Даша Лихая: «Совершенно разбитая нежность»
9 марта 2023 года в Доме Радио состоится показ фильмов «27а» и «Твоя комната, Волчок» Даши Лихой. О нежности, распадающейся на пиксели, неустойчивом изображении и документально-медиальном с режиссеркой поговорили Алексей Артамонов и Диана Абу Юсеф.
Даша Лихая — новый и самобытный голос российского экспериментального кино. Премьера ее картины «Твоя комната, Волчок» совсем недавно состоялась в национальном конкурсе «Послания к человеку», а ее последний на сегодня фильм «это тело птицы» будет демонстрироваться впервые. Дебютный короткий метр Лихой «27а» в прошлом году был показан на MIEFF, «Послании к человеку» и Международном фестивале дебютного кино в Новой Голландии, а теперь доступен онлайн.
Диана Абу Юсеф: Ты закончила Политехнический университет, работала на заводе, в сувенирной лавке, официантом. В твоей биографии нет ни слова про кино. Как так получилось?
У меня был муж архитектор, он очень любил фотографировать и у него была удивительная коллекция камер. Он часто снимал в путешествиях, а я всегда думала: чтобы взять камеру в руки, надо быть каким-то особенным человеком. Он как-то переламывал во мне это и давал камеру. Я помню какое-то супер-детское чувство, когда я просто бродила и фотографировала тени, как шелестят листья или как они падают на лица людей, и мне казалось, что это чудо. Так что оттуда был вход — через камеру, через человека, которого я тогда любила.
Д.А.: Как ты оказалась в лаборатории неигрового кино МШНК?
Я была в Свияжске. Мы там снимали маленькие документальные этюды. И я исследовала поле документального. Я собиралась там фотографировать, но оказалось, что надо было делать кино, и я подумала — окей, ладно. Потом я стала чуть-чуть снимать маленькие видео, увидела, что в Московской школе нового кино идет набор на курс неигрового кино, и отправила туда свои работы. Отправила не для того, чтобы поступить, а потому что мне было очень нехорошо и я придумала себе такую игру: есть задание, я его делаю, и пока я буду писать или снимать кино, я как-то попробую себя вытащить из плохого состояния. Мне написали, что приглашают на собеседование, но я отказалась. Прошло месяца три и вдруг какой-то звонок, незнакомый номер. Я беру трубку, там мужской голос. Это был Дима Кубасов. Он сказал, что меня не было на собеседовании, но он очень хочет, чтобы я была в его мастерской. Мы с ним разговаривали очень долго, и я тогда поняла, что сейчас что-то очень важное происходит и нужно идти.
Эта честность, когда ты себя полностью отдаешь… только так может что-то родиться
Алексей Артамонов: Расскажи, что дало тебе обучение?
Мне кажется, у нас был удивительный курс. Возможно, это было еще и из-за ощущения катастрофы, которая вот-вот должна была произойти. В воздухе висело что-то все более и более тяжелое, и мы все собрались как будто неслучайно, у нас с ребятами с режиссуры какая-то удивительной глубины дружба и синхронизация. Если больше про мастерскую, то Лена Гуткина, конечно, открыла для меня какой-то другой мир. Первое ее занятие у нас было очень странное, мы все время были в каком-то противодействии, я не понимала, как у нее внутри все устроено. При этом мы как-то притягивались, и задания я все равно выполняла. От ее задания и пошел фильм «27а» — это первая курсовая работа. Я не могу сказать, что это было наставничество, но какое-то очень важное плечо. И другой совсем взгляд на мир. С Леной такое было и еще, безусловно, Артур [Аристакисян] с каким-то своим звучанием, и Илья Томашевич, и Дима Мамулия повлияли. Какая-то огромная отдача каждого. И все эти фигуры подтвердили, что эта честность, когда ты себя полностью отдаешь… только так может что-то родиться.
А.А.: Для всех твоих фильмов характерно очень свободное и смелое обращение с разными формами и медиумами. Как ты выстраивала фильм «27а» и как объясняла для себя использование Google Maps?
Лена Гуткина дала задание сделать маленький этюд, используя экран. Я тогда смотрела лекцию Артура Аристакисяна. У него иногда бывает, что вдруг появляется пунктум, о котором говорил Барт… Артур говорит об одном, а потом проявляется какой-то зазор и ты в него проваливаешься. Я взяла фрагмент этой лекции, потому что мне показалось, что там намного больше, чем на первый взгляд, я это почувствовала, и мне нужен был какой-то второй кадр. А я очень люблю вокзалы. Если еду куда-то путешествовать, обязательно снимаю жилье рядом с вокзалами, потому что там есть это кайфовое чувство — ты выходишь на улицу, проходишь мимо, и тебе каждый раз кажется, что ты заново в город приехала. Иногда я на гугл-картах смотрела, как люди на вокзалах существуют, как они запечатаны в это пространство совершенно особенное… Я почему-то решила, что мне нужно сделать вот это преломление с вокзалом. А потом однажды мама позвонила и сказала, что она на гугл-картах искала мой дом, потому что хотела посмотреть, где я живу. Тогда я вдруг поняла — вот оно.
