Нулевой социум — Якутские сюжеты Балабанова
В день рождения Алексея Октябриновича Балабанова публикуем доклад Елены Грачевой и Алексея Вострикова с первых «Балабановских чтений» о польском писателе Вацлаве Серошевском, чьи работы стали источником вдохновения не только для «Реки».
Среди литературных первоисточников творчества Алексея Балабанова якутская проза Вацлава Серошевского известна меньше всего. Творчество этого когда‐то знаменитого польского писателя в России интересует в основном профессиональных полонистов и ориенталистов. Показательно, что на сайте Internet Movie Database была создана отдельная страница Vatsslav Serashevskii — при уже существующей Waclaw Sieroszewski.
Между тем Вацлав Серошевский — человек выдающийся, и ему было чем впечатлить Балабанова.
Вацлав Леопольдович Серошевский (как он писался в русских документах) родился в 1858 году недалеко от Варшавы, в семье небогатых помещиков. В 1874 году бросил гимназию, поступил в железнодорожный техникум и одновременно начал подрабатывать в ремонтных мастерских. Там он познакомился с пролетариатом как таковым и с новейшими пролетарскими революционными идеями (в раннем марксистском варианте), вступил в подпольный кружок и в 1878 году вместе с товарищами был арестован и помещен в Варшавскую цитадель. В 1879 году в цитадели начались волнения заключенных, Серошевский принял в них самое деятельное участие. Последовали скорый суд и суровый приговор — восемь лет строгого крепостного режима, — «смягченный» по причине несовершеннолетия до поселения в Восточной Сибири. После девятимесячного этапа из Варшавы через Москву — Нижний Новгород — Тобольск — Красноярск — Иркутск — Якутск, — через всю огромную империю! — 19 мая 1880 года Серошевский прибыл в Верхоянск.
Катастрофичность российского общества 1990-х столь же буднична, что и в якутском лепрозории.
Первые три якутских года Серошевский прожил, как большинство поселенцев: работал (слесарем, кузнецом), общался с земляками‐товарищами по несчастью, осваивался в местной жизни. В доме у одного из ссыльных поляков познакомился с молодой якуткой и женился на ней по местным обычаям; звали ее Чэльба кыса, по‐русски Арина Слепцова, а он называл ее Анной, Аннушкой. Вскоре у них родилась дочка Мария. Однако перспектива долгой счастливой жизни в якутском крае совсем не прельщала Серошевского. В 1881 и 1882 годах он предпринимает две попытки побега, обе неудачные.
Первый раз Серошевский сам вернулся с полпути, когда понял, что переоценил свои силы.
Вторая попытка была организована с почти жюль‐верновской фантазией: Серошевский с товарищами собирался спуститься на лодке по Яне, выйти на чистую воду и под парусом пойти на восток к Берингову проливу — о возможности прохода водой до Америки стало известно от участников погибшей экспедиции полярного исследователя Джорджа Вашингтона Делонга, собственно, и разведавшей этот маршрут. Однако лодку затерло во льдах в устье Яны, и беглецов перехватили казаки. Серошевский как организатор был приговорен к пяти ударам кнута — наказание не только унизительное, но и реально опасное для жизни, если кнут окажется в умелых руках. Однако именно этих рук в Верхоянске не нашлось, и в связи с отсутствием палача (официальная формулировка) наказание было заменено вечным поселением в местах, «удаленных более чем на сто верст от торгового пути, реки или города».
Якутский мир Алексея Балабанова
Неудачи с побегом, новый — «вечный» — приговор, отрыв даже от той минимальной среды общения, которую Серошевский имел в Верхоянске, привели к глубокой депрессии. Именно в это время он решает стать бытописателем Якутии, и это решение дает ему хоть какую‐то цель. Он начинает писать, хотя писательством это едва ли можно назвать. Это почти мучительное рождение письменности, буквы за буквой, слова за словом, причем не в метафорическом, а в самом прикладном смысле: на бересте, на обрывках газет, самодельным пером и чернилами.
