Вокруг острова за 120 дней босиком — «Зумирики» Оскара Алегрии
15 мая в онлайн-формате стартует короткий фестиваль коммуникаций, медиа и дизайна Telling Stories. Несмотря на аскетизм кинопрограммы, пропускать ее мы не рекомендуем. Например, 16 мая можно будет увидеть венецианские «Зумирики» Оскара Алегрии. О фильме, который заставляет вспомнить про Робинзона Крузо и Уолденский пруд, рассказывает Вероника Хлебникова.
СЕАНС – 75
Режиссер из Страны Басков Оскар Алегрия — участник венецианских «Горизонтов» и лауреат российского «Духа огня». Его второй полнометражный фильм «Зумирики» — хитрая и мастерская документация сотворения мира за четыре месяца, буквально на живую нитку, едва ли не вручную. В переводе с языка басков название означает «остров посреди реки». В фильме режиссер всю работу, кроме звука, делает сам, включаясь в съемки всем телом, актуализируя вопрос об образе и подобии между человеком и лесом, памятью и опытом.
Добровольный карантин продлится дольше, чем сто дней одиночества.
Когда построили плотину, речка Арга проглотила омываемый ею клочок суши, детство ушло под воду, выпростав верхушки деревьев, на которые Оскар Алегрия с братьями забирался ребенком. Бакланы пришвартовались к ним гнездами, где-то рядом бродит неуловимая корова, дух здешних мест. Людей, живущих на разных берегах, унесла река мощнее этой, смела их мосты из слов, перекинутых от берега к берегу на эускере: «Добрый день! Как поживаете? Денек на славу».
Оскар Алегрия возвращается в покинутое место, чтобы оно появилось вновь: «Снимать — значит жить дважды». В зарослях над рекой режиссер построит камеру-обскуру в человеческий рост и поселится в ней. Заживет аскетом-отшельником, заведет огород и кур, вдохнет в пространство время собственной жизни. Добровольный карантин продлится дольше, чем сто дней одиночества. Выслеживая корову, автор совершит десяток открытий, опровергнет пару замшелых докс: «неправда, что деревья умирают стоя, они умирают, когда исчезнет их тень», или «неправда, что в одну реку нельзя войти дважды». Он перейдет с испанского на эускери, от фокусов к чуду, чтобы аки по суху добраться до палубы потерпевшего крушение острова. Даже если реку придется выпить, стать сообщающимися сосудами.
Фильм набит волшебной мелочью незначительного, как карманы Гекльберри Финна.
Метафоры в форме «моста» или в коровьей шкуре рождаются у Алегрии на фоне густонаселенной лесной и речной жизни, гербария и огорода. Камеры обычные и ночного видения ведут дневник наблюдений за режиссером и его гостями из леса. Видеодневник делится на множество глав, где разнородным элементам — от коровьей лепешки и лягушки, сибаритствующей под камнем, до цитаты из чилийского поэта — отведено свое место, как в таблице Менделеева. Вместо непрерывности наблюдения и внутрикадрового монтажа, свойственного зарослям в тайском и филиппинском кино, вместо сюжетного русла, по которому плыть да плыть под парусом Пруста, на экране этюды-главы, снятые в статике: «Немая сцена», «Последняя ночь», «Покорение земли», «Глаза ночи», «Ora et labora»…
Каждый этюд — самостоятельный арт-объект, приключение едва заметных невооруженным глазом масштабов: вот в шестиугольнике проволочной ячейки облако сближается с деревом и обнимает его. Вот ночная фауна в несложном спецэффекте проходит сквозь спящего в траве автора. «Однажды в ловушку угодил прекрасный ветер, потом — свет, потом — прекрасный дождь и само прекрасное ничто». Не видно только коровы.
Опыт свободы, описанный Руссо, он экстраполирует на свободу творчества.
Детская память преображает в приключение всякий пустяк и создает в «Зумирики» игровую стихию. Правила игры — наблюдать, не упускать мелочей, находить трюфели и рифмы, дать имя построенному дому, деревьям и тропам между ними. Цель игры всегда игра, а еще — философский камень. В его рецептуре — золотое перо неустановленной птицы, остановившиеся часы, круглые камешки, ставшие календарем, мелки. Фильм набит волшебной мелочью незначительного, как карманы Гекльберри Финна. Выставленная на экране коллекция в духе честного контемпорари-арта снабжена подробнейшей и поэтичной экспликацией, незаметно перетекающей в перформанс. Бородатый факир вернулся на речку, чтобы играть. Его невидимый остров — в форме кинжала, письма — в бутылках, беглая корова, спасаясь от бойни, партизанит в лесах, и сам он если не партизан, так робинзон. Корова уже почти видна, остается вернуть остров.
Моменты в дневнике, когда автору не хочется что-либо делать и он не делает ничего — nada, редки, но существенны. В остальное время он придумывает сто ритуалов, будто отправляет таинственную службу под зеленым сводом, над тихой сонной рекой без течения, перед лицом уходящей натуры, исчезающей цивилизации. Всякой одинокой творческой автономии приходится ставить цели и соблюдать режим. Стоячая вода его угнетает, к берегу прибивает все его почтовые бутылки: «Быть может, главное проклятие отшельника писать письма себе самому».
