Юлий Файт об Андрее Файте
Каково быть сыном одного из самых востребованных киноактеров? О своем отце, игравшем главных злодеев советского кино (от нацистов до колдунов) и снимавшемся у Пудовкина и Ромма, рассказал режиссер Юлий Файт для проекта «Свидетели, участники и потомки». Материал подготовлен с использованием гранта Президента Российской Федерации, предоставленного Фондом президентских грантов.
В эвакуации жили бедно, естественно, но не так голодали, как в Москве, уже не говоря про Питер. Но все-таки много чего не хватало. Отец искал подработки, и однажды выступал в каком-то таджикском колхозе, где ему заплатили несколько килограмм фруктового мармелада. И он без всякой упаковки, на руках, несколько километров, нес это домой: это было большое удовольствие для меня и моего брата, а отец несколько дней лежал — разболелась спина и руки.
Отца дразнили… был такой великий актер Конрад Вейдт, а его прозвали Конрад Фейдт. Мои родственники всегда были Фейтами и сейчас, но, во-первых, по-немецки это неправильно, фамилия немецкая, а в немецком [ae] — это дифтонг, читается как [ай], ну у нас же говорят Гейне, а на самом деле он Хайне. А кроме того, не хотелось отцу фамилию родителей в титры, потому что они к этом так относились… неуважительно, я бы сказал, к этому кинематографу.
Детство во Франции и арест
Два года он там жил и учился, это была русская колония, где, кстати, бывали и Пешковы, и Семашки — вот откуда у него дружба с этими людьми, что однажды сильно помогло ему, когда его чекисты за какую-то болтовню забрали, так Екатерина Павловна Пешкова, которая была в это время председателем политического Красного Креста, очень странная организация, но она его вытащила оттуда через неделю, сумела… Она многих спасла, это не только потому, что он был в компании Максима Пешкова… За болтовню какую-то. Вот его приятельница тех времен, которую потом много-много лет не видели, она 18 лет мыкалась по лагерям и ссылкам, она мне рассказывала, что отец и его старший брат — их звали братья Фейтики — веселые, разбитные, болтливые, такие молодые люди, совершенно не серьезные. А вот пробыв неделю в ЧК, он вернулся другим человеком, навсегда. Он стал замкнутым, очень мало с кем беседовал, никогда у него никаких друзей не было, было максимум два приятеля из киношного мира, и всё. Мы все-таки больше тридцати лет прожили вместе: у нас ни разу не было ни одного серьезного разговора: ни об искусстве, ни о политике, ни о смысле жизни — нет. Ему, так сказать, закрыли рот надолго, навсегда. Когда нет желания, то и не хочется. Мы жили достаточно… У отца была маленькая своя комнатка, где он работал над ролями. Мы вместе обедали, ездили на дачу, купались, масса таких вот вещей, но серьезного никогда и ничего. И вообще, это не было принято и в маминой семье тоже — ее отец хвастался, что два раза сидел при царской власти и четырежды при советской. И выжил только потому, что был нужен. Крупный ученый, строил двигатели внутреннего сгорания.
«Он не любил театр»
Он был чисто киношного воспитания. На съемочной площадке ведь все работают: и осветители, и ассистенты. А в театре, он говорил, что «я работаю, а они сидят и на это смотрят». Как-то это ему не нравилось. Единственный раз, когда ему было по сердцу поработать — это когда Анатолий Васильевич Эфрос ставил в театре киноактера «ГеддаГаблер» — и вот это ему понравилось, больше репетиции понравились, потому что это такая же работа, как в кино, только интереснее, потому что в кино репетиционного практически не было, а тут целый спектакль был…
Любимые роли
Он ведь ценил роли не по качеству картины, что ли… Хотя он очень гордился тем, что снимался в «Окраине» у Барнета — картина и недооцененная, и великая, по-моему. Я студентам показываю ее первой — вот курс начинается, первой я показываю «Окраину» как энциклопедию звукозрительного образа. У него там маленький эпизод, и, вообще, мне смотреть на это смотреть неприятно, потому что ему там плюют в рожу, что называется, в буквальном смысле.