Для литературных занятий по типу «землю попашет, попишет стихи» не было ни времени, ни возможности. Серошевский не «наблюдал» якутскую жизнь, а полностью разделял их образ жизни. Сначала он жил у родственников жены Андрея и Аполлона Слепцовых в Андылахе, потом у Яна Слепцова в Йонджи, потом занимался собственным хозяйством — в Баягантайском, Хангаласском и Намском улусах (все это в полном соответствии с приговором — за двести, а то и за триста верст от какой бы то ни было цивилизации). В письме1 к сестре он рассказывал:
1 Серошевский В. Письма из Сибири. Койданава: Кальвiна, 2010. Цит. по URL: acarajj‐kut.blogspot.ru/2014/02/2010.html. Здесь и далее письма Серошевского цитируются по данному изданию.
«Я посеял и забороновал восемь моргов [примерно 4,5 гектара] хлеба, который уже теперь взошел и зеленеет; […] до сих пор еще чувствую себя сонным и измученным в результате того напряжения, которого требовала эта спешная и не терпящая промедления работа, так как зерно нужно тут обязательно бросить во влажную землю, иначе в результате нехватки влаги оно засохнет и не взойдет. […] Разумеется, работа в поле не позволяла мне заниматься литературой»
(письмо от 3 июня 1888 года).
И затем, два года спустя:
«Работа на пашне не является идиллией, она изнуряет и истощает чрезмерно. После сева я снова заболел и проболел неделю. Теперь здоров и готовлюсь к пахоте» (5 мая 1890 года). В 1887 году от воспаления легких и туберкулеза умерла Анна — Арина Слепцова — Чэльба кыса, якутская жена Вацлава Серошевского; он остался вдвоем с дочерью. За четыре года он написал три первых «якутских» рассказа: «Хайлак», «Осень» и «Украденный парень»; все три были опубликованы по‐польски в варшавской газете «Голос» в 1887–1888 годах под псевдонимом «В. Сирко».
Нулевой стиль письма становится самым эффективным способом сохранить дистанцию по отношению к чудовищной жизни на грани смерти и, несмотря на ее будничность, осознать все происходящее как катастрофу.
Перемена участи произошла в 1890‐м — точная причина неизвестна, известно только то, что за него все время хлопотали, — когда Серошевского приняли на должность в Техтюрскую волостную управу (в сорока пяти километрах от Якутска). Еще через полтора года он получил паспорт, позволивший ему свободно перемещаться по Восточной Сибири; вместе с дочерью переехал в Якутск, а в конце 1892 года — в Иркутск. Здесь Серошевский занял должность помощника секретаря Иркутской думы, но главное — его этнографическая работа была поддержана известными учеными (в частности, Григорием Потаниным и Петром Семеновым‐Тян‐Шанским) и местными меценатами. Еще два года Серошевский оставался в Иркутске, работая над повестями и рассказами и систематизируя собранный этнографический материал. В 1894 году он уехал в Петербург, в 1895 году «Якутские рассказы» вышли по‐русски отдельной книжкой (второе издание — в 1898 году), в «Русском богатстве» напечатана повесть «На краю лесов». В следующем году Императорское Русское географическое общество выпустило в свет семисотстраничный труд «Якуты: опыт этнографического исследования», который, по представлению редактора, академика Н. И. Веселовского, был удостоен золотой медали. В 1897 году Вацлав Серошевский получил возможность вернуться в Польшу. Ему еще не исполнилось сорок лет.
О «Реке»
Жизнь оказалась длинной, еще несколько лет назад Серошевский на такую не рассчитывал. Путешествия на Кавказ и Дальний Восток, в Индию и Египет. Дважды пришлось сидеть в Варшавской цитадели (в 1900 и 1905 году), после чего, не без оснований опасаясь новой Сибири, Серошевский нелегально перебирается в Галицию, а затем в Париж.
Проза Серошевского вписалась сразу в несколько контекстов.
В 1914 году пятидесятишестилетний Серошевский поступил вахмистром в уланский полк польских легионов, созданных Юзефом Пилсудским, и принял участие в военных действиях против русской армии. С Пилсудским Серошевского связывали давняя личная дружба и политическое родство; в ноябре 1918 года первый стал главой возрожденной независимой Польши, второй — министром пропаганды, но вскоре оставил активную политику и вернулся к литературе. Между войнами Серошевский был одним из самых заметных польских писателей и общественных деятелей, председателем Союза писателей Польши, польского ПЕН‐клуба, Академии польской литературы, сенатором польского парламента. В сентябре 1939 года восьмидесятилетний Серошевский обратился по радио к защитникам осажденной Варшавы. Почти всю оккупацию он прожил в Варшаве и умер за две недели до конца войны, 20 апреля 1945 года. За свою почти шестидесятилетнюю писательскую карьеру Серошевский написал десятки книг, по его сценариям поставлено четыре фильма («Ветер с моря», реж. Казимеж Чинский, 1930; «В Сибирь», реж. Хенрика Шаро, 1930, озвучен в 1937; «1914 год», реж. Хенрика Шаро, 1932; «Девушка ищет любовь», реж. Ромуальд Гантковский, 1938); в 1958–1964 годах вышло собрание сочинений Вацлава Серошевского в двадцати томах.
