Про близкое далеко
Очень тяжелый звук, издаваемый при прочтении аббревиатуры СССР, сразу же вызывает в моей памяти карту с контурами моей родины. Мне всегда казалось, да и сейчас кажется, что это не контуры, не границы, не обозначение, а изображение, портрет: большая такая, тяжелая территория, вальяжно развалившаяся в верхней половине глобуса. Мощный зрительный образ, с характером, ярко выраженной индивидуальностью, резко отличающейся от остальных территорий, прилежащих. Помню я этот образ с рождения — он был везде, в огромных количествах. Значки, марки, спичечные этикетки, картинки в детской поликлинике, в первом классе, может, даже и в яслях. Носили ли меня туда? Не помню, но карту помню. Самая большая страна в мире.
Изображение СССР на картах было по большей части выкрашено в красный цвет, темного оттенка. Напоминало оно мне висевшую на стене в мясном магазине картинку, посвященную разделке говядины. Мы туда ходили с мамой, она стояла в очереди, а я ждал в сторонке, под этой картинкой с большой красной тушей, распластанной на ней, разделенной на сегменты, каждый из которых был отмечен цифрой. Вокруг эти сегменты уже были нарисованы отдельно, и вслед за цифрой стояло название части: оковалок, филей, челышко-соколок. Их было ровно пятнадцать, но соответствие с количеством республик я осознал много позже. Впрочем, четырнадцатый и пятнадцатый куски были объединены вместе и назывались голяшки. Все в мясном магазине из-за неприятных кусков мяса, валявшихся на прилавке, окрашивалось в красно-бурый цвет, но картинка с тушей мне нравилась, так же как нравились и географические карты. Там, где-то в районе зареза, я родился и жил. Это место было отмечено точкой с надписью «Ленинград». Большая туша СССР. Чувствовал ли я ее своей родиной?
Нет, определенно не чувствовал. Не могу понять, как можно чувствовать своей родиной какую-то аббревиатуру: СССР ли, США ли, ОЕС. России же в сознании моего детства не было, оно было заменено на РСФСР, что-то уж совсем непонятное, даже сейчас затрудняюсь с ходу правильно расшифровать все буквы, что составляют это название, и понятие «Россия» появилось позже, став уж чем-то совсем умозрительным, тютчевским каким-то, ни с чем конкретным не сопрягаясь.
В детстве с СССР у меня было связано еще одно большое эстетическое переживание. В большом дворце, в центре белого зала с очень красивым наборным полом, чей рисунок повторялся в бронзовых украшениях потолка (на это мне сразу указали взрослые, и это меня восхитило), с большими тяжелыми люстрами, свисающими с потолка, стояла несказанно прекрасная карта, вся выложенная разноцветными камнями, яшмой, лазуритом, малахитом, родонитом и уж не знаю чем еще. Сверху на белоснежном мраморном рельефе был изображен всадник, который почему-то тыкал в карту копьем. Вскоре, но потом, я узнал, что этот всадник — святой Георгий, и что зал называется Георгиевский, и что это был главный приемный зал императоров, живших в Зимнем дворце. Святой Георгий же был покровителем России, а не Советского Союза, и копьем тыкал в змею, с трудом различимую в высоте под ногами его коня, а не в карту. СССР, собранный из различных самоцветов, с горящей рубинами звездой, означающей Москву, сердце вселенной, с лазуритовыми морями, малахитовыми полями, яшмовыми горами, во всей своей роскоши обнаруживал родство с говяжьей тушей из мясного магазина, но очень мне нравился. Да и сейчас нравится, хотя и чисто умозрительно, так как карта из Георгиевского зала исчезла.
Много позже, когда мне уже было за двадцать, мне довелось поехать с двумя итальянцами в Царское Село, тогда более известное под названием город Пушкин. Выйдя из электрички, итальянцы озадачили меня следующим вопросом, который я не сразу понял:
— Почему на каждом вагоне написано Чи-Чи-Чи-Пэ?
Только через целую минуту я сообразил, что подобным образом итальянский менталитет прочел священную аббревиатуру СССР, украшавшую каждый вагон под изображением моей любимой мясной туши, на вагоне представленной вырезанной из мирового контекста, в обрамлении из чего-то, то ли серпа и молота, то ли гаечных ключей. Забавное транскрибирование мощного эс-эс-эс-эр в мягкое и дурацкое чи-чи-чи-пэ, дойдя до меня, тронуло и умилило. Правда, что за прелесть эта чичичипэ!
Я объяснил, что такое С. С. С.Р. и что это такой же знак нашего величия, как S. P. Q.R., аббревиатура, что и сейчас украшает не только арку Тита, но и каждый римский булыжник, каждую римскую канализационную решетку, свидетельствуя о непреходящем обаянии власти.
S. P. Q. R.
С. С. С. Р.
