Памяти ровесников. О Мише Угарове и Лене Греминой
О них еще сложат легенды. Уже начали. Так бывает, когда умирают учителя. Когда умирают те, кто очень важен оставшимся. Я давно поняла, что люди окружают своих наставников коконом из собственных ожиданий.
Но я как ровесница Миши Угарова и Лены Греминой помню их молодыми, не знаменитыми, не покровителями, родоначальниками и идеологами, а обычными «представителями творческой молодежи», ничем особо не выделяющимися из числа амбициозных, молодых, мечтающих о любви и славе представителей своего странного поколения. У меня нет потребности в идеализации, но мне хочется честно для себя разобраться в том, какой путь они прошли, к чему их привела жизнь, и почему так вышло, что я прошла часть пути с ними вместе, но все же не вошла в их команду.
Последние годы я чувствовала: Лена обижалась, что я редко хожу в их театр, мало пишу про премьеры, не участвую душевно в той жизни, которой они себя посвятили. Не только на меня, конечно, — на всех критиков из группы сторонников, потому что мы стали менее заинтересованными. Не чувствовалось того драйва, который был когда-то. Новые наросли места, куда народ бежал с энтузиазмом. Иммерсивный театр, инклюзивный, постдрама, все это, как некогда документальный метод, распространялось вирусно, обретало солидные дома: Электротеатр, Новое пространство Театра Нации, Новая сцена Александринки… Да мало ли стало мест (хотя мест всегда меньше нужного), имен, людей.
А им жить становилось все труднее.
Выходило, что пока они собирали в Трехпрудном бездомных энтузиастов, играли слесарей и молдаван, женщин-убийц, офисный планктон и больных СПИДом, все было ново: язык улицы, первый услышанный со сцены мат, метод «вербатим», — была и пресса, и шум, и внимание тусовки, золотые перья, всем интересно. А теперь — когда вопреки новым порядкам, став старше и мудрее, ковыряются в ранах нашей родины — как будто стали менее слышны.
Ужасно, когда места силы меняют дислокацию. Критики, как новостные журналисты и им подобные, редко бывают верны, они бегут за информацией, за свежей кровью, за новыми тенденциями. Старые друзья и бывшие единомышленники ранят сильнее всего. Казалось, они-то должны понимать… но у них своя жизнь, свои долгие счастливые дни, постановки, успехи, сериалы, блокбастеры, большие проекты.
Невозможно сегодня быть независимым, но они старались.
Круг завсегдатаев сменился. В Doc приходили правозащитники, адвокаты, свидетели и участники. Ведущая «Эхо Москвы» Ксения Ларина. Зоя Светова, человек, посвятивший себя помощи самым уязвимым, стала своим человеком. «Русь сидящая». Адвокаты. Жертвы насилия, люди, попавшие под систему.
Впрочем, кто у нас неуязвим? Довольно давно Гремина сформулировала в интервью «Новой газете»: «Все резонансные дела — не специальные жестокие расправы с инакомыслящими. Или с неудобными, или с наступившими власти на хвост. Это — будни системы. Так поступают с любым, кто в эту систему попадает. То, что прямо сейчас происходит с тысячами людей, про которых никто не знает. Мне было бы даже легче принять, если б за всем этим стояла расправа с инакомыслием. Нет! Это просто рядовое отношение власти к своему народу».
Но и народа к самому себе, хочется добавить.
Елена Гремина
Как правильно было ею замечено, после 2012 года в стране возникло странное разделение: на немногих, кто, ужаснувшись происходящему, начал протестовать, и на тех, кто продолжал жить «между „валить отсюда!“ и равнодушием». Но чем больше она сама узнавала о том, что происходит внутри репрессивной российской государственной системы, тем больше ей хотелось говорить, писать и думать только об этом. Гремина же человек деятельный, активный. Многие способны абстрагироваться. Я вот могу, а она — нет. Вокруг них оставались те, кто не может. И их было не так много, увы.
И чем больше ставилось спектаклей, делалось проектов и акций в Театре.doc, тем менее заинтересованным становилось отношение к художественной составляющей этого театра. Писали про то, как их прессуют, как выгоняют из помещений. Про то, как власти наезжают — писали, про сами спектакли — почти нет. Это не осознавалось как проблема.
