Свободные колебания — Директор школы в советском кино
В этом году исполнилось 100 лет с рождения классика нашей кинодраматургии Анатолия Гребнева. Публикуем текст Алисы Горулёвой об одной из важнейших его работ, «Дневнике директора школы», и роли директора в советском школьном фильме.
Для советского школьного кино фигура директора была если не уникальной, то по крайней мере не очевидной. Дисциплинарные баталии велись на рангах нижних: ученики возмущали порядок, а учителя, родители, пионервожатые, в зависимости от полюса их идеалов, либо помогали отстаивать свободы, либо усиленно закупоривали источники воздуха. Залпы споров редко долетали до верхов образовательной иерархии, а если директору и случалось выйти из своего кабинета, то, как правило, в ипостаси резонерской. Дело не столько в идеологической неприкосновенности, сколько в тематической ограниченности: голос директора вещает за всю школу — и избежать этой экстраполяции практически невозможно.
Но исключения были: от управленческой риторики обособлен герой, которому только открылась панорама школьной жизни, который только вступил в должность. В середине семидесятых годов в ленинградских учебных заведениях произошли две важные кадровые перестановки. Одна — в «Дневнике директора школы» Бориса Фрумина, другая — в «Ключе без права передачи» Динары Асановой. Фильмы вышли с разницей в один год, на одной киностудии. Первый снят по сценарию Анатолия Гребнева, второй — Георгия Полонского.
«Дневник директора школы» начинается эмблематично — эпизодом кухонной суеты. Несколько взрослых друзей копошатся среди тарелок и кастрюль, что-то моют, чистят, режут. Главный герой, Борис Николаевич Свешников, в фартучке и с закатанными рукавами, между делом сообщает: «Вот, директором назначили». Другой, вспоминая свои учебные годы, после первой опрокинутой рюмки говорит: «А вообще, странно все-таки, что из нас что-то получилось». Нарочитая непринужденность этой хмурой фразы задает интонацию всему повествованию, которое, как подсказывает название, ведется от первого лица.
Это не учителя обособляют себя от учеников, а ученики давно обособились от них и от представлений об авторитетности
Борис Николаевич Свешников — интеллигент повышенной чувствительности и умеренного трагизма. Сыгравший его Олег Борисов через несколько десятилетий пронес особую модальность советского героя: о бесплодной суете повседневности ему всё известно, поэтому, набравшись тихого мужества, он продолжает вышагивать по главной улице с оркестром. С высоты новообретенной должности Борис Николаевич Свешников всматривается в выпускников-карьеристов, озлобленных родителей, малограмотных выпускниц педагогических вузов и ретроградных коллег. Он не отбивается от тщетности образовательного бытия многозначительными взглядами или долгими монологами: просто слегка утомленный перемещается между своей квартирой, педсоветами, школьными вечерами поэзии, посиделками с друзьями и другими светскими мероприятиями, на которые загонит мнимая необходимость.
Поднять голову и пробудить чувства получается только в классной комнате. Размышляя на уроке литературы о великих и об их заблуждениях, он призывает девятиклассников не зависеть от чужих мыслей и отстаивать собственное мнение. В духе романтического идеализма, склонность к которому ему будут ставить в укор коллеги, вместо сочинений Свешников задает им писать письма. В классе он проповедует либеральные ценности, а в учительской сталкивается с карательно-воспитательными практиками других педагогов. Их доктрина проста: слово — прерогатива учителя, возможность диалога с учеником отрицается. Но Борис Николаевич понимает то, о чем его коллеги пока не догадываются — это не учителя обособляют себя от учеников, а ученики давно обособились от них и от представлений об авторитетности.
Поэтому девятиклассник Игорь Кольцов с такой непринужденностью начинает разговор там, где не предполагается двусторонней коммуникации: сообщает завучу, консервативной Валентине Федоровне, что не хочет идти на вечер поэзии, и обосновывает свою позицию. Шалость незначительная, но сразу заклейменная дерзостью. Эхом она разлетается по всему фильму — беседами ученика с Борисом Николаевичем, разбирательством на уроке, разговорами с отцом Кольцова, непримиримыми спорами в учительской. Но во всех конфронтациях внимание приковано не к Кольцову, а к Свешникову, который болезненно переживает звучащие в адрес школьника обвинения. Игорь Кольцов — способный, рассудительный и гордый. Он делает успехи в физике и играет в шахматы — их они обсуждают с Борисом Николаевичем, случайно встретившись в трамвае. Потом, дома, в перерывах между семейными перепалками, сам Борис Николаевич разыграет партию с сыном. В Кольцове, с которого Валентина Фёдоровна так упорно стремится сбить спесь, отчетливо явлены амбиции самого Свешникова — все нереализовавшееся и неслучившееся. «Я не хочу, чтобы его терзали», — говорит Борис Николаевич в защиту школьника. Потому что его, Свешникова, терзают беспрестанно.