Миллиметр в сторону, и нежность может стать самым жестоким оружием
А.А.: Расскажи про фильм «Твоя комната, Волчок». Как в нем соотносятся игровое и документальное? Есть ли там придуманный тобой нарратив, или он черпается из истории героини? Как ты ее нашла? И как эти разные слои соотносятся для тебя?
Знаете, раньше всякие социальные истории публиковались. Я тогда училась в школе DocDocDoc. И я не читала тексты, но смотрела фотографии. И я увидела, что-то про волка, открыла статью, там было какое-то смешное название и рассказывалось, как у мужчины в Волгограде живет волк в квартире. Я очень быстро пробежала текст и стала смотреть фотографии. Там была очень странная фотография, где папа, волк и дочка. И меня что-то во взгляде отца поразило. Возможно, это вдруг сразу, как такая гиперссылка, сработало с моими отношениями. Я посмотрела на эту девочку и подумала, что хочу туда поехать, наверное, разобраться во всем. Вообще почему там волк? Это звучало настолько сказкой… И волк этот не просто экзотическое животное, а, видимо, что-то другое, особенное, когда это между отцом и дочерью. Я нашла эту девочку и написала ей. А потом позвонила и сказала, что очень хочу приехать. И она почему-то сказала «да». Через несколько дней я полетела в Волгоград. Так все началось.
А.А.: В фильме чувствуется документальность. С другой стороны, кажется, что текст, который ты используешь в фильме, — художественный. Какие тебе приходилось совершать операции, чтобы немного его остранить и сделать поэтическим? Какие-то похожие вещи ты проделываешь и с визуальным материалом. Формулировала ли ты это для себя сама?
Мамулия очень хорошо сказал про это. Он посмотрел фильм и сказал, что это «художественный мир, созданный из документального материала». Мне кажется, это достаточно точно. Есть история Саши с этим волком и папой. Сейчас Саша живет в Волгограде и там же папа живет. Все происходит здесь и сейчас. А то, что остается внутри нас, внутри человека, спустя какое-то время как будто идет на периферии. Оно остается какими-то вспышками, причем очень измененными, далекими, окрашенными каким-то цветом…
Расскажу вам историю. Как в первый раз я поняла, что есть что-то больше меня. Я была у бабушки с дедушкой, и у них был сад. Мне было лет пять. Там в саду росло огромное количество фруктов: яблоки, абрикосы, сливы, виноград. И я помню, как я сорвала абрикос, а у него еще такая красивая шкурка, и солнце прямо все озаряет… И когда солнце очень ярко светит на абрикос, он прямо блестит, и получается удивительный фрукт в руках у ребенка. Я любуюсь, как он светится, а потом вдруг солнце пропадает и начинаются гроза и ураган, а солнца нет. И вот это чувство, когда буквально за минуту кубанское бескрайнее небо покрылось тучами и с этим ничего нельзя сделать, я не могу вернуть этот блеск… Это был момент, когда я поняла, что есть что-то больше, чем я. Это я к чему рассказываю? К тому, что, мне кажется, это поэтическое может возникнуть, когда ты собираешь маленькие, на первый взгляд, бытовые вещи, в которых есть этот зазор, есть какой-то сдвиг, который можно высветить, как раз отдаляясь очень сильно.
А.А.: А как тебе кажется, за счет чего происходит этот сдвиг, который разрывает повседневность и высвечивает какой-то другой уровень? Что там проглядывает? И по каким законам существует? Можно ли сказать, что твоя практика — это такое собирательство подобных амбивалентных моментов и элементов?
Мне кажется, эти зазоры возникают при столкновении или соединении двух противоположных вещей. Но это как раз важно: есть нежность и есть жестокость. И кажется, что это диаметрально противоположные вещи. А на самом деле — это одно и тоже, это очень близко находящиеся вещи. Миллиметр в сторону, и нежность может стать самым жестоким оружием. Мне кажется, что здесь то же самое. Если очень просто говорить: у нас есть дикий зверь, но при этом он нежный друг. И когда две противоположные, на первый взгляд, вещи совмещаются, соединяются, как какой-то поцелуй или очень крепкие объятия, то появляется этот маленький зазор. Может быть, как раз вот это я ищу — какие-то пики, когда это происходит, какие-то точки. И с текстом так же. Вот есть какой-то рассказ очень долгий, как какое-то событие происходило, но вдруг дурацкое, бытовое, почти сентиментальное, как это сладкое какао в фильме, соединяется со смертью. И они почему-то вместе вдруг проваливаются на другой уровень. Хотя просто сладкое какао — это ничего. И смерть — это тоже не такая уж исключительная вещь в последнее время, особенно для кино… Но вместе они вдруг преломляют взгляд вообще на все.