И он ценил «Пышку» и «Тринадцать» — роммовские две роли; в «Молодой гвардии», потому что там у него парные сцены с Тетериным, замечательно сыгранные, это такие немецкие офицеры в русской избе, русском доме, потому что видно, что какая-то другая культура. Потом они, конечно, разоблачаются, что они ужасные, что они жестокие, но сыграно это очень здорово. Ну и, пожалуй, «Встреча на Эльбе», он очень ценил те роли, где он играл скрытых мерзавцев. Вот здесь он играет практически две роли: тот, кто есть, и тот, кем он хотел бы казаться окружающим. И была такая картина «Высокая награда», он там играет такого троцкиста, но под маской официанта, и вот картина была достаточно средней, даже тогда ее не очень хвалили, но кинокритики, писавшие о ней, отметили роль как серьезный успех. Потому что он так сыграл официанта, что верилось, что это официант, а когда он уже себя разоблачал и становился шпионом… Сыграть две эти роли по-разному и достаточно убедительно — и то, и другое — вот это он считал интересным для себя.
Андрей Файт
Хотелось ли ему играть героев?
Нет. Во-первых, это происхождение из пруссаков, из немцев, все-таки он из чистых немцев — и семья отца, и семья матери чистокровные, абсолютно обрусевшие, но все-таки немцы. И потом его отношение к главным героям наших фильмов, что к советской власти, что к этим героям, не было положительным. Восторга он не испытывал, поэтому ему совсем не хотелось играть такого, как Дружников играл, а на Бориса Андреева и на Петю Алейникова он никак не тянул, другая порода, другой образ. Правда, интересно было, что его последняя роль — русский крестьянин, гончар. Он к этому отнесся, как к эксперименту, попробовал. Как он сам писал: «Когда мне предложили, можете ли вы сыграть крестьянина, это то же самое, что спросить: „играете ли вы на скрипке?“ не знаю, не пробовал». Это была достаточно успешная картина, ее хвалили, но это не его. Потому что он все-таки никогда от себя не играл, он играл того, кого представлял себе в воображении актерском.
Роли в детском кино
Он сыграл этого магрибинца из «Волшебны лампы Алладина», два раза сыграл эту роль с разницей в тридцать лет — у Андриевского, а потом у Рыцарева. Ему нравилось, но правда вот «Королевство» немножко меньше, с Роу у него как-то несколько раз не получалось, а потом вот сыграл большую роль у него. А с Рыцаревым было странно, потому что Рыцарев делал ироничную сказку, а отец хотел сыграть всерьез нехорошего магрибинца, он сам писал, что получилась двойственная роль. Но это интересно, потому что он может сделать то, что он придумал, наворотить. Кроме того, он гордился, что сам скакал на лошади — а ему было уже много лет. Он хорошо относился к этому, главное, что не было никакой политики, никакой идеологии — просто человеческое: хороший человек или плохой человек. Это интереснее ему было.
Когда папа — «злодей»
В детской компании меня это очень защищало, во дворе я был абсолютно не прикосновенный, я не участвовал в драках, мне это не нужно, и я никого не боялся, все знали вокруг, что я сын этого фашиста или шпиона. Все-таки дворовая жизнь была, все всё знали друг про друга, кто есть кто, я был огражден этим очень сильно. В школе меньше был огражден.
Смешно было, когда я сильно проштрафился, и вызвали отца в школу, а отец никогда не ходил в школу, но тут потребовали, он пришел, и директор попытался на него кричать: «Кого вы хотите воспитать? Киносъемщика или советского человека?» Отец строго ему: «А вам кажется, то, что вы называете „киносъемщиком“ — это не советский человек? А советские фильмы вы не цените? А как…» В общем, приструнил его.
Поступление во ВГИК
Он немножко готовил меня к экзамену, я читал то, что читал отец: «Анну Снегину» Есенина, например. В общем, не для меня это немножко было, можно было бы быть и постарше, но, в общем, Есенин тоже молодой писал. Чехова… Басни отец никогда не читал, поэтому и не учил меня этому. Немножко готовил, на немного. Потом почти совсем нет, я ему просто пару вещей показывал, ведь Ромм заставлял писать много, он, вообще, литературоцентричный человек, заставлял всех студентов писать очерк, какую-то сценку, я это показывал, в этот момент он мог пару слов сказать, а так никогда не вмешивался. И в первой картине он у меня снялся… Он снимался у студентов наших — Гордон с кем-то делали из немецкой жизни первую съемочную работу. Отец даже отказался от роли на студии Горького, когда я поступал, от небольшой, правда, потому что он не хотел появляться в районе ВГИКа, чтобы не подумали, что он что-то хочет помочь, блат найти, не говоря о том, чтобы позвонить… Об этом и речи быть не могло. Но я думаю, что Ромм знал и могло это помочь. Вот, например, когда Шукшин приходил ко мне, у них с отцом здорово получалось, почему-то они заинтересовано друг к другу относились. Правда, Вася хотел послушать, но получалось так, что говорил он один — отец не собирался разговаривать, но с большим интересом слушал Васю, и у них как-то получался контакт. Во всяком случае, был интерес друг к другу.