То, что могло бы перерасти в магистральный конфликт школьного фильма, застывает в форме звонких речей, которые до учеников не долетают и едва ли могут на них повлиять. Бесцельность общеобразовательных диспутов Борис Николаевич осознает, поэтому не сопротивляется Валентине Федоровне. Наоборот, легко делает шаг навстречу: приезжает к ней домой, сидит и слушает, потому что сильнее, чем идеологическая непримиримость, только сочувствие. И к своей коллеге, и к самому себе.
Дневник директора может быть и личный, но окружающие упорно норовят поставить свою оценку на полях
С Валентиной Федоровной они отправляются на свадьбу к бывшей ученице и сидят вместе за столом, два неприкаянных законсервированных педагога. Невеста пробирается через ряды гостей, пытается что-то сказать Борису Николаевичу, но царящая в воздухе светскость устанавливает рамки беседы. Диалог, которому так упорно учит школьников Свешников, выходит странный: «А как ученики, все балуются?» — «Ученики балуются». Схожими риторическими конструкциями отбивается Борис Николаевич и от коллег — став свидетелем напряженного спора директора и учительницы, молодая преподавательница английского ласково говорит ему: «Вы не огорчайтесь!». «Хорошо, не буду», — отвечает Свешников. Легкая ухмылка, занавес. Даже с другом не удается выйти за рамки этих простых речевых оборотов. Окидывая взглядом панельный район, в котором живет Свешников, он спрашивает: «Ну воздух-то чистый?» Ответ: «Воздух чистый».
Учителя и родители оскорбляются, обижаются, злятся, пока юные уникумы искусно парируют
Воздуха почти нет — нужные вопросы Борису Николаевичу не задают, приходится размышлять самому — невпопад, не к месту, не вовремя. За ужином в ресторане он обращается к товарищу: «Как их вырастить, чтобы они могли защищать добро и противостоять злу?» Вопрос этот собьется неловкой беседой, заестся ужином, захлопнется дверью уезжающей машины. В монологах его тоже не выведешь: дневник директора может быть и личный, но окружающие упорно норовят поставить свою оценку на полях. То жена с издевкой назовет его слишком добрым; то коллега упрекнет в мягкотелости; то вдруг из окна отъезжающего такси как-то неловко-одобрительно крикнет друг: «Ты молодец, молодец»; то сын спросит: «И на это ты ухлопал свою жизнь?».
В фильме Ричарда Викторова «Переступи порог», тоже снятом по сценарию Анатолия Гребнева, заносчивый старшеклассник заявляет своему преподавателю: «Вы ведь когда поступали в университет, наверное, строили какие-то планы. Вы ведь не думали, что будете в школе. Вряд ли это ваше призвание — быть завучем и преподавать школьный курс физики». История выпускного класса рассказана с точки зрения школьников, пропасть между ними и учителями очевидна, а цинизм по отношению к образовательному процессу непреодолим. В «Дневнике директора школы» этот цинизм сглаживается. До понедельник Свешников научился доживать давно: тоску заглушает школьный звонок, который неизменно направляет его к ученикам. Борис Николаевич точно знает, что не планировал быть учителем, но так же точно знает, что находится на своем месте. «Человек, однажды почувствовавший себя учителем, сделал свой выбор на всю жизнь» — декламирует Борис Николаевич в финале фильма. Он чувствует себя именно педагогом, директором — меньше. Но этот зазор оставляет пространство для маневра: там, где работают строгие предписания и требуется решительность руководителя, Свешников готов быть наивным, вопрошать и не получать ответа.
Для зрителя 10Б — утопия, для учителей — угроза, для директора — загадка
Кириллу Алексеевичу из «Ключа без права передачи» ответы нужны четкие и незамедлительные. Отсутствие педагогического опыта он компенсирует военной сноровкой: в кадре за учительскую кафедру ни разу не встает, зато проводит краткий инструктаж во время занятия кружка автолюбителей. «Автодело я рассматриваю как часть общетехнической подготовки для будущих защитников родины», — выводит директор, пока два школьника рядом размышляют о вершинах музыкального опыта.
