Альмодовар: Свобода приходит на шпильках
Ни один серьезный текст об Альмодоваре не обходится без упоминания смерти каудильо. И это, в общем, справедливо. Как в СССР в 1956 году, где «всем уже было невмоготу в вонючей хазе, где смердел труп пахана» (Аксенов), первыми оттепельными ласточками просвистели «Весна на Заречной улице» и «Карнавальная ночь», уверяя, что перемены в воздухе неизбежны, что коммунизм возможен и без вечно зверского выражения лица, так и взлетевший на крыльях мовиды кинематограф Педро Альмодовара подвел важную черту под постфранкистской Испанией. По сути, это был их карнавальный «ответ Чемберлену», большая фига, вынутая из кармана, «Но пасаран!» нетопырям в темных углах. А нетопыри были и не сидели без дела. Нервный испанский транзит от авторитарной диктатуры к демократии едва не оборвался в 1981 году попыткой путча, задавленного бывшими же фалангистами. Все говорило: страна уже не будет прежней, а либеральные изменения в обществе — это всерьез и надолго. За год до неудачного мятежа подполковника Техеро, провинциал из Ла-Манчи Педро Альмодовар снял свой первый полнометражный фильм «Пепи, Люси, Бом и остальные девушки». Картина и сегодня может шокировать неподготовленного зрителя, что уж говорить об испанцах, для которых еще недавно, верхом распущенности была девушка, танцующая твист?
Сладость мести, проституция, БДСМ-практики, аномалии человеческого тела, гомосексуальность, политика, детские травмы, «любовь=кровь», женщины на грани нервного срыва…
Пепи (явление экрану первой в череде многолетних муз Альмодовара — Кармен Мауры) — оторва без определенных занятий, выращивающая на подоконнике коноплю, хочет задорого продать свою девственность. Этим планам мешает карикатурный злодей-полицейский, естественно, поклонник почившего Франко, без лишних предисловий насилующий девицу прямо на полу ее квартиры. Одержимая местью, она подговаривает своих друзей — таких же маргиналов избить подонка. Что те и делают, хорошо поставленными голосами распевая песенки из испанской оперетты, да вот скоро выясняется, что потерпевший — это брат-близнец насильника. Обозлившись, Пепи решает с помощью подружки-лесбиянки увести жену полицейского из семьи.
Фабула в пересказе может звучать как преждевременная самопародия на еще не снятые фильмы, но уже в первой работе заявлены излюбленные Альмодоваром темы, с которыми он будет, год от года совершенствуя свое мастерство, работать дальше: сладость мести, проституция, БДСМ-практики, аномалии человеческого тела, гомосексуальность, политика, детские травмы, «любовь=кровь», женщины на грани нервного срыва… И его излюбленные приемы, о которых принято рассуждать в категориях «пастиша», «китча», «кэмпа»: титры, химическая палитра «вырви-глаз», изображения голливудских идолов… Довольно безвкусная, балансирующая на грани любительской телепостановки и дешевого порно (едва ли не первое, что делает Пепи, впустив полицейского в квартиру, — задирает юбку, демонстрируя ему свое «нескромное сокровище») картина стала для Альмодовара творческой лабораторией, как и короткометражки, снятые в 1970-е.
Конечно, феномен Альмодовара возник не на пустом месте. О своем детстве он вспоминает, что в послевоенной Испании не было ничего, кроме американского шоколада, который был завернут в обертки с безумно красивыми голливудскими звездами. Так, по его словам, началась его любовь к кинематографу. Мальчик, воспитанный в деревне матерью, не снимавшей траурное платье (не отсюда ли тяга Педро к ярким краскам? — хотя сам он относится к психоанализу довольно насмешливо). Насилие в католическом пансионе, которое, тем не менее, не сломало его. Покинув интернат, он смог сказать о себе: «Я снова обрел собственную природу, которой чувство вины чуждо».
Чуть ли не на каждый новый фильм Альмодовара критики поспешно навешивают ярлык «самый личный».