Два спектакля, посвященных «Болотному делу», один по пьесе Елены Костюченко «Новая Антигона» о суде над женщинами из организации «Матери Беслана», «Выйти из шкафа» о жизни геев в России, о жизни в Луганске, «Правозащитники» про сотрудников негосударственных организаций, давние — про Магнитского, про Некляевых, и еще десяток постановок Театра.doc не получили ни одного серьезного театрального разбора. И это не нарочно, и не от страха, и не от лени. Да, писать негде, да, пресса сдулась, но не в этом дело. Это же не было политическим театром, социальным — да, шло исследование индивидуальных позиций, изучение психологии, простые человеческие истории.
Я не знаю, в чем причина общественного спада, из-за которого сил на поддержание своей творческой активности требовалось все больше и больше. Греминой и ее театру нужно было зарабатывать на аренду, на поддержку многих проектов, необходимость постоянного обновления требовала энергии и денег, а их становилось все меньше. Невозможно сегодня быть независимым, но они старались.
«Если нас снова выгонят — ну мы снимем еще одно помещение и будем работать там. У нас есть зрители, которые поедут за нами куда угодно, и есть люди, желающие у нас работать» — говорила Лена, и эта твердость и этот оптимизм были правдой, но правдой было и другое: нехватка среды, недостаточная плотность своего круга. Многие талантливые из первых выводков уходили в другую сторону, переставали быть соратниками.
«Государственным радикализмом» назвал это время поэтапного наступления новых форм Кирилл Серебренников.
Елена Гремина еще в 2007 году сформулировала: «Без своего круга трудно жить любому художественному организму. Вспомним историю искусства — вокруг любого нового начинания возникала особая культурная среда: например, Островский и молодая редакция „Москвитянина“, где были такие критики, как Аполлон Григорьев, художники, музыканты, фольклористы». Вот этого своего круга, который поначалу был плотным и мощным, уже не было, он сдулся.
Впрочем, если вспоминать совсем начало… Тогда уверенность в своей правоте и поддержке самими яркими и лучшими людьми своего времени была стопроцентной. Нельзя сказать, что усилий не требовалось, но время помогало грести, и они шли по его течению, и казалось, так теперь будет всегда.
Как, например, состоялась премьера пьесы Греминой «За зеркалом» во МХАТе, после которой ее стали сравнивать с Максудовым из «Театрального романа» Булгакова, называя «первым живым автором постперестроечного МХАТа»? Молодой тогда режиссер Слава Долгачев пригласил во время семинара в Любимовке на читку знаменитую оперную диву Галину Вишневскую, и она согласилась. Прочла пьесу, загорелась, и уж потом на сцене Художественного театра начались репетиции. А спустя некоторое время Олег Ефремов начал ставить там же пьесу Угарова «Зеленые щеки апреля» (но так и не поставил, правда).
Я уже и не помню, когда и как мы с Греминой познакомились. Кажется, на каком-то молодежном форуме, организованном чуть ли не горкомом комсомола. Собрание-фестиваль творческой молодежи со всех регионов, вполне в духе начала перестройки, когда на молодых смотрели с надеждой, а слово «молодежный» произносилось с почтительным придыханием. Рассвет модернизации. Культура «один» и культура «два». Темпераментная, пышнощекая веселая Ленка, оптимистка, любительница материальной жизни: еда, красивые шмотки, болтовня про то, кто с кем, любопытство к чужой жизни, да что там, просто нравилось посплетничать, хотя сама — скрытная.
Писала пьесы. Но тогда все что-то писали. Дружба-соперничество с Машей Арбатовой, с Ольгой Михайловой, еще с Литинститута, все передавали друг другу прочитать рукописи, перепечатанные на машинке, интересно было, ждали нового. И как ждали.
Потом в жизни Греминой появился Миша — вернее, сначала его пьеса «Голуби». Как-то, чуть ли не через Ленку, она оказалась в журнале «Театр», где я работала, это аж 1989 год, мы давали читать ее нашим главным, старшим товарищам, они кривились, что за чертовщина, ни на что не похоже. А вот Греминой пьеса сразу очень понравилась. Она увидела в ней автора. Потом они с Мишей встретились на семинаре молодых драматургов, и началось то, что сама она никак не ожидала, но на что втайне надеялась — бешеная, счастливая любовь. Когда она — не терпящая всяких пеших прогулок, не шла, бежала на вокзал ради короткой встречи. А Миша говорил: «У нас начался роман текстов».
Потом они поженились. И Миша говорил: «Я теперь феминист и вслух заявляю, что женщина не менее умна и талантлива, чем мужчина».