Нас будут интересовать только ранние якутские рассказы и повести «На краю лесов» (напечатана в «Русском богатстве» в 1895 году) и «Предел скорби» (напечатана в «Мире Божьем» в 1900 году) — непосредственные источники балабановских сюжетов.
Творчество для Серошевского с самого начала было больше, чем просто литература. Он начал писать после двух провальных побегов (насколько легко получается побег в поставленном по его сценарию фильме!), которые навсегда отрезали его от Польши. Литература стала возможностью формализовать рефлексию, преодолеть кажущееся неизбежным поглощение личности этим миром «навечно», согласно приговору. Это отчасти объясняет, почему, несмотря на долгую жизнь и труд, разделенный с якутами, несмотря на якутских жену и дочь, Серошевский всегда сохраняет дистанцию, взгляд со стороны, жесткий и отстраненный, — и немедленно перестает писать о Якутии, как только покидает ее.
Специфика прозы Серошевского обусловлена именно внелитературностью.
Напомним, что первые три якутских рассказа — в том числе и «Хайлак» — были опубликованы по‐польски, в варшавской газете «Голос»: они были переданы окольными путями, вывезены из «глубины сибирских руд» в подкладках и тайниках. С самого начала это были не просто публикации, а почти голос с того света, «из глубины», De profundis clamavi ad te, Domine…
Но и последующие публикации по‐русски в «Русском богатстве» и «Мире Божьем» (журналы на тот момент были невероятно популярны в России) оказались включены не столько в литературный, сколько в идеологический контекст. Оба издания были вполне дружественными и прогрессивными. Проза Серошевского вписалась сразу в несколько контекстов. Достаточно просмотреть содержание, чтобы отметить целый ряд с той или иной точки зрения близких публикаций: повести Стефана Жеромского и очерки Леона Василевского (переводы с польского), записки и стихи отбывшего каторгу и жившего на поселении в Кургане П. Ф. Якубовича, сибирские рассказы и повести Д. Н. Мамина‐Сибиряка и еще целый ряд материалов об истории и современности Урала и Сибири, тут же и «Челкаш» Максима Горького. Произведения (как это и должно быть в хорошо редактируемом журнале) стягивались ниточками взаимосвязей тем‐идиом: поляки, каторга и ссылка, восточные окраины, русифицируемые инородцы (припомним особый интерес к этой теме со времен «Мултанского дела»), босяки‐маргиналы… Заглавия и подзаголовки заранее устанавливали «главный» — «идейный»! — смысл публикаций: «Кусок хлеба», «Бездомные», «Впотьмах», «В голодный год», «Без дороги», «Захолустье», «Заброшенные дети», «В мире отверженных: записки бывшего каторжника» и так далее. Это был органичный контекст для якутских рассказов и повестей: «На краю лесов», «Предел скорби: повесть из жизни прокаженных».
Сейчас проза Серошевского заслуженно считается важнейшим источником для историков и этнографов. В 1993 году (почти через сто лет!) было переиздано его этнографическое исследование «Якуты»; в 1997 году — «Якутские рассказы» (с добавлением повестей и воспоминаний; М., Якутск: Кудук); в 2009 и 2012 годах вышли в свет переводы его книг на якутский язык («Саха сирин тунунан кэпсээннэр» и «Ахтыылар»). В августе 2014 года в музее Хатын‐Арынского наслега Намского района Республики Саха была открыта мемориальная панель, посвященная «польскому якуту». Михал Ксёнжек, польский исследователь и путешественник, написал книгу2 о своем путешествии «в страну польских научных открытий» (как была названа одна из рецензий); в ней говорится:
2 Książek M. Jakuck: Słownik miejsca. Wołowiec: Wydawnictwo Czarne, 2013.
«Каждый экскурсовод в здешнем музее расскажет вам о том, что монументальный труд Серошевского […] вдохнул в народ национальный дух, дал ему гордость. […] Назовите это имя случайным людям на улице, и трое из четверых будут хорошо знать, о ком вы говорите».