В 16 лет он переезжает в столицу, уже твердо зная, что будет режиссером. Учиться, правда, негде: в 1960-х европейские киноинституты стали рассадниками свободомыслия, и каудильо решил прикрыть собственную Национальную школу кино в Мадриде. Дальнейшая биография общеизвестна: случайные заработки официантом, разносчиком пиццы, торговцем на блошином рынке, работа в Telefonica, первые рассказы, напечатанные под псевдонимом Патти Дифуса в контркультурных журналах вроде Star и El Víbora (одна из новелл называлась «Огонь в кишках»), знакомство с Кармен Маурой и театральной группой Los Goliardos, первая камера Super-8 и съемки короткометражек с броскими названиями, вроде «Падение Содома» и «Две шлюхи»… 400 тысяч песет на «Пепи, Люси, Бом» собирали всем миром, но премьера прошла в Сан-Себастьяне. Потом картину, которую критики сравнили со скандальными творениями Джона Уотерса, три года крутили на ночных сеансах в сети кинотеатров «Альфавиль».
Месье Деми. Неизвестный классик «новой волны»
Уже во второй своей большой работе «Лабиринт страстей», открывшей миру Антонио Бандераса, видно, как вырос Альмодовар. Это уже не дерзкий любитель: актеры играют, сценарий проработан, кадр выстроен, а цветовая гамма более не является делом случая. Что стало источником вдохновения для его фирменной «безумной» палитры? Бунюэль и Дуглас Сирк, как пишут кинокритики всего мира? Известно тяготение крупных киномастеров к китчу, как питательной среде для своего творчества: чем грубее и примитивнее фактура, тем продуктивнее работает фантазия. Сам режиссер позднее перечислял: фильмы британской студии Hammer, стиль «барокко-поп», Дарио Ардженто, Марио Бава и Умберто Ленци. Но не только. По субъективным ощущениям автора статьи — стоит внести в список Жака Деми (особенно его «Девушки из Рошфора») и Феллини, не случайно в «Лабиринте страстей» используется музыкальная тема из «Рима». Так или иначе, Альмодовар — это один из немногих мировых режиссеров, умеющих осмысленно работать с цветом в кино…
Он с юмором и теплотой проговаривает то, о чем настоящие мачо предпочитают молчать.
Сегодня чуть ли не на каждый новый фильм Альмодовара критики поспешно навешивают ярлык «самый личный», он давно превратился в священную фестивальную корову, которую любой норовит лягнуть не по делу. Но со времени триумфов «Возвращения» и «Все о моей матери» прошли годы. Кинофестивали «класса А» все чаще обходят его призами — действительно, зачем? — он ведь и так уже возведен в ранг небожителя. Пора уступать дорогу молодым, да и вообще фильмография дона Педро, которую когда-то отождествляли с небывалым раскрепощением, свободой, теперь едва ли вписывается в политкорректную повестку. И как за старомодное жизнелюбие испанца еще не обвинили в сексуальной объективации? Свою «неуместность», он и сам, кажется, чувствует. Наступил период благородной сдержанности, и маэстро демонстрирует не свойственную ему ранее меланхолию. В интервью сравнивает себя с испуганным ребенком, сетует на международный терроризм и политическую неразбериху в родной Испании, и повторяет за Филипом Ротом, что старость — это не сражение, а бойня. И тем не менее, всем пламенным борцам «третьей волны феминизма» хотелось бы напомнить, что в конце XX века на культурном поле именно Педро Альмодовар сделал необыкновенно много для деинституционализации объекта их справедливого гнева. Чтобы понять это, стоит немного углубиться в теорию.
Несмотря на бытующие стереотипы о каком-то особом римском «разврате», римская культура была, в первую очередь, культурой суровой сдержанности. Оргиастичности Востока (тесно связанного с древним матриархатом) с его сомнительными мистериями, с его Кибелой, Астартой, Деметрой, андрогинным Дионисом традиционно противопоставлялся посконный культ добродетели. Путь истинного римлянина — это всегда путь политика, воина и земледельца, все остальное, вроде занятия искусством и философией — блажь, «греческие штучки». Ну, а кто же является лучшим воплощением римской «virtus» (мужественности, доблести, достоинства), если не мужчина?
Во все времена утрированная маскулинность, мачизм — это общая черта всех западных (да, пожалуй, и восточных) диктатур и автократий.
