Зигзаги режима
В 2022-м году Екатерина Шульман внесена Минюстом РФ в реестр СМИ-иноагентов. По требованиям российского законодательства мы должны ставить читателя об этом в известность.
Екатерина Шульман — политолог, доцент кафедры государственного управления Института общественных наук РАНХиГС при президенте РФ, кандидат политических наук. Родилась в 1978 году в Туле. С 1996 года работала в управлении общей политики администрации Тулы. С 1999 по 2006 год занимала должности помощника депутата, сотрудника аппарата фракции, эксперта аналитического управления центрального аппарата Государственной Думы РФ. С 2007 по 2011 год — директор по исследованию законодательства консалтинговой компании PBN Company (сейчас — PBN Hill+Knowlton Strategies). С 2013 года — постоянный колумнист газеты «Ведомости». Публикуется также в изданиях «Грани. ру», Colta. ru и научных журналах.
Екатерина Шульман
— Как можно определить тот политический режим, который сложился в Российской Федерации к 2016 году?
— Консенсуса по этому вопросу в политической науке нет. Наиболее распространенная версия — персоналистская автократия. Так считает, например, Барбара Геддес — наиболее крупный современный исследователь промежуточных, так называемых гибридных, форм авторитаризма. Различают автократии военные, партийные и персоналистские. Под персоналистскими подразумевают режимы с концентрацией власти в руках лидера и его ближайшего окружения, слабыми институтами и приматом волюнтаристского решения над законом.
На этот счет относительно России есть сомнения: до такой ли степени режим у нас персоналистский? В России правящим классом является коллективная бюрократия, и легитимация лидера произошла процедурным путем — через выборы. Оставим в стороне вопрос о том, насколько эта процедура была свободной, открытой и демократичной. Но очевидно, что по типу легитимации с научной точки зрения она у нас процедурная, а не харизматическая, например. Это, казалось бы, теоретическая деталь, но она важна. Об этом говорят даже все манипуляции с третьим сроком, которые позволяли обходить конституционный запрет на пребывание президента у власти более двух сроков подряд. Сама необходимость обхождения законной нормы — свидетельство того, что нужно хотя бы внешне эту норму соблюдать. Специфический российский легализм — формирование правил игры постоянно меняющимися федеральными законами (а не, скажем, указами президента) также противоречит описанию российского политического режима как персоналистского — как режима личной власти. Есть подозрения, что степень его персонификации — это во многом пропагандистский штамп, не совсем соответствующий той административной действительности, в которой Россия управляется и живет.
— Каким образом сложился тот режим, который вы описали? Есть какие-то ключевые события за последние пятнадцать лет, или этот режим — законный преемник политики девяностых?
— Преемственность всего постсоветского режима очевидна. После принятия Конституции 1993 года конституционные рамки не подвергались радикальной ревизии. Происходили довольно характерные изменения в основном законе страны: увеличение президентского срока, увеличение срока полномочий Думы, был уничтожен Верховный Арбитражный суд, президент получил новые полномочия в отношении прокуроров, но с точки зрения «больших рамок» у нас что было, то и осталось: президентская республика. Некоторые называют ее «сверхпрезидентской». С президентской властью, вынесенной за пределы трех ветвей, являющейся верховным арбитром и судьей этих трех. С недостаточными правами парламента, с отсутствием связи между результатами парламентских выборов и составом правительства — то есть парламент правительство не формирует. С многопартийностью, регулярными выборами, с местным самоуправлением, формально независимым от региональной власти. У нас отменялись выборы губернаторов — это был большой удар по нашей политической системе, который толкнул ее в сторону авторитарности. Выборы губернаторов вернулись, но параллельно началась кампания по отмене выборов мэров. Это плохие вещи. Они не такие заметные, как, например, преследование прессы или гражданских активистов, но они даже более вредны для системы, поскольку система работает по писаным законам.
Но, несмотря на все это, преемственность отрицать невозможно. Конституционные рамки остаются прежними. Все наши режимы — и Ельцина, и раннего Путина-реформатора, и Путина-стабилизатора, и Медведева-модернизатора, и Путина третьего срока — это все один и тот же режим, который трансформируется. Эти трансформации нелинейны, нет единого вектора типа «от хаоса к порядку» или «от демократии к диктатуре». Режим развивается зигзагами, в каждый исторический момент в нем сосуществуют островки условной свободы и зоны тотального контроля, в соответствии с перемещающимся вектором государственного внимания и общественного запроса. Гибкость и адаптивность — преимущество гибридов перед классическими диктатурами и тоталитарными моделями. Это позволяет им жить долго.
— Какой следующий зигзаг сделает российский политический режим?
— Статистика оптимистична: большинство полуавтократий второй половины ХХ — начала ХХI века демократизируется. Но статистика обманчива: если ты попадешь в то меньшинство, которое не демократизировалось, а развалилось к чертовой матери, то тебя не утешит, что остальным повезло больше. Легко понять одно: целью системы является выживание. Ради выживания она готова на чрезвычайно многое. Ограничений у нее мало, а идеологических — нет вообще. Как на глазах изумленной публики произошел этот поворот в сторону антизападных разговоров, милитаристской риторики и практики — точно так же можно развернуться и в другую сторону без особого труда. Все будет зависеть от условий, в которых придется выживать. Каковы эти условия? Внешнеэкономическая конъюнктура, невыгодная для России, — низкие цены на наши основные товары. И внутриполитическая конъюнктура, невыгодная для режима, — снижение уровня жизни, рост недовольства, пока диффузного, рассеянного, неполитизированного (но и это может измениться).