Вообще с терминами очень сложно: дом, человек… Сейчас нужно как будто перепридумывать все для себя
Д.А.: Расскажи еще немного про «это тело птицы». Мне кажется, этот фильм отличается от «27а» и «Волчка». Как ты его придумала, как снимала?
Он, наверное, ближе ко мне, чем что-либо сейчас, потому что я его закончила в конце сентября. Я была в Ереване, это был интенсив Школы кино. Я приехала в Ереван с совершенно разбитым сердцем. И я не могла снимать. Но интенсив устроен так, что нужно делать маленькие задания каждый день, а единственное, что я могла делать, это ходить по Еревану, смотреть и записывать звуки. Потому что мне надо было какую-то зацепку поймать. Глупую собаку, дурацкую редкую скамейку, собирала звуки… Я шла по городу очень поздно вечером и вдруг я слышу считалочку, которую, спускаясь по ступенькам, стал петь маленький мальчик. И я это записала. Это была какая-то отправная точка. А потом я нашла этот двор и все сложилось. То есть у меня было какое-то чувство, которое мне нужно было визуализировать, чтобы из него чуть-чуть выбраться.
Есть цифровой мир, и там столько может быть чувств…
Д.А.: В «27а» и «Волчке» важны темы дома, памяти, пространства. В «теле птицы» все немножко иначе. Как ты сейчас ощущаешь дом? Распадается ли он на пиксели или все-таки остается в каком-то конкретном месте?
Очень трудно. Наверное дом — это, где сейчас я… Сейчас я живу в Петербурге. Это странное место, и у меня вид из окна на Пулковский парк. И видно невероятно уродскую парковку, а потом идет перспектива дороги и церковь очень красивая, с голубыми куполами. И я себя здесь чувствую дома. Хотя это очень сложное слово. Вообще с терминами очень сложно: дом, человек… Сейчас нужно как будто перепридумывать все для себя. Но здесь хорошее место. Я во всяком случае себя здесь хотя бы немножко чувствую.
А.А.: У тебя изображение такое… неустойчивое, все время распадается на пиксели, существует где-то на границе, шумит. Кажется, для тебя важна его материальность. Как ты относишься к таким техническим вещам, к качеству изображения? Как ты с этим работаешь?
Я вообще за цифру. Мне кажется, что цифра безгранична. Есть цифровой мир, и там столько может быть чувств… Некоторыми он воспринимается как плоский, безжизненный. Особенно часто это идет от операторов, которые работают с пленкой и говорят, что не хотят работать с цифрой, потому что там жизни нет. Но мне так любопытно исследовать это нестабильное, неустойчивое изображение, в какой-то степени грязное… Там появляется этот шум, и вдруг каждый кадр и каждый пиксель начинают оживать, появляется какая-то история. Я, например, люблю делать фотографии на очень плохой телефон, потому что вдруг из-за шума, бликов, которые вдруг попадают в разбитую камеру, что-то появляется новое.
Сейчас снимать — единственный резон
Д.А.: Чувствуешь ли ты себя зрителем? Есть ли кино, которое тебя лечит?
Я не очень много смотрю кино, но мне очень нравится смотреть всякие записи, людьми сделанные. В последнем ролике, который я смотрела, был детский утренник, и все девочки в очень красивых платьях, мальчики в костюмах… Девочки выходят с розами на длинных ножках и начинают танцевать, кружиться под песню «Как упоительны в России вечера». А это вообще такая песня, под которую только прощаться с жизнью. И там такой красивый момент, снимает чья-то мама, видимо, и она очень странно кадрирует по макушкам детей. И в какой-то момент они поднимают розы вверх и в кадре остаются только хохолки и розы. И все кружатся… Я такие красивые кадры очень редко видела в своей жизни.
Д.А.: Снимаешь ли ты сейчас что нибудь? Есть ли ощущение немоты и получается ли немоту преодолеть?
Это одна из причин, почему я в Петербурге: я тут снимаю и мне важно сейчас быть здесь. Сейчас снимать — единственный резон, мне кажется. Это единственный инструмент, чтобы быть и смотреть. Если бы не было у меня сейчас нового фильма и того, что я делаю, я бы вообще исчезла. Если бы я не была сейчас с камерой и не всматривалась в человека и в пространство, не пыталась через это всматривание что-то отыскать, я бы не выдержала. Кино — это очень важный инструмент поиска.
Читайте также
-
Самурай в Петербурге — Роза Орынбасарова о «Жертве для императора»
-
«Если подумаешь об увиденном, то тут же забудешь» — Разговор с Геннадием Карюком
-
Денис Прытков: «Однажды рамок станет меньше»
-
Передать безвременье — Николай Ларионов о «Вечной зиме»
-
«Травма руководит, пока она невидима» — Александра Крецан о «Привет, пап!»
-
Юрий Норштейн: «Чувства начинают метаться. И умирают»