Увидеть и не умереть — «О бесконечности» Роя Андерссона
В прокат (пока онлайн) выходит «О бесконечности» Роя Андерссона, своевременный фильм для текущего момента. Осенью критики кисло рапортовали из Венеции о том, что не увидели в картине ничего нового. Но теперь, кажется, всё новое отменили и пора присмотреться к вечности. О короткой работе, глядящей в бесконечность, рассказывает Михаил Щукин. Напоминаем также о возможности заказать у нас на сайте прекрасную книгу об Андерссоне, написанную Антоном Долиным.
СЕАНС – 75
Мы все уже умерли. Победно трубит Гавриил, пронзительно поют ангелы, в небе по-чеховски сверкают алмазы, бок о бок с нами, грешными, кружат херувимы и серафимы. Эсхатология Иоанна Богослова оказалась несостоятельной: никаких всадников апокалипсиса, вавилонской блудницы, звериных чисел. Печальные предсказания Триера и Содерберга тоже не сбылись. Может быть, мир и провалился в тартарары, но без разрушительной бойни и раскуроченной планеты обошлось. Проводником в новом Иерусалиме будет Рой Андерссон, а его новейший завет будет называться «О бесконечности».
Узнавание характеров и пространств обусловлены и поэтикой, и архитектоникой Андерссона.
Теперь над этой распятой и воскресшей в третий день Землей, как и в первые дни творения, носится дух. Воплотился он уже не голубкой с оливковой ветвью в клюве, как в Ноевы времена, а двумя обнявшимися влюбленными. Ведь кто же еще, как не Он и Она, — первопричина всего сущего? Не они ли некогда нарекли плоды и травы, зверей и птиц, вкусили с древа познания добра и зла, устыдившись, покинули Елисейские поля, и, быть может, с горем пополам, а, пожалуй, без сучка и задоринки обосновались в здешнем мире, довольно замысловато его оснастив и обустроив? Не они ли, в конечном счете, народили мальчиков и девочек, которые спустя некоторое время стали гордо именоваться человечеством? Не они ли придумали отраву и противоядие, сверхзвуковой самолет и четырехстопный ямб, атомную бомбу и пятидолларовый молочный коктейль? Да, они.
И теперь они летят над городом и миром, глядя на содеянное. Летят, подобно Марку и Белле, героям картины Шагала. Он молчит, потупя взор, напряженный и усталый, Она несколько боится высоты, но, успокоившись в его крепких руках, зажмуривается и вспоминает: «Я видела мужчину, который…» / «Я видела женщину, которая…»
Торжественной гибели хора не будет, и корабль не станет тонуть под громогласные фанфары и сверкающие фейерверки.
Рой Андерссон. Похвала банальности купить
Все истории начинаются одинаково. Да и действующие лица всем хорошо знакомы: пожилая супружеская пара и ссорящиеся влюбленные, медицинский работник и властолюбивый тиран, полноватый стареющий мужчина и нарядная бойкая дама. Мы видели их у книжного магазина на набережной Фонтанки, за барной стойкой в красно-зеленом Жан-Жаке, на рассохшихся скамейках пригородных вокзалов, на рынке с заветрившейся убоиной во льду, на холмистых улочках провинциального городка, на узком шоссе в остывающей предвечерней степи. Заветные детали скромного полупустого интерьера хорошо заучены: высокий пивной бокал, цветы в оберточной бумаге, крашеные гидроперитом волосы, бежевый макинтош и клетчатый чемодан из Stockmann, звездочки-абажуры IKEA из перфорированного картона, прикроватная тумбочка со старомодными вензелями и треснувшей ручкой. Узнавание характеров и пространств обусловлены и поэтикой, и архитектоникой Андерссона. Вот он тот самый бар, в который бойко вваливается ватага солдат шведского императора Карла («Голубь сидел на ветке, размышляя о жизни, 2014»), вот он тот самый серо-голубой вагон из рифленого железа, в котором пассажир прищемил руку («Песни со второго этажа», 2000), вот кабинет врача с массивным столом, заваленным историями болезни, кожаным креслом и модной абстракцией в раме на стене («Ты, живущий», 2007). Однако Андерссон не повторяется, аллюзии на свои же предыдущие фильмы ему смешны.
Узнавание в фильме «О бесконечности» трагедийно, поскольку ностальгия в картине идет бок о бок с мучительным дежавю, радостное ожидание встречи сменяется разочарованием от увиденного; то, что человек, к несчастью своему, утратил, возвращается, как призрак, «оборотень, алчущий порядка», угрызения совести; заветное и вожделенное превращается в опостылевшее, набившее оскомину. Это и есть приметы незаметного, как радиация, апокалипсиса по Андерссону.
О первом законе термодинамики рассказывает один из героев своей подруге, которая через миллионы лет предпочла бы стать помидоркой…
Это мир рассыпающихся, рыхлых, хлипких структур. Один из героев решил приготовить для жены праздничный ужин, бумажные пакеты из супермаркета похрустывают и, кажется, вот-вот лопнут, на мостовую падает лимон. Глядя в камеру, герой исповедуется, что не далее как в пятницу на этом самом месте он повстречал однокашника Сверкера Олссона, с которым давненько не виделся. И Сверкер, разумеется, узнал его, но здороваться не поспешил и прошел мимо, даже не оглянувшись. Герой вспоминает, что когда-то обидел товарища и теперь, спустя годы, чувство вины поселится в нем и будет щипать и колоть с удвоенной силой — за то, что не знал про обиду, за то, что жил бестрепетно, не беспокоясь. Встреча с другом, сулившая радостные воспоминания, привела к вражде, вернее, эту вражду раскрыла. По этой сюжетной модели строятся и другие истории, рассказанные летящими соглядатаями.