Глава IV. Якутский мир
Специфика прозы Серошевского обусловлена именно внелитературностью, существованием вне культурной среды и литературной традиции — с одной стороны, сухим этнографическим заданием — с другой, и человеческим и языковым остранением — с третьей.
Языковое напряжение якутских рассказов было связано и со сложно выстроенной языковой идентичностью.
Собираясь заняться бытописанием якутской жизни, Серошевский не имел ни литературного, ни научного фундамента. Этнография в то время была одной из самых энергично развивающихся отраслей географической науки. Восточно‐сибирский отдел Императорского Русского географического общества, базировавшийся в Иркутске, был очень активен и за отсутствием профессионалов во многом держался именно на ссыльных. В помощь им были разработаны планы этнографических описаний, опросные листы и так далее. Все это так или иначе было направлено на унификацию научных исследований, усиление аналитической составляющей и построение, в итоге, некоего статического инварианта. При подготовке книги «Якуты» Серошевский совершил именно такую обработку собранного им материала.
Поэтому Серошевский, с одной стороны, стремится к бытописательской, этнографичной фиксации реальности, а с другой, осознавая свою литературную беспомощность, охотно копирует и использует для описания якутской жизни языковые обороты текущей польской беллетристики и польских переводов научных текстов. В переписке с сестрой упоминаются произведения Элизы Ожешко и Генриха Сенкевича, стихи Марии Конопницкой, рассказы Адама Шиманского (бывшего ссыльнопоселенца, уже покинувшего Сибирь) и множество научных книг: ботаник Йозеф Ростафинский и филолог Хиполит Цегельский, Ч. Ломброзо, Т. Рибо, Э. Лавеле, Г. Спенсер, Ч. Дарвин и так далее. «Что там нового в литературе? Каждая новинка, которую ты посылаешь, жадно проглатывается», — пишет он сестре.
Сюжетность рассказов Серошевского также особого свойства: жизнь героев одновременно и катастрофична, и монотонна.
Постоянный конфликт между бытописательской точностью и литературной банальностью иногда проявляется с поистине химерической выразительностью. Так, наглядный пример3 стилистической какофонии наблюдаем в начале рассказа «Осень»: идет дождь, и зажиточный якут с семьей, гостями и работниками вынужденно отсиживаются в юрте.
3 Серошевский В. Якутские рассказы. СПб., 1895. С. 1–3.
«На беду ливень не довольствовался дырами в крыше, оставшимися с прошлого года, и наделал себе новых; по всей избе лило на голову и на плечи, а под ногами на глиняном полу образовалась глубокая и все возраставшая лужа. Всевозможные нечистоты: остатки пищи, отброски рыбы и дичи, навоз телят — втоптанные в землю и высохшие за лето, — отмокли и наполнили юрту невыносимой вонью. […] В юрте царило глубокое молчание, вещь довольно необычная в месте, где находилось несколько якутов. […] Я предчувствовал, что тишина эта не кончится добром, и действительно, гроза разразилась скоро. Вызвал ее работник, прозванный „Тряпкой“ за свою вялость и физическое убожество. Бродя из угла в угол с самого утра, он опрокинул наконец ведро и разлил воду. Это переполнило чашу».
Идиоматические «разразившаяся гроза» и «переполненная чаша» никак не сочетаются с точным, скупым на эпитеты описанием интерьера юрты. Вот еще одно4 описание из «Хайлака»:
4 Там же. С. 70
«Настала ночь… На севере кровавая полоса зари стала такой узкой и бледной, какой уже должна была остаться до завтрашнего рассвета. Постепенно темнеющее по направлению к югу небо уже оделось несколькими робко сверкающими звездами; на болоте перестали посвистывать кулики; пара диких уток, шумя крыльями, пролетела и опустилась в соседнем озере; заросли, луга, река и бор скрылись под прозрачным покровом летней полярной ночи, а в тайге появились привидения».