Это мироощущение стало наследием всего романского средиземноморья, а позднее распространилось и на Латинскую Америку. В конце концов, и maсho — слово-то испанское. В одном из своих интервью Альмодовар признавался, что в его родной стране словарь мужчин до сих пор наполовину состоит из слова «huevos» (по исп. мужские тестикулы), да и сам он, несмотря ни на что, ощущает себя «настоящим латинским мачо в стадии полового созревания». Так что неслучайно материалом для творческого осмысления и критики стали отталкивающие специфичность и притягательность мачизма — преклонение перед грубой силой, фетишизация униформы, утрированная маскулинность, демонстративное презрение ко всему «женскому» и, одновременно, доходящее до комизма благоговение перед фигурой матриарха семьи. В своей деконструкции Альмодовар то укладывал Бандераса на спину («Закон желания»), то заставлял Берналя вставать на каблуки и красить губы помадой («Дурное воспитание»), то превращал любовь к матери в травестийный водевиль («Все о моей матери»). В 2006 году «14-летний латинский мачо» Альмодовар посвящает свою эталонную мелодраму «Возвращение» умершей Франсиске Кабальеро; в ней он с юмором и теплотой проговаривает то, о чем настоящие мачо предпочитают молчать.
«Дурное воспитание». Реж. Педро Альмодовар. 2004
Однако мачизм — слишком мелкая мишень для режиссера такого масштаба. Да и жандарм Антонио Техеро Молина, организатор ультраправого путча 23-F, едва ли слышал про Альмодовара. Скорее его раздражало охватившее Испанию андерграундное движение. «Куда катится эта страна?!», — так же выводила из себя ленинградского преподавателя Нину Андрееву и динозавров ГКЧП контркультура позднего СССР. Курьезный злодей из «Пепи, Люси, Бом и других девчонок» существует в мире простых интенций: «Место бабы между кулаком и плитой» и «Мы еще прижмем этих коммунистов!» Через год он вполне мог бы стать активным участником государственного переворота. Но во все времена утрированная маскулинность, мачизм — это общая черта всех западных (да, пожалуй, и восточных) диктатур и автократий. Эти режимы изгоняют из своей повестки даже намек на мягкость, уступчивость, пассивность как проявление «женственных», «чужеродных», а значит дегенеративных тенденций. По их мнению это мир преимущественно мужской, милитаризированный, и женщине в нем отводится исключительно место «станка» для производства новых защитников Отечества. Однако, где тонко, там и рвется. Декларативная мужественность фашизма, нацизма, латиноамериканских хунт, разнообразных видов опричнины у нас на родине несли в себе и несовместимые с этими режимами эмбрионы «женственности», что было убедительно проиллюстрировано кинематографом XX века — от Эйзенштейна и Висконти до Эктора Бабенко и Сергея Ливнева. Как говорит сам Альмодовар: «Все, что считается нормальным, безусловно, всегда на поверку оказывается глубоко извращенным». И если недостаточно еще сказано о заслугах Альмодовара перед мировой культурой, то в качестве одной из них безусловно стоит назвать то, что, бунтуя против запретов и предрассудков, он с неожиданной откровенностью продемонстрировал всем мягкую изнанку маскулинной романской культуры, а заодно и розовую подкладку коричневых и черных мундиров всех широт и фасонов. Сделал он это легко, артистично, «нарядно», как и полагается уроженцу средиземноморского юга.
Не так давно в фейсбуке я стал свидетелем занятной дискуссии на тему: можно ли считать недавнее издание в России мемуаров доброй повитухи русского рока Джоанны Стингрей знаком грядущей демократизации России? Скажете, бред? А по мне, так вовсе нет. Культурные ауспиции часто бывают вернее политических. В далекой северной стране, где еще недавно был актуален лозунг «Догнать и перегнать Португалию», экономику которой только ленивый не сравнивал с аргентинской, где мексиканские сериалы стали национальной отдушиной, где самый популярный музыкальный жанр до сих пор — шансон («Я возвратился! Здра-а-вствуй, мама!»), а самая востребованная, от лагерей Мордовии до именного кресла в совете ООН, жизненная философия — примат грубой силы, где с такой же потаенной теплотой, как в Италии и Испании, поминают своих диктаторов, а мачизм пронизывает все слои общества… тоже ждут своего Альмодовара. А о том, что перемены есть и они всерьез, мы узнаем скорее, не напряженно вчитываясь в ежегодное послание президента, а увидев в ограниченном прокате (пусть и с обязательным маркером 18+) экспериментально-нахальную ленту малоизвестного режиссера, который, возможно, вскоре станет культовым. И что-то неуловимо изменится в воздухе.