Они словно чего-то боятся: то ли жить, то ли пропустить эту самую жизнь.
Эти бесплотные, незатейливые истории похожи на анекдоты, шаржи, сценки, наспех сделанные в карманном блокноте зарисовки, на хармсовские «случаи». Но все они противоречивы: грустно-комичные, напряженно-спокойные, трогательно-раздражающие, нежно-грубые. Такой характер эпизодов тоже намекает на все более и более проваливающийся в небытие мир. Торжественной гибели хора не будет, и корабль не станет тонуть под громогласные фанфары и сверкающие фейерверки. Конец мира слишком очевиден и банален, чтобы быть помпезным. Конец мира — это герой, плачущий в долго стоящем на остановке трамвае. Мир застыл, он ждет новых пассажиров — входите те, «кто замедлил до девятого часа, приступайте, нисколько не сомневаясь, ничего не боясь», и те «кто успел только в одиннадцатый час — не страшитесь за свое промедление». Может быть, найдется среди вас, задержавшихся, хоть один утешитель нашему герою. «Я не знаю, чего я хочу», — все повторяет и повторяет отчаявшийся.
Узнавание сыграло с нами злую шутку. В некогда целостном мире оно обеспечивало человеку иллюзорную, конечно, но все же уверенность: если он что-то узнал — то есть идентифицировал, присвоил, то это теперь уже не «нечто», а вполне конкретное «что-то», и так он приручал хаос, ставил на место разыгравшееся подсознание. Но мир, который должен был стать понятнее и проще, оказался еще более непредсказуемым и страшным.
«Я видела человека, который хотел покорить мир, но понял, что потерял надежду», — шепчет в темноте рассказчица. Кому не знакома эта история? Это о каждом. Но в темноте кадра медленно возникает комната: опрокинутый стул, содранная скатерть, спутанные телефонные провода, покосившийся Рембрандт на стене, одуревшие и усталые офицеры. Входит испуганный фюрер, но зиговать нет сил, и руки выписывают в воздухе странные кренделя.
Какая разница, когда давать отчет, если календарь — есть сам по себе отчет о том, как мы потратили время.
Большинство персонажей картины — безымянны. Чтобы получить имя, нужно выйти из бесконечного потока событий. Имя можно выбить на могильной плите (престарелые родители приходят на кладбище к своему погибшему на войне Томми). Написать в книге приема у психоаналитика (Ингрид предупредительно напомнит о записи к врачу за день до приема, вежливо вытолкнет разбушевавшегося пациента, чтобы тот не мешал доктору успеть на автобус). Имя всегда без человека: заблудившийся седеющий кавалер ищет по барам никогда не виденную им Лизу Ларссон, спрашивая у незнакомок «Не вы ли?..»
Человек в новой картине мира Андерссона втиснут в пространство, поглощен и порабощен им. В кадре почти ничего не движется: мы слышим ветер, пение птиц, шум дождя, крики играющих детей, гул машин, писк валидатора, визг бормашины, звон бокалов, скрип оконных рам, но мир словно застыл; герои едва шевелятся, жесты их ленивы и вкрадчивы, походка медлительна и осторожна. Они словно чего-то боятся: то ли жить, то ли пропустить эту самую жизнь. Камера тоже не решается к ним приближаться, довольствуется отстраненными общими планами, чтобы не помешать длиться бесконечному потоку энергии, коим все мы, в сущности, и являемся: о первом законе термодинамики рассказывает один из героев своей подруге, которая через миллионы лет предпочла бы стать помидоркой…
Согласно первому закону термодинамики, кем мы станем через миллионы лет? Не волнуйтесь, закадровый голос рассказчицы все объяснит. Иногда он предваряет рассказ, иногда комментирует случившееся. Какая разница, когда давать отчет, если календарь — есть сам по себе отчет о том, как мы потратили время. Комментарии универсальны и могли бы заменить друг друга в той или иной истории. Вот сутулый официант, удостоверившись, что посетителю вино по нраву, наполняет его бокал — до самого края. Но всему вину не поместиться в чаше, как не познать всего сущего, не дописать ненаписанного, не простить обидевшего — не утолить никакую жажду. И вино льется через край. «Я видела мужчину, мысли которого летали где-то в облаках…», — сообщает рассказчица.
Но есть в картине «О бесконечности» и необъяснимые, оставленные без голоса события — танец трех подруг под задорную джазовую песенку у придорожного кафе, сны, в которых священник видит себя в образе Христа: под гул толпы он, побиваемый плетьми, появляется на улице современного города с огромным крестом за плечами. Он и сам готов принести любую исповедь — хоть глядя в камеру, хоть в небо, хоть в суровое лицо доктора на сеансе психоанализа: «Я потерял веру».
Пролетающие над уже не вечным миром влюбленные духи не дадут ответа — что делать. Один герой, чтобы спасти честь семьи, зарежет возлюбленную, другой под проливным дождем будет завязывать дочке шнурки на ботинках (как прийти на день рождения с милым букетиком и развязанными шнурками?), третий вдруг поймет, что ничего не может сделать с машиной, заглохшей на проселочной дороге. А, может быть, ничего и не надо с ней делать — потому что все мы еще живы…