«Не видел ни одного якута, который вообще не занимался бы творчеством»
Попытки декорировать описание при помощи художественных образов весьма неуклюжи: «кровавая полоса зари» бледнеет, а небо каким‐то образом «оделось» несколькими звездами, которые оказались, к тому же, «робко сверкающими». Пейзаж же создается при помощи нейтральных слов. Может быть, именно этот диссонанс имел в виду сам Серошевский, когда говорил о «Хайлаке», что он «получился скомканным и изорванным» (письмо сестре от 21 мая 1890 года).
Языковое напряжение якутских рассказов было связано и со сложно выстроенной языковой идентичностью.
Изначально Серошевский собирался писать только по‐польски, печататься в польских изданиях и войти в польскую литературу «ежели не […] знаменитым, то во всяком разе […] известным» (фраза из письма к сестре от 19 декабря 1890 года по поводу «На краю лесов»). Польский язык был для него последним оплотом утраченной свободы:
«Ах, этот язык, сколько он мне стоит труда, бумаги и времени! Не поверишь, с какими болезненными преградами вынужден бороться: читаешь по‐русски, говоришь по‐русски, слушаешь по‐якутски, а думаешь и пишешь по‐польски!»
(25 января 1891 года).
К русским публикациям он поначалу относился с некоторым пренебрежением, а возможность появления русского перевода прежде оригинального польского текста однажды назвал «оплеухой» (письмо от 28 декабря 1888 года). Однако вскоре действительность внесла коррективы: интерес польских изданий к якутской прозе был весьма скромен, а к этнографии и вовсе никакой. Русские же издания охотно брали рассказы и повести на якутскую тему и платили деньги, которые Серошевскому были постоянно нужны. Поэтому со временем в научных трудах он полностью отказался от польского, а в прозе писал в двух вариантах: оригинал по‐польски и русский авторский перевод. Впрочем, постоянный внутренний билингвизм делал различие между этими вариантами вполне техническим.
Чорон, осохай и каверзы абаасы
Для примера сравним два перевода рассказа «Хайлак» — сделанный Леоном Василевским для журнала «Русское богатство» в 1893 году, и этот же перевод, но авторизованный Серошевским — в сборнике «Якутские рассказы» (1895). В начале рассказа первые поправки сделаны в примечаниях: вместо «разбойник» в переводе заглавия поставлено «острожник» и далее вместо «творог» — «варенец»; в конце рассказа в бреде обезумевшего Хайлака «масло бью» заменено на «масло пахтаю». Мы видим, что Серошевский уточняет реалии, подбирает точные местные слова, но основной массив перевода, густо усеянный «лучезарными мирами», «залитыми солнцем окрестностями» и «упоительными» запахами (примеры взяты из одного абзаца), оставлен без изменения. Язык усреднен до «общелитературного» варианта, легко конвертируемого с одной национальной версии на другую. Любопытно сравнение Серошевского с Джозефом Конрадом (Корженевским), которое проводит Барбара Коцувна в предисловии к публикации писем. По ее мнению, «проблема трудности пользования родным языком в литературном творчестве» у них «несомненно похожа», и «героизм Серошевского» «в упорстве при польшчизне» «достоин восхищения»; но успехи в освоении второго языка у этих двух авторов принципиально различны.
Русский язык Серошевского лишен самостоятельной выразительности — и именно это парадоксальным образом становится его особенностью: за вычетом чужих литературных штампованных красивостей, поставленных скорее для литературного приличия, в прозе Серошевского остается сухая регистрация событий, выраженная, как правило, нейтральной лексикой. Именно эта бесцветность, нейтральность убирает авторское присутствие, делает изображение объективированным, сухим, фиксирующим последовательность событий, но лишающим их авторской оценки и авторской эмоции. Именно эта последовательность событий, не нарушаемая ни рефлексией, ни описаниями, ни внутренними монологами, создает особый ритм повествования, с опорой на визуальный ряд: мы просто видим, как и что делают герои, поступок следует за поступком, складываясь в ритмичную жесткую последовательность. Даже портрет персонажа создается из действий, а не из эпитетов. Пример5 из рассказа «Осень»:
5 Серошевский В. Якутские рассказы. С. 19–20.
«Хахака я знал давно. Это был чудак, который своими выходками часто смешил, а иногда и раздражал соседей. — Хахак ониор […] пошил себе шапку из целого волка! — рассказывали мне со смехом. — Хахак ониор заплатил всего по два рубля за кирпич чаю; по три, говорит, слишком много барыша будет. — Что ж купцы, дали? — Э‐э!.. Старуха потихоньку доплатила. Разве не знаешь Хахака? Не возьмет по три… пить не будет, а не возьмет».