Чтобы привнести конкретику во все неясное, Кирилл Алексеевич отправляется натаптывать знание по кабинетам, открытым урокам, библиотекам. Набирает толстенные тома по педагогике и садится штудировать. Стопку книг скептически осматривает учительница русского языка и литературы Марина Максимовна. В ответ на вопрос «Посоветуйте, с чего начать?», она вытаскивает тоненькое издание Януша Корчака «Как любить детей». Этот жест — ее персональная манифестация.
10Б Марины Максимовны — камень преткновения, вставший на светлом пути образовательного процесса. Собранные как на подбор страстные и талантливые, эти подростки давно переросли поучающих их взрослых. Но сами взрослые в поведении школьников видят лишь симптоматику подросткового хулиганства. Поэтому любой контакт чреват конфликтом: учителя и родители оскорбляются, обижаются, злятся, пока юные уникумы искусно парируют. Преподавательница химии Эмма Павловна недовольна познаниями ученика, игнорирует его присутствие во время урока, а когда тот пытается высказаться, затыкает: «А тебя у меня нет». «Субъективный идеализм. Как же меня нет, если вот он я стою?» — простодушно отвечает школьник.
Задача директора — попытаться удержать этот шаткий мир
Все разногласия внутри класса только придают коллективу витальности, это идиллия с допустимыми сейсмическими активностям. Для зрителя 10Б — утопия, для учителей — угроза, для директора — загадка. Приблизиться к ней, казалось бы, легче всего через Сашу Майданова — героя, действующего с позиции белой вороны. Он вступает в непродуктивную полемику с одноклассниками и преподавателями, провоцирует окружающих, нарушает дисциплину. Но эта подвижность незначительная и светлая, а главное — неизменно возвращающая его в строй товарищей, и поэтому тоже входящая в разряд прекрасного. Единство 10Б можно оставить за скобками, это — константа.
Если прерогатива Саши Майданова — легкий бунт, то Марина Максимовна отвечает за активное сопротивление. Елена Проклова, сыгравшая преподавательницу, за свою актерскую карьеру пережила на экране все стадии взросления: пройдя детскую тревожность в «Звонят, откройте дверь» и подростковую турбулентность в «Переходном возрасте», она оказалась в учительском кресле в «Ключе без права передачи». Энергия неповиновения ей органична, поэтому в радикальном настроении Марины Максимовны легко считать не только прозорливость молодости, но и максимализм юношества. Вокруг нее пространство наэлектризовано сильнее, чем вокруг любого проблемного подростка. Чтобы ее ученики могли свободно размышлять, спорить, проявлять себя, Марина Максимовна выстроила с ними особые доверительные отношения, стала для них не просто педагогом, но и другом. Такая профессиональная методика — повод для критики учителей и обвинений родителей. От них Марина Максимовна отбивается резкими пассажами, в которых больше нападения, чем защиты. Категорична она по отношению ко всем без исключения, хотя преподавательская среда совсем неоднородна. Во время банкета в честь нового директора в пучине едких реплик опытный педагог голосом Зиновия Гердта пытается примирить всех простыми и мудрыми истинами о тяжелой доле учителя. За ними Марина Максимовна видит лишь акт смирения, идти на компромиссы — ни с собой, ни с другими — она не хочет. Взгляд Кирилла Алексеевича прикован к ней не потому, что она посягает на школьные иерархии, но потому что ее нигилизм кричит о скрытой слабости.
Возведенное Мариной Максимовной содружество с 10Б дает трещину. Во время дачных посиделок подростки записывают звуковое письмо потомкам. Вооружившись магнитофоном, один из них провоцирует присутствующих на размышления: «Кем ты хочешь быть?» — «Чего ты хочешь?» — «А ты себе нравишься?». Марине Максимовне достается вопрос посложнее: «Эмма Павловна — хороший учитель?» Приходится реагировать и, чтобы не потерять доверие учеников, отвечать. Ее слова зафиксированы на магнитной пленке. Неловкий и неуместный, этот вопрос моментально снимает иллюзии: дружба Марины Максимовны и ее учеников уязвима, потому что выстроена на фундаменте школьной субординации. А значит — всегда находится под прицелом участников образовательного процесса. По линии этого прицела магнитофон отправляется путешествовать из рук в руки: вокруг него суетятся родители, учителя, школьники.