Повседневную магию курятника, физической культуры и малых творческих процессов на натуре перебивают отступления в далекие жизни, забытые фильмы, вымирающий язык и диалекты горных басков (шиповник — алькаракац, маки — кукуррукус). В съемке, предпринятой режиссером в 2015 году, старики-пастухи в басконских беретах-аэродромах и вязаных кофтах (хлеб, сыр, стаканчик вина на столе) уходят в свою последнюю ночь из каменных лачуг без электричества, высоко в нелюдимых горах.
Его фильм исследует саму возможность игры и поэзии в естественной среде.
Детской памятью режиссер помнит таинственного соседа Франсиско Альбистура с дальнего берега и его стадо, от которого отбилась незаметная корова. Вспоминает экипаж смельчаков с камерой, пустившихся в 1962 году через Атлантику под парусами. Вдохновляется примером отца и его Супер-8 с любительскими цветными кадрами заброшенной Горрисы, наваррских гор, алых маков Пиренеев и, хотелось бы продолжить, мирта, лавра… но нет. Речь не о реконструкции прежнего или воображаемого мальчишеского рая, не о блаженной стране за кадром жизни, и отцова пленка — лишь безыскусный фильм пастуха, обезоруженного собственным взглядом в объектив. Наследуя этой простоте и безоружности, Оскар Алегрия вопреки почтенной традиции поисков утраченного энергично создает настоящее своего острова и собственной жизни, что художественно состоятельнее ритуальных мнемо-плясок.
Играючи Алегрия дает новые голоса первому фильму Страны Басков, снятому Андре Мадре в 1947 году и утратившему звуковую дорожку, — рифма речке, онемевшей без моста-слова еще в начале фильма. Работа с чужими изображениями — уже не сотворение, а воскрешение мира. Оскар Алегрия возвращает скрип телеге, запряженной волами, рев и крик — волам и погонщикам, вздохи южного ветра — пейзажу. Отнимает этот остров прошлого у тишины, сравнимой с небытием, отказывает смерти в работе и (шутка гения) записывает не натуральные звуки, но искусное звукоподражание.
Это устройство для перекодировки рефлексов первой сигнальной системы на более сложные уровни.
Жизнерадостная самоизоляция «Зумирики» затеяна не ради игры в естественного человека Руссо. Не по стопам Торо с Уолденом — прочь от цивилизации. И хотя Алегрия читает в кадре книжку популярного антрополога Дэвида Ле Бретона «Исчезнуть от себя», он тут явно не за этим релаксом. Опыт свободы, описанный Руссо, он экстраполирует на свободу творчества. Его фильм исследует саму возможность игры и поэзии в естественной среде. Оставаясь в визуальной зависимости от возможностей, которые предоставляет простая прогулка, режиссер создает пластический эквивалент стихов чилийца Хорхе Тейльера:
«Откройся без слов этой тихой реке в берегах, желтизной обоймленных, где по илу придонному в сонных свинцовых затонах бродят ощупью призраки смытых когда-то мостов».
Или:
«В этот час, когда тонет в закате осеннее сонное солнце, мой отец, чтобы проще про рай на земле объяснить — и живей, знаю, вновь через горы на стареньком „додже“ трясется к деревушке, похожей с обрыва на птицу в траве».
Режиссер усмехается в бороду Иеронима, знавшего язык зверей и птиц, и ставит на гальку речной отмели стул, неузнаваемый потомок ивовых прутьев. Несмотря на сходство его хижины с филиалом тотальной инсталляции в мире живой природы, это устройство для перекодировки рефлексов первой сигнальной системы на более сложные уровни.
Оскар Алегрия задолго до потерянного острова уже искал то, чего нельзя найти, — дом в окрестностях Биаррица, где Ман Рэй в 1926 году снимал фильм Emak Bakia. На черно-белой пленке — часть крыльца и открывающийся вид. Ман Рэй назвал свой фильм «кинопоэмой», и Алегрия в своем дебюте «В поисках Emak Bakia» определял на глаз состав поэтического в ландшафте, вдохновлявшем дадаиста с кинокамерой. В «Зумирики» поэзия как порядок вещей более естественна, менее авангардна. Иное дело время. Просачиваясь через фильтры памяти и воображения, оно изменяет ритм и ход. Обещанное чудо его вовсе отменит. Пространство трансформируется, и в момент преображения время исчезает. По библейскому календарю — это день отделения воды от тверди, но по всему — уже воскресенье, божественный покой седьмого дня. Остается забраться с книжкой в гамак.
Накануне Оскар Алегрия трансцендирует остров, одним взглядом поднимет свой затопленный Китеж со дна. Послушный основному кинематографическому ремеслу — делать невидимое видимым, — остров в форме кинжала встанет из вод, чтобы садануть прямо в сердце, но это совсем не больно, а просто щекотно.
Читайте также
-
Мы идем в тишине — «Падение империи» Алекса Гарленда
-
Под тенью умерших в саду — «Белое пластиковое небо» Баноцки и Сабо
-
«Я — капитан» Маттео Гарроне — Песни радости и счастья
-
Кто есть Америка? — «Нежный восток» Шона Прайса Уильямса
-
Это норма — «Герой наших снов» Кристоффера Боргли
-
Анти-Франкенштейн, который смеется — «Бедные-несчастные» Йоргоса Лантимоса