Балабанов. Перекрестки купить
Сюжетность рассказов Серошевского также особого свойства: жизнь героев одновременно и катастрофична, и монотонна. Каждое событие, происходящее в тексте, типично, будь то действие человека или природное явление: единственное изменение, присущее якутской жизни, — это смена времен года и соответственная цикличная перемена жизненного уклада. С этой точки зрения в рассказах нет завязки, развития действия, кульминации и прочих стандартных элементов сюжетосложения, каждая история — только фрагмент жизни, вынутый произвольно. Но так как практически каждое действие героев связано с борьбой за выживание, любая попытка добыть еду или просто пережить ночь может закончиться катастрофой.
Герои рассказов Серошевского принадлежат обществу, история которого едва началась.
Для героев Серошевского это — привычная катастрофичность, обыденное существование на границе человеческих возможностей и обитаемого мира как такового. Для повествователя же, которого невольно, по литературному неумению, Серошевский лишил лица, эмоций, оценки, стиля и сделал простым регистратором чужих ежедневных попыток зацепиться за жизнь, — именно этот нулевой стиль письма становится самым эффективным способом сохранить дистанцию по отношению к этой чудовищной жизни на грани смерти и сохранить переживание катастрофы несмотря на всю ее будничность. Немота повествователя воспринимается как оцепенение от ужаса, неспособность привыкнуть к смерти, остранение работает как манифестация потрясения.
В письмах сам Серошевский все время использует метафоры «ад» и «зоологическая жизнь», что для него, видимо, одно и то же:
«Тот ад, который описывает А. Шиманский в своих Szkicach, стал иным, значительно более ужасным, и судьба, наверное, сделала меня его певцом».
Или — о повести, над которой работает (не закончит):
«Содержание такое: на фоне полусознательной, зоологической жизни полярных, „на краю лесов“, жителей и тусклых тамошних пейзажей разыгрывается драма одинокого человека, воспитанного далеко на юге, который никогда до сих пор не встречался лицом к лицу с суровой природой. Повесть не разрешает проблем: какие есть отношения и место человека в природе, а только подчеркивает то страстное, жгучее, почти мистическое стремление — разрешить этот вопрос. Почему не разрешаю? А из‐за того, что я сам теперь нахожусь в периоде того желания за удовлетворяющим его разрешением и ищу его, ищу так же страстно, как мой герой, но я до сих его не нашел»
(21 марта 1890 года).
Герои рассказов Серошевского принадлежат обществу, история которого едва началась. Единственное, что держит людей вместе, — желание выжить, это первая и последняя эмоция, мотивация, побуждение к действию, первичная этика, еще не сглаженная цивилизацией. В повести «Предел скорби», в общине прокаженных, это «выжить» требует всех человеческих сил. По сути дела, речь идет о нулевом социуме: эти люди случайно оказались вместе, они не народ и не семья. У них нет ни прошлого, ни будущего, они изгнаны из любой цивилизации — языческой и христианской. Они заново выстраивают отношения, объединяясь для действий, которые невозможно выполнить поодиночке, и бросая эти связи, когда потребность в совместном действии отпадает.
И именно этим якутская община прокаженных или коллизия рассказа «Хайлак» напоминают российское общество девяностых — начала нулевых, а в «Реке» происходит то же, что в фильме «Брат» или «Война»: самоутверждение «натуральной», «дикой» личности — не в рефлексии, а в манифестации; не в сознании, а в действии. Катастрофичность российского общества 1990‐х столь же буднична, что и в якутском лепрозории. Это этика нулевого социума, подчиненная рефлекторной защите своей воли от окружающего аморфного хаоса; страшная в своем агрессивном простодушии, направленная лишь на первичные эмоции и обусловленная задачей выживания.
Читайте также
-
«Мамзель, я — Жорж!» — Историк кино Борис Лихачев и его пьеса «Гапон»
-
Сто лет «Аэлите» — О первой советской кинофантастике
-
Итальянский Дикий Запад — Квентин Тарантино о Серджо Корбуччи
-
Опять окно — Об одной экранной метафоре
-
Территория свободы — Польша советского человека
-
Ничего лишнего — Роджер Эберт о «Самурае» Мельвиля