«Зимние братья»: Повесть негашёной извести
Два брата Эмиль и Йохан вместе живут в унылом местечке где-то в восточной Дании, работают тоже вместе — на шахте, добывающей, кажется, известь. Все вокруг устлано бело-серой каменной пылью, которая смешивается с осенней листвой и снегом, покрывает одежду, лежит на сапогах. Помимо основной работы у Эмиля есть еще и побочный заработок: он снабжает коллег-шахтеров дистиллятом, который гонит прямо на своей кухне, получая на выходе мутноватую — в масть умирающей природе — рыжую жидкость, цвет тонко дополняет общую палитру. Иногда Эмилю хочется почувствовать себя художником и, не желая ограничиваться в качестве сырья одной лишь картошкой, он дополняет букет своего пойла мудреными химикатами, которые таскает с места работы. Тут невозможно не вспомнить дембеля Фредди из «Мастера» Пола Томаса Андерсона — он тоже разбодяживал скучные будни веселыми коктейлями из технического спирта и растворителя, пока не встретил своего гуру. У Эмиля гуру нет: разве что американский сержант из учебного фильма о том, как держать винтовку. И винтовка тоже есть (не спрашивайте, откуда — лучше это увидеть). Помимо нее за драматургическую остроту отвечает еще девушка Анна, по которой Эмиль бессловесно сохнет. Положение усугубляется, когда Эмиль выясняет, что с Анной больше везет его старшему брату, который с позиций социальной терпимости вызывает куда меньше вопросов — по крайней мере, самогоном не увлекается и с боевым оружием перед телевизором не упражняется.
Конечно, ничто не предвещает на экране появления карликов, но если бы они вдруг появились — вряд ли бы кто-то этому удивился.
«Зимние братья» с первых кадров удивляют своей намеренной выключенностью из современного киноконтекста. Этот фильм словно из какого-то другого времени. По обстоятельствам жизни главных героев — как будто семидесятые-восьмидесятые, когда еще можно было представить себе в Европе индустриальные перипетии с шахтами и шахтерами. Фонарики на касках пляшут в зернистой темноте первых кадров фильма, и становится понятно, что ощущение старомодности диктует сам носитель: «Зимние братья» сняты на пленку, которая усиливает брутальные фактуры запечатленных серо-ржавых руин жизни. Герои — Эмиль с братом — и их коллеги-шахтеры при этом словно сбежали из девяностых. Их диалоги и поступки чаще всего абсурдны. Как будто сам контраст брутальной среды и бело-рыжей клоунады может извлечь искру конфликта. Некоторые критики упоминают и Линча. Наверно, справедливо: конечно, ничто не предвещает на экране появления карликов, но если бы они вдруг появились — вряд ли бы кто-то этому удивился.
Локарно-2017: Окончательный анализ. Часть II
После просмотра кажется, что целью режиссера и автора сценария Хлинюра Палмасона было создать фильм, лишенный единой концепции и драматургии, фильм, который мог бы пойти в любую сторону, в зависимости от того, кто будет с ним коммуницировать. Как с алкоголем, который делает Эмиль: этот самогон может отравить, а может, как минимум, удивить. Несколько архетипических сюжетов (братская зависть, остракизм, всегда готовая на выстрел винтовка) Пальмасон растворяет в точной операторской работе Марии фон Хаусвольф, кидает туда несколько ледяных кубиков-сцен, настолько монолитных, что их без вреда можно было бы вынуть, превратив в отдельно существующие короткометражные фильмы, а затем украшает стакан блестящими актерскими работами — вуаля, ваш коктейль готов. Где вы будете его пить? И как вас накроет? Когда раздастся выстрел винтовки? И раздастся ли? Все это, кажется, зависит исключительно от зрительской сноровки и подготовки: настройки слуха и взгляда. Впору было бы создать для зрителей видеопамятку, как в случае с винтовкой Эмиля — как держать, куда смотреть, на что жать. А то поведет руку, моргнет глаз и смажется впечатление.
Из-за драматургической подвижности — кажущейся независимости составных элементов, которые по идее должны создать некое художественное единство — «Зимние братья» хочется назвать фильмом-руиной. Сложенный из мельчайших пылинок зернистой пленки и неподвижных выразительных глыб он в своей руинизированной сути представляет собой красивое воспоминание о большом кино. О том, каким оно могло быть лет двадцать-сорок назад. И кто знает, что в этой руине завораживает больше: то, какой она действительно была, пока время не сделало свое дело, или размах вашей собственной фантазии о ней?
