Жизнь с Мавзолеем
Фильм Виталия Каневского «Самостоятельная жизнь», показанный единственный раз в России два года назад (и то на территории французского посольства), так и не стал объектом вожделений киноманов и сегодня почти никем не вспоминается.
То ли хватило двух или трех исчерпывающе «крутых» критических суждений, промелькнувших в печати, то ли результат второй попытки Каневского был очевидно запрограммирован уже в предыдущем — первом его фильме «Замри — умри — воскресни».
Запрограммированность эта и вправду заложена была в эстетике полнометражного дебюта некогда опального кинорежиссера. Неподдельный натурализм, усиленный неподдельным жизненным опытом Каневского, разумеется, вызывал и уважение, и интерес. Однако сама по себе «документальная» среда в «Замри — умри — воскресни», ни в коей мере образную структуру фильма не формируя, жила своей естественной «созерцательной» жизнью, временами нарушаемой некими многозначительными деталями, которые, видимо, нужны были режиссеру для придания лирическому экзерсису — вполне в духе шестидесятых годов — куда более современной эпичности чуть ли не библейского толка.
После триумфа германовского «Лапшина», в котором «натуральная школа», радикально трансформируясь, прорывалась к исторической и философской объемности без заведомых и привнесенных красивостей, успех Каневского воспринимался, скорее, как успех конкретного человека, сумевшего выстоять в суровых обстоятельствах времени. Тем более что и материал фильма «Замри — умри — воскресни» был очевидно автобиографичным, а лирическая интонация — трогательной и неподдельной. Но в «Самостоятельной жизни» разрыв между материалом и образностью, натурализмом и эпическим началом уже настолько увеличился, что на грани распада оказался сам сюжет, формально продолжающий историю героя-подростка из первого фильма, но внутренне, как оказалось, совершенно необязательный. Фильм три или четыре раза пытается прийти к своему завершению, но все нагнетает экзотические подробности из полулагерного-полупровинциального сибирского быта. Благо, что сексуальное взросление героя способствует этому в полной мере.
Но фильм, в конце концов, завершается, утратив (не обретя) лирическую определенность. Зато каскад многозначительных высокопарностей ставит жирную точку в финале: и мистический сон героя; и некое подобие Мавзолея на площади, к которому, подобно герою из русской сказки, тянущемуся к заветному ларцу с кащеевой смертью, устремляется Валерка; и горящие живым огнем мыши, разбегающиеся от ларца в разные стороны; и, наконец, открывающаяся на груди героя татуировка с изображением сионской звезды… После чего продолжение картины, как и напрашивающееся завершение трилогии по схеме «Детство — Отрочество — Юность», кажется решительно невозможным — слишком уж обо всем и сразу сказано.
