Белка. Рассказ Ирины Тархановой
Ира Тарханова. 1963
По семейной легенде, однажды папа, справедливо разгневанный бесконечными просьбами мамы, подарил ей белку и свисток. Папа был явно в восторге от этой затеи и мечтал таким образом разрядить избыток статического электричества в семейных тучах. Разумеется, дарил с известной присказкой: «Будет тебе белка, будет и свисток…» После чего свисток немедленно полетел в открытую форточку на мороз, а белка туда отправиться не могла, поскольку представляла собой внушительных размеров чучело настоящей белки и притом на настоящем полешке из настоящего дерева. Форточки в те времена были маленькими, а окна плотно утепляли ватой и бумагой. Щели запечатывали до весны на совесть. Открыть окно было невозможно. Конечно, эта белка не имела ничего общего с изящным и жизнерадостным созданьем дикой природы. Клочковатый зверек был довольно серьезным и крепко сидел на своем месте, сжимая когтистыми лапками еловую шишку. Весь его облик представлял собою идеальную модель сосредоточенности и внимания. Разумеется, белка была твердой по существу и по сути, и ей не составляло никакого труда стойко вынести все громокипящие проклятья моей мамы в свой адрес, то есть косвенно все, что причиталось несчастному папе, и тем самым белка сразу понравилась бабушке. Поскольку бабушка всегда была на папиной стороне, то сразу почувствовала с ней какую‑то глубинную связь, и белка, ловко перехваченная бабушкиной рукой уже буквально в процессе полета, уцелела. Разумеется, тушка ее в тот момент летела со стороны мамы прямо в папу. И счастливо спасенное изделие искусных умельцев практически сразу нашло свой надежный гвоздь на самом видном месте большой комнаты.
Белка меня всегда немного пугала, и гладить ее не хотелось, особенно после некоторых молчаливо и в спешном порядке произведенных опытов. Во‑первых, удалось обнаружить, что пушистый хвост совершенно не гнется, и во‑вторых, под шерстью шуршит что‑то жесткое и проволочное, а сухой нос с эбонитовым кончиком крошится и лопается. Ненастоящие усы из черной лески всегда топорщились и кололись. Кроме того, она оказалась довольно тяжелым и крепким предметом, плотно набитым чем‑то сыпучим. Крутить и мять белку было неудобно, и казалось, что какая‑нибудь часть ее, иссохшая от времени, вот‑вот отвалится или рассыплется в руках, и тогда мне точно попадет. Это, правда, не мешало детям в отсутствии взрослых все же в нее играть. Однажды мы так увлеклись, что спрятали чучело в рояль. В результате пострадала шея белки, обнажив несимпатичные внутренности, крашеную марлю с кусками пакли, и сломалось несколько войлочных молоточков внутри любимого всеми музыкального инструмента. Как главная зачинщица, я была немедленно наказана и долго рыдала в позорном углу.
Нельзя сказать, чтобы белка стала после этого мне неприятна или сделалась врагом. Тем более что ей можно было всегда задавать самые каверзные вопросы и самой же придумывать на них неожиданные ответы. Когда меня строго укладывали днем спать, следуя здоровым традициям, я, в бесполезных попытках отдыха, невольно от ничегонеделанья разговаривала с ней и в очередной раз разглядывала странную игрушку, внутренне понимая, что она для взрослых и меховой божок не предписан детям, которым всегда хочется приручить, разгадать секрет или найти ключ. Молчание всегда волнует, как и таинственное происхождение. Тем более, детский разум мог представить себе только доброго охотника с деревянным ружьем или пластмассовым пистолетом, и уж никак — мастеровитого скорняка* за привычной работой. Пришлось решить, что белка возникла волшебным образом прямо на своем куске сосны где‑то в загадочном магазине. Бабушка белку любила и опекала, кажется, больше всех остальных домашних, часто останавливалась около нее и подолгу разглядывала с молчаливой улыбкой.
С тех пор как это существо поселилось в доме, оно, безусловно, стало свидетелем и хранителем многих семейных тайн и каким‑то странным, непонятным образом незримо главенствовало в семье.
* — Теперь, когда люди буквально погрязли в беспредельной доброте и гуманизме, мода на чучело зверька, птицы или оленьи рога над дверным проемом в доме или общественном пространстве бесследно прошла. Эта деталь быта из прошлого представляется почти античным ужасом, да и просто запрещена законодательствами отдельных стран. Именно поэтому мы не видим на выставках актуального искусства произведений с использованием чучел животных, а только их жалкие восковые обманки. Слово «скорняк» исчезло из нашего лексикона.
Читайте также
-
«Мамзель, я — Жорж!» — Историк кино Борис Лихачев и его пьеса «Гапон»
-
Сто лет «Аэлите» — О первой советской кинофантастике
-
Итальянский Дикий Запад — Квентин Тарантино о Серджо Корбуччи
-
Опять окно — Об одной экранной метафоре
-
Территория свободы — Польша советского человека
-
Ничего лишнего — Роджер Эберт о «Самурае» Мельвиля