Senatus Populus Quiritium Romanus, Союз Советских Социалистических Республик, какая великая перекличка звуков, исполненных громоподобного блеска, взвейтесь кострами, синие ночи, знамена развеваются, фанфары взрывают воздух, божественные профили владык, гулкий шаг легионеров, мускулистых, прекрасных, победительных, золотые орлы и золотые звезды, ряды копий и штыков, сияющая арматура, славы с венками летят в небесах, кто в лифчике, кто так, рядом с ними самолеты, крылатые гении в трусах и без спешат венчать героев, и вереницы пленников, в пыли влачащих цепи вслед за триумфальными слонами и танками. Империя… Можно ли империю прочувствовать как свою родину?
Мне не удалось. Но имперское наследство мне, безусловно, досталось. Я все равно чувствую, что рожден этой тушей темно-красного цвета, самой большой в мире. Если бы я был рожден крошкой Люксембургом, я бы был другим. Точнее, меня бы не было.
S. P. Q. R.
С. С. С. Р.
Когда я размышляю — а я все-таки размышляю над этим — о таком понятии, как «родина», перед моими глазами сразу же встают идиллические пейзажки деревеньки Рятель, где я проводил лето несколько лет кряду, с семи до двенадцати. Это было в окрестностях Копорья, удивительно красивая местность, с извилистой речкой, косогорами, поросшими старыми черемухами, с разнообразными лесами, и осиновыми, и березовыми, и ельниками, и стройными соснами. Под соснами, на очень сухой и мягкой почве, росли голубика и болиголов, удивительно, одуряюще пахнущий, и его раздражающе терпкий аромат сливался с винным вкусом спелой голубики, черно-синей, глубокой, вызывавшей блаженное изнеможение августа, голова слегка болела, а сосны, ровные-ровные, высоко вонзались в небо. Деревня была не совсем русская, поэтому не представляла собой улицу, как это бывает обычно, но была раскидана отдельными домами. Вергилиево место, для буколик и георгик, а на окраине деревни располагался огромный колхозный свинарник, представляющий из себя несколько бетонных бараков и вокруг них — большие выгородки-загоны, огражденные забором от остального мира. Они были черны, так как земля на них была изрыта свиньями, выпускаемыми по утрам, все деревья, обглоданные снизу, засохли, свиньи были страшно голодные, тощие и очень злые. Если им кинуть через забор охапку травы, они поднимали страшный визг и устраивали драку. Нас, детей, это очень забавляло.
Счастливый Рятель никак не ассоциировался у меня с картой СССР, так как, в отличие от Ленинграда, не был на ней отмечен. Черные голодные свиньи, злобно дерущиеся из-за травы, тоже не ассоциировались с кусками буро-красного мяса, лежавшими на прилавке магазина, и уж менее всего — с красивой картинкой разделки мяса.
S. P. Q. R.
С. С. С. Р.
Убаюкивающие, уютные воспоминания о мандаринах, елках, салате оливье не вызывают во мне никакой нежности. Свое советское детство я не люблю. И уж тем более не собираюсь смешивать тоску по детству с умилением перед СССР. Не умиляют меня ни коммуналка с жуткими, вечно скандалящими соседками, ни школа, где старая дева историчка, преподававшая обществоведение, заявила, что сейчас верить в Бога могут только дураки, ни университет с вечным запахом сортира в коридорах, ни армия, где я провел два года, отдав долг своей родине, СССР. На сорокалетие моего приятеля, проводимое на одной подмосковной даче, собралась премилая богемная компания людей раскованных и обаятельных. Все было замечательно, все были очень музыкальны, и, как всегда на богемных сходках, дело закончилось распеванием советских песен. Я на этот день рождения притащил знакомого немца, прекрасно говорящего по-русски и столь же обаятельного, как и все окружающие. Ему все и всё понравилось страшно, но он не смог не заметить, что в Германии невозможно представить себе богемную сходку, заканчивающуюся распеванием фашистских песен. Ничего ему не отвечал, только тихо ботами качал. А мог бы ответить: «Мы же вас победили». Никому не желаю служить в армии моей страны.
S. P. Q. R.
С. С. С. Р.