Это два основных фактора, с которыми режиму надо как-то справляться. Многие опасаются введения жесткой диктатуры, но для этого нет ресурсов — людских и идеологических. Прежде всего для полноценной диктатуры нужна другая демографическая ситуация. Необходим демографический навес — масса тех молодых людей, которые готовы за счет работы на репрессивный аппарат подниматься по социальной лестнице. Это было и в России в тридцатые годы, и в Китае в период «культурной революции». У нас нет ничего подобного, у нас стареющее население, страта молодежи уменьшается и будет в ближайшие десятилетия только уменьшаться. Во-вторых, нет идеологической базы, или, формулируя то же самое другими словами, нет общественного запроса. Поэтому организовывать масштабные репрессии нечем и некому, зато есть пропагандистский аппарат, который очень силен в режимах нашего типа. Свойство нашего информационного века состоит в том, что точечными репрессиями — то есть одним судебным процессом под телекамерами — можно добиться большего или почти такого же психологического эффекта, какого добивались в XX веке процессами над многими тысячами людей. Я думаю, что малоприятная практика точечных репрессий будет продолжена, поскольку власти необходимо производить дисциплинирующее пугающее впечатление. Впечатление надо производить как внутри страны, так и на международной арене. Поэтому те сжимающиеся средства, которые пока есть у системы, будут уходить на силовой и пропагандистский блоки. Проще говоря, внутри страны ОМОН и телевизор, вовне — ВПК и телевизор будут использовать, чтобы создать впечатление большей устойчивости и силы, чем есть у системы на самом деле.
При этом, поскольку ресурсы сокращаются, борьба внутри элит усиливается и будет усиливаться. По итогам 2015 года, когда бюджет фактически был секвестирован из-за падения углеводородных доходов, расходы на безопасность и правоохранительные органы были снижены на 2 %, а на оборону — выросли на 35 % (для сравнения: образование — −3 %, здравоохранение — −5%, культура — −6%). Это значит, что в 2015 году поддерживать то, что называется нашей военной мощью, было сочтено более важным, чем кормить репрессивный аппарат. В выборном 2016 году, возможно, приоритеты будут выглядеть по-другому. За каждый бюджетный рубль идет ожесточенная конкуренция, которая не имеет отношения к «лояльности», чьим-то убеждениям или любви к Путину. Как ни парадоксально это звучит, усиление конкуренции в элитах поневоле сделает систему более открытой. Придется учитывать большее количество интересов, чем раньше, в сытые годы, когда все проблемы просто решались деньгами. Учет разнообразных интересов — это и есть демократизация. Пока она происходит — и будет происходить — только в рамках элиты.
Депутаты исполняют гимн в Большом зале пленарных заседаний Госдумы РФ. Фот. Fotobank.er, 2011
— Криминализация всей нашей элиты — истории от Чайки до Кадырова — не подрывает ли это систему изнутри?
— Она, может, и подрывает, но в среднесрочной перспективе. А ситуация такая, что никто не может себе позволить думать на среднесрочную перспективу. Сейчас лучше не пугать дополнительно и так перепуганную высшую бюрократию.
— Этим занимается только Рамзан Кадыров?
— Он пугает какую-то воображаемую оппозицию, но на самом деле он перепугал всех. Он тоже борется за свой кусок бюджетного пирога. Методами, которые другим недоступны. Фоточка в инстаграме — и тебе уже не сокращают финансирование.
В режимах, похожих на наш, но более персоналистских, с харизматическим лидером, есть еще другая прекрасная штука — paramilitaries, то есть нелегитимное насилие, отряды «революционных бойцов», занимающихся делами, об которые официальная власть не хочет марать руки. У нас были попытки создания чего-то в этом роде (вспомним историю организации БОРН), но сейчас остались либо ряженые вроде НОД — которые никакое насилие осуществлять не могут, но могут создавать зрелищные сюжеты для LifeNews. Либо вот эти претенденты на нишу paramilitaries, презентующие себя в инстаграме, которые действительно это насилие осуществлять могут. Но эти претензии вызывают возмущение в политической элите — не в народе, а именно в элите, у федеральных силовиков.
Бывают режимы и «покриминализованнее» нашего. Но это не значит, что та криминализация (коррупцией ее действительно уже не назовешь), которая у нас имеется, безобидна. Безнаказанность — одно из преимуществ, которые правящая элита предоставляет своим членам. Она входит в соцпакет человека, попавшего в систему. Это очень важная часть соцпакета, потому что именно безнаказанность делает такой страшной угрозу выхода из системы. Как с Якуниным произошло: выпал из обоймы — и вот к тебе пришли; может, реально и не посадят, но нервы потреплют. Таким образом, человек очень заинтересован в том, чтобы из этой обоймы не выпадать. Эта часть соцпакета становится более значимой по мере того, как часть доходная сжимается по объективным экономическим причинам. Система удерживает работников больше безнаказанностью, чем зарплатой. Следовательно, чисток не будет — об этом довольно прямо сказал президент и в послании Федеральному собранию, и на одной из пресс-конференций: «к людям надо бережно относиться», «у нас не 37-й год»… Причина тут в том, что система не может рисковать лояльностью своей элиты, подвергая ее такого рода опасности.