И они стали — двое. Такие разные — Миша как бы отвечал за небесное, Лена — за земное. Миша за идеологию, Лена — за практику. Меланхоличный Миша, всегда готовый уединиться, бежать от людей, и Лена — азартная и энергичная, громкая, со всеми знакомая. Миша, пишущий странные вещи, необычную, с дырами смысла прозу, многословные, утопающие в ремарках пьесы, и Лена — ясная, с врожденной выучкой строить классическую композицию. (Вот теперь их нет, и я могу говорить, что хочу — на похоронах Миши Лена мне шепнула: «Как он хотел с тобой поспорить, говорил, вот Солнцева, она же не так понимает!»)
Тогда стало понятно, что реальность — самая страшная шутка, ее никто не любит.
Девяностые годы были временем интенсивного развития. Пьесы пишутся одна за другой, в какой-то момент Миша пишет даже детектив, возникает телевидение, которое только начинает тогда поглощать пространство, свежее еще, живое, творческое, предлагает заманчивые перспективы. Мало сверхпопулярного сериала «Петербургские тайны», который под руководством Ленкиного отца Анатолия Гребнева пишут Лена и Миша, и который с таким успехом идет по телевидению, есть еще телевизионные проект «Моя семья» с Валерием Комиссаровым: 400 писем в день, реальность как она есть.
2002 год начался триумфально. Весной открылся Театр.doc, в маленьком подвале, арендованном у ЖЭКа, отремонтированном собственными руками, там показывал свои пьесы юный Ваня Вырыпаев, туда приезжал театр «Ложа», основанный Евгением Гришковцом, там Курочкин и Серебренников красили стены, там начинали Клавдиев, Дурненковы, Нарши, Драгунская, да кто только не…
Но 2002 год это ведь еще и премьера пьесы Угарова «Обломoff» — с огромным успехом прошедший в Центре Казанцева дебют Миши в качестве театрального режиссера. И венец усилий по взращиванию новых дарований: создание (вместе с Эдуардом Бояковым) фестиваля драматургии «Новая пьеса» — событие, вызвавшее бум драматургических усилий целого поколения, оплодотворившее поколение. Сопротивление части театрального сообщества представлялось временным: и пусть пьесы новых авторов ставят только в альтернативных театрах, очевидно же, что скоро все изменится, уже меняется, и еще посмотрим, что останется: старые формы стационарных трупп или новые театральные организмы.
Начало нулевых, бурнейшее время, тут не до частной жизни, сплошная эйфория преобразований. «Государственным радикализмом» назвал это время поэтапного наступления новых форм Кирилл Серебренников, искренне поверивший в то, что теперь эксперименты и творческий поиск стали делом государственной важности.
Правда, в этом, таком в остальном удачливом году, случается трагедия — отец Лены, известный сценарист Анатолий Борисович Гребнев в июне был насмерть сбит машиной у Дома ветеранов кино в Матвеевском. На мой вопрос, известно ли им, кто это сделал, Лена пожала плечами: виновник уехал, они и не искали, не имеет значения, отца же не вернешь.
Горе обостряет чутье, Гремина гораздо быстрей многих поняла, к чему идет дело. В интервью Елене Дьяковой для «Новой газеты», она — в 2004 году — уже говорила, что опасается «нового заказа на позитив. А он уже существует. Запорхали разговоры на ТВ: „Чтоб ваш сценарий прошел, в нем обязательно должен быть позитив!“. И от продюсеров пошло: „Принесите что-то жизнеутверждающее“. А я ведь давно работаю на ТВ. И это речи тех, кто не так давно говорил про „светлые“ сюжеты: „Не пойдет. Эту страну еще лет десять нужно заливать кровью“».
Товарищи, работавшие на ТВ, сделали свои ставки, а умная Лена осталась наивной дурой. Не поняла, что надо не сопротивляться, а подмахивать, и тогда можно стать сверхуспешным сценаристом, получать деньги, радоваться жизни. Она могла бы сочинять мастерские топовые сценарии — это Миша всегда оставался авангардистом и никогда не мог написать ничего, что не было бы подковыркой, а у Лены всегда была любовь к мелодраматическим сюжетам, лихим композициям и понятным простому человеку коллизиям про любовь и страсть. Но «идея казенного позитива» вызывала у нее «глубокое омерзение», а цинизм всегда представлялся гадостью. Лена совершенно сознательно отказалась от карьеры телебосса, телевидение было лишь способом заработать деньги на Театр.doc. Собрав молодую команду, Гремина создала сценарное бюро, которое кормило и драматургов, и театральные проекты, и давало деньги на аренду подвала. Настоящий бизнес по-русски, нон-профит, инвестиции в убыточные проекты.