Странное, однако, воспоминание засело во мне. Ничего я так не люблю, как проводить раннюю осень в деревне. С юности уезжал на какую-нибудь дачу, отдаваемую знакомыми за ненадобностью в столь неподходящее время, чтобы одному гулять, читать, собирать грибы и быть почти счастливым. Мне было двадцать три года, относительно недавно я вернулся из армии, где провел худшие два года в моей жизни, учился в университете и работал в библиотеке Эрмитажа. На десять дней отпуска, специально взятого в сентябре, я раздобыл замечательный загородный дом, стоящий одиноко на берегу озера, в лесу, где никого вокруг не было. Только я и две собаки, которых мне нужно было кормить. Осень была, как всегда, чудная, было очень много грибов, мы с собаками друг друга полюбили, никого не было вокруг, от озера по утрам поднимался туман, дни были теплыми и ласковыми, и когда я выбирался, как можно реже, в город, то надо было успеть на редкий автобус, чтобы успеть подъехать поближе к дому, до которого потом все равно надо было доходить пешком. Это всегда было начало сумерек, и острейшее чувство счастья охватывало меня от леса, от одиночества, от тишины, осени, темнеющего синего сентябрьского неба. Вдруг, неожиданно, я поймал себя на том, что блаженство, разливающееся внутри меня, смешивается с поразительным воспоминанием-ощущением: неизвестно откуда и отчего взявшейся острой ностальгией, немецкой Sehnsucht по армейской казарме, по бараку с кроватями в два этажа, по тусклому электрическому свету, по чувству тюремной запертости, что сопутствовало мне все два года моей жизни. Самые ненавистные в моей жизни воспоминания смешиваются с ощущением свободной от всего осени и осеннего счастья, топя их в общем расслабленном блаженстве, что наполняло меня. Я до сих пор помню это воспоминание с физической убедительностью, как одно из самых сильных переживаний в жизни. Откуда оно взялось, что оно значит?
S. P. Q. R.
С. С. С. Р.
<…> В деревне, где мои родители купили дом уже в продвинутых 1980-х, на крутом берегу стояла высокая белая церковь конца XVIII века, что-то вроде львовского круга. Церковь была облезлая и облупленная, и по субботам там показывали привезенные из города старые боевики семи-десяти желающим за 20 рублей с носа. Вокруг церкви когда-то расстилалось старое кладбище, поверх которого была проложена совершенно бесполезная дорога, так что от кладбища уцелел только кусок чугунной ограды. Еще одной достопримечательностью был фундамент около очень грязной большой лужи. Местные с удовольствием сообщали, что это старая школа, крытая черепицей, стоявшая на берегу пруда с кувшинками, которую недавно развалили. Когда произошло это недавно, было неясно, но дети уже давно ездили в школу в другое село. Маленькие дети были довольно милы, но дико ругались матом, и чувствовалось, что мальчики скоро сядут за хулиганство, совершенное по пьяной лавочке, что всегда и происходило. Деревня была полна историями. Один молодой тракторист, напившись и невесть с чего приревновав свою невесту, погнался за ней на тракторе и переехал ей обе ноги. Старый алкоголик из дома у реки, получив пенсию и тут же ее пропив, повесился, оттого что жрать было нечего. Галочка по прозвищу Одесситка, невесть откуда взявшемуся, торговала самогоном, что очень нравился всем мужикам, так как она добавляла туда отличную дурь. Двое уже умерли от алкогольного отравления. Галочка, довольно грязная русская баба, не была, однако, королевой. Ее клиентами были совсем уже подонки, вроде повесившегося. Подлинной королевой была продавщица Адель, торговавшая в местной точке и державшая всю деревню в кулаке.
У Адели был самый большой дом и четыре свиньи. Крепкая широкозадая молодая баба, она работала много, магазин открывала когда хотела и снабжала местное население товарами согласно своим симпатиям и договоренности. У нее было много денег по тем временам, монополия на водку и молодой любовник, рыжий и ражий пьянчуга, обычно днем слонявшийся без дела, ободранный и вечно стреляющий покурить. По субботам Адель вместе с ним уезжала в райцентр, за товаром и пройтись, и надевала шляпку с вуалеткой, кургузую кожаную куртку с гипюровой кофточкой, плиссированную юбку и кроссовки. Любовник же был в бережно хранимом праздничном спортивном костюме, белых носках и черных лакированных ботинках. Вечером, после возвращения, была баня, а потом любовник гонялся за Аделью с топором, а она голосила на всю деревню, причем было понятно, что это — исполнение необходимого и любовно оберегаемого обряда, так как здоровенная Адель могла справиться со своим милым, ослабевшим от водки, в два счета. Над всем же господствовал не прекращающийся ни на минуту, бесконечный, ползущий над всей деревней, над печальными и спокойными лугами, над широкими полями, достигавший загадочно темнеющих лесов стон, сводящий с ума, мучительный, кажущийся идущим из земли. Это мычали в огромном коровнике голодные коровы. Их не кормили, так как корма растаскивались на нужды собственного скота.
Потом коров увозили в город, на мясокомбинат. Там наступал конец их мучениям. Их убивали и подвешивали за крюки к потолку. Затем с них сдирали шкуру, обнажалось буро-красное кровавое мясо, и кровь стекала на бетонный пол. Подвешенные за ноги и освежеванные, коровы напоминали рисунки разделки говядины, хотя на картинках они были гораздо округлее, идеальнее. И напоминали карту СССР. В зарезе Финского залива стояла маленькая черная точка, где я родился, означающая город Ленинград.
