с исконно русских территорий. Неудивительно, что этого хотели девятнадцать безоговорочных процентов. Удивительно, что, используя арифметику, можно обнаружить ещё двенадцать процентов (31-19=12) россиян, которые, выходит, полагали, что сегрегация и этнические чистки — это в разумных пределах.
Суммируя радикальных и умеренных, которым золотая медаль толерантности тоже не светит, получаем слабое утешение: не семьдесят бардинских процентов, но уверенные пятьдесят; уровень ксенофобии высокий, но без склонности к дальнейшему росту. И наконец, необъяснимый, чисто шизофренический штрих, разом перечёркивающий всю картину: в 2005-м году важнейшей проблемой общества наплыв мигрантов признавали лишь 7% опрошенных. Для сравнения: рост цен — 71%, бедность — 53%, безработицу — 39%. Это — гарантированная победа левых на первых же свободных выборах. Красиво вписать такую статистику в рамочный миф о кровожадном обывателе-фашисте не получается. Меньше, чем «засильем приезжих», россияне озабочены лишь «ухудшением межнациональных отношений, ростом национализма» (4%). Иными словами: похоже, «россиянин» действительно не думал бы о мигрантах ничего хорошего, если бы он о них думал; не столько -фобия, сколько агнозия; в душераздирающем представлении идей, которое разыгрывается в голове респондента, фашизм — не главный герой. Это статист из массовки — персонаж, как и было сказано, отталкивающий, но малозначительный. Тогда мигранты — объект неизбирательной, дисперсной, фоновой агрессии. Объем понятия «чужой» расширяется до бесконечности, «свой» — сжимается в точку; это не ксено-, это социофобия: общество треснуло по швам и распалось, а отношение к мигрантам — лишь один из швов, один из фронтов войны каждого со всеми, довольно точно описанной у Лозницы («Счастье моё»).
Если такая интерпретация верна, то, как только количественную социологию заинтересует мера ненависти, адресованной ментам или муниципальным чиновникам — а после приморских партизан и администрации Химок это, кажется, неизбежно — обыватель-фашист уступит своё место в политической мифологии обывателю-анархисту. Всё строго по анекдоту: «Штрилиц, вы антисемит, вы не любите евреев. — Что вы, группенфюрер, я интернационалист. Я никого не люблю». Своих больше нет, все чужие; граница обитаемого русского мира проходит отныне по порогу квартиры; откроешь дверь — там волчий вой, казнь таджика и дага, станица Кущёвская, курбан-байрам, Евсюков, варвары; лучше её не открывать; схоронимся внутри, окуклимся, будем как монады. Так что сдаётся мне, Дмитрий Мамулия напрасно ходил за примером так далеко: метафору абсолютной чужеродности здесь может сыграть любой прохожий — цвет кожи и наличие регистрации не важны.