В школе, где сам директор не знает, как быть директором, траектория знания приобретает особый характер
Для Кирилла Алексеевича магнитофон — это прямой призыв к действию. Большую часть фильма он занимает позицию пассивного наблюдателя и бережно накапливает и изучает долетающие до него голоса школьной среды: будь то учительские пререкания, подростковые размышления или старательное детское пение. Его Кирилл Алексеевич слышит сидя на корточках рядом с двумя младшеклассниками, которых, судя по всему, выгнали с урока музыки. Увидев двух мальчишек во время своего обхода по коридорам школы, он остановился рядом с ними. Совсем неслышно, что Кирилл Алексеевич говорит детям, он просто топчется рядышком — скорее из любопытства, из живого стремления к соучастию. Маленький эпизод, который как будто кто-то случайно подглядел. В этой органике трепетного присутствия он объявляется на пороге у Марины Максимовны. Кладет перед ней магнитофон и, после положенной проповеди о профессиональной этике, стирает запись. Вместо нее предлагает свои слова: он говорит робко и сбивчиво, не наставляет, но лишь выражает тревогу. Слова Кирилла Алексеевича не помогают ничего исправить, но замирают в воздухе желанием приблизиться, понять, помочь.
На даче, завершив опросник и отложив в сторону магнитофон, подростки сразу же хватаются за гитару: «А давайте нашу!». Неловкий скрежет беседы и блаженное содружество гитар идут бок о бок, в этом хоровом пении нет никакой приторности, наоборот — неартикулируемый и непреодолимый разрыв. Чтобы учить подростков быть свободными, Марине Максимовне надо постоянно совершать усилие, помнить о субординации, а значит принять неизбежную хрупкость содружества. Песня прозвучит в финале, еще раз, уже со схваченным в ней диссонансом. Кирилл Алексеевич выходит от Марины Максимовны, караулящие у подъезда десятиклассники делают вид, что не замечают его, а Кирилл Алексеевич подыгрывает им. Но происходит сбой: машина не заводится, директор не может тронуться с места. Приходится проломить стену и, под знакомый мотив, обратиться к школьникам за помощью: «Подтолкните, ребята». И они отзываются. Соучастие — аккуратное и терпеливое — единственная возможность поддержать этот мир, позволить ему существовать в его хрупкости и противоречивости. Этому научился Кирилл Алексеевич.
Один из главных нарративов советского школьного кино связан с поиском истины, которая внутри общеобразовательной системы существовала в категории «знания». Не научно-прикладное, а морально-этическое, оно вырабатывалось детьми и подростками в классных комнатах и дворах, набивалось шишками в общении с одноклассниками, учителями и родителями. В школе, где сам директор не знает, как быть директором, траектория знания приобретает особый характер, она тревожит всю систему, привносит в нее стихийное раскрепощение взгляда. И Борис Николаевич, и Кирилл Алексеевич изучают школу на ощупь, действуют не по методичке, но руководствуясь собственным чувством, для которого дисциплинарные иерархии оказываются второстепенными. Поэтому неясное, мешающее, хрупкое обретает ценность, поэтому вся школа предстает в двойственности переживаний учеников и учителей.
Задача директора — попытаться удержать этот шаткий мир. Заглушая навязчивые голоса коллег, друзей, выпускников и членов собственной семьи, Свешников борется с подступающим бессилием, находит единственную спасительную опору: «Я верю в тебя, мой уважаемый 9Б», — произносит он в финале. В этой фразе совсем нет наивности, она рождена вопреки скепсису и отчаянию, которые репликами и обстоятельствами растекаются по фильму и эпохе. Провозглашенная торжественным закадровым голосом вера не достается благодаря радикальному действию или меткому слову, она — результат бескомпромиссного каждодневного усилия. Такое же усилие совершает и Кирилл Алексеевич, когда обращается к десятиклассникам, ломает дистанцию, просит их о помощи. Сомнение, горечь, растерянность, — то вместе, то поврозь, а то попеременно, — тревожат героев и систему, выводят из равновесия, а потом снова возвращают в строй — после совершенного усилия. Оно не обещает гармонию, не устанавливает порядок, но является необходимым условием для подвижности. Благодаря этой подвижности любое колебание может стать свободным.