Работа с отцом на первой картине
Я отцу показал, куда идти, что говорить — ничего больше. Он сам прекрасно осознал, меня это устроило. А взгляд свой, он сам умел сделать, когда на крупном плане, я только сказал, что «тебе симпатичен этот герой», он так посмотрел, как мне надо. Естественно, я выбрал положительного человека, хорошего политработника, доброго — ему в противовес. Я считаю, что актеров интереснее всего использовать в контраст его принятого амплуа. Например, в той же первой картине, Саша Демьяненко, будучи уже Шуриком знаменитым, снимался в роли пленного немца, истеричного, в общем, такая драматическая, небольшая роль, и он очень был доволен этим.
Работа с отцом на его последней картине
Написали где-то, что я снимался в этой картине. Я там не снимался, это просто режиссер, мой старый приятель Володя Бычков, устроил так, что я смог приехать к отцу, и мы единственный раз в жизни пожили вдвоем, две недели мы жили в одном номере, это было очень приятно, это было заявление, самая последняя роль, которую он сыграл. Ну я-то уже был режиссером, повел его пообедать в ресторан, а там какое-то спецобслуживание было, не хотели пускать, ну я потребовал жалобную книгу, что-то в этом роде, метрдотеля, и отец с таким пренебрежением и некоторой жалостью сказал: «Научился, да?» Причем «совок» он не уважал и не любил. Никогда, ни за что он не высказывался на политические темы, да и меня это мало интересовало, честно. Я не думал, что может что-то измениться…
Как он отнесся к вашему выбору профессии?
Юлий Файт о фильме «Мальчик и девочка»
Очень сдержанно. Во-первых, я не собирался сам [в режиссуру], я собирался в геологоразведочный. Больше всего мне хотелось путешествовать, тогда никаких мечтаний о заграничных поездках не было, в голову не приходило куда-нибудь там отправиться. Но мне очень хотелось поездить по стране, поэтому я решил стать геологом, но меня не приняли по здоровью — порок сердца. Потом все компенсировалось, но не приняли, даже не допустили до экзамена, справку не дали. А не хотелось в армию, не хотелось… Ну я немножко снимался в детстве, абсолютно не представлял себе, что такое режиссеры, и отец только тогда и согласился, когда узнал, что набирает Ромм, «к Михал Ильичу, в общем, можно». И потом он всегда говорил: «Что ты в это игровое лезешь, у тебя документальное, неигровое лучше получается». Хотя успехами он трогательно гордился, когда первую мою картину принимали в Госкино, тогда был начальником главка был Егоров Юрий Павлович, хорошо знавший отца. Отец пришел на прием и его пустили туда. Когда кончилась картина, Егоров поздравил меня, обнимал, отец прослезился. «Ну а теперь пойдем ко мне в кабинет», — и тут же он [Егоров] сказал, что надо вырезать такой эпизод, такой эпизод — все лучшие эпизоды, которые там были. Он сказал: «Как хочешь, так бы ты получил первую категорию, а так дай бог вторую и, вообще, будет малый тираж». Я на это дело согласился.
Мечты о писательстве
Знаете, это, пожалуй, была мечта: как бы я хотел жить — кем бы я хотел быть. И вот единственный его законченный рассказ про осеннюю Ялту. Ходит там писатель, он отдельный человек, в хорошем пальто, в хорошей гостинице, замкнутый, видит он там девушку, с которой у них возникают отношения. Вот образ этого человека, одинокого, пишущего, живущего своей внутренней жизнью писательской — ему был очень близок. Он довольно много писал комментарии к своим номерам концертным. Пытались они писать с Леонтьевым сценарии — ничего из этого не выходило. И, в общем, у него это не складывалось. Очевидно, у него не было писательского склада, кроме того, это ведь такая одинокая жизнь писательская, а все-таки он и в театре приходил с работы, и в кино — всё на людях. Вместе с группой, с руководством. Это другая жизнь. Но хотелось, явно, ему хотелось быть писателем… Я даже не знаю, хотел ли он что-нибудь особенное написать. Вот он написал про себя, конечно… Про одинокого человека в осенней Ялте.
Читайте также
-
«Сказка про наше время» — Кирилл Султанов и его «Май нулевого»
-
Высшие формы — «Книга травы» Камилы Фасхутдиновой и Марии Морозовой
-
Высшие формы — «У меня что-то есть» Леры Бургучевой
-
Высшие формы — «Непал» Марии Гавриленко
-
Сеанс реального — «Мой французский фильм» Дарьи Искренко
-
Сеанс реального — «Вверх, вниз» Андрея Сильвестрова