И все же это было самое прекрасное время. «В год нам театр вместе с арендой обходится в 20 000 долларов», говорила Лена. Спектакли рождались десятками. Новые люди проходили через Doc, и шли дальше. Появлялись редкие спонсоры, но все как-то сходилось, деньги весело текли от телесериалов, их хватало на лампочки, тряпки, ведра и даже на новые осветительные приборы, стулья и вешалки. Никаких зарплат, все коммунальное, общее.
Осиротелые дети плакали у гроба матери, утешающей и покрывающей. Казалось, рядом больше нет взрослых.
Я помню этот подвал, как помнят первую собственную квартиру. Даже лучше. Вот лестница вниз, она крутая и страшная, вот комната, где во время спектакля сидит билетер и висят никем не охраняемые пальто, вот маленький коридорчик, из него дверь в зал — в проеме во время спектакля стоят те, кому не хватило сидячих мест, тут выход в гримерку, она же кулисы. Очередь из желающих репетировать, очередь из спектаклей, очередь из зрителей.
Первый тревожный звонок был, кажется, после спектакля «Сентябрь.doc», собранного по кавказским чатам. Тогда стало понятно, что реальность — самая страшная шутка, ее никто не любит. Лена возмущалась: «Одни начали говорить нам, что это ваххабитский спектакль, другие — что пропутинский. Хотя на самом деле мы проводили исследование ада в голове современного человека, когда он одновременно может выступать за права человека и беспокоиться, что много чурок ходит по Москве».
После этого Экспертный совет при департаменте культуры Москвы отказал театру в небольшом финансировании, которое к тому времени удалось получить. И несколько лет театр жил сам, но тогда были еще другие возможности — фонды, гранты. А главное все же — театр продолжал быть лидирующим центром, несмотря на свою камерность и на маргинальное положение на карте Москвы.
Вот что произошло потом? Когда премьера в Театре.doc перестала быть для меня безусловным событием, на которое надо идти несмотря ни на что?
Что-то случилось непоправимое еще до того, как возникли вдруг вопросы к реконструкции подвала — а ведь всего за год до этого театр от города получил дополнительную площадь, немного, но стал возможен репзал, кухня с чайником, кабинетик для разговоров. Казалось, что дом отлично живет, и хотя старшие его дети давно разъехались, вырастут новые.
Я собственно все это пишу не для того, чтобы просто вспомнить Лену. И не для того, чтобы рассказать о театре — я думаю, что историю Театра.doc и его руководителей обязательно надо будет составить из разных воспоминаний статей, интервью.
Время сопротивляться еще не пришло. А время печали давно с нами.
Лена же была не только частью Doc, его директором, вдохновителем, идеологом, она была дочерью, которая тяжело переживала смерть матери, нравственного центра семьи, ее главы, опоры, корня. Бабушкой, очарованной своей старшей внучкой Полиной, а потом другими внуками. Женой, не забывающей об этом — я помню, как на какой-то то ли юбилей семейной жизни, то ли день рождения, они с Мишей убежали от многочисленной родни и сняли номер в гостинице Петровского замка. Вроде и не далеко от дома, но романтично уединенно.
Я хочу понять, что с нами случилось, и можно ли было иначе. Могла ли Лена в какой то момент бросить театр и писать — сериалы, пьесы, романы? Думаю, что она не могла бы ни за что.
Но все же, несмотря на все личные усилия и беспримерную честную преданность делу, в какой-то момент все неодолимо изменилось. Я не хочу сейчас оценивать тех, кто сознательно впрыгнул в другой паровоз, но оказалось, что по-прежнему нельзя жить никому. Пресловутая «ноль позиция», без которой не может быть документального театра, сменилась у Лены и Миши на активную гражданскую, при этом самого театра стало как будто меньше.
Лена сама стала ставить свои тексты. Удивительно простодушной и одновременно эмоционально-увлекательной стала ее постановка пьесы «150 причин не защищать родину» про падение Византии. Более замысловатой, но и менее удачной — «Безумное путешествие за святыми дарами», о старообрядцах, об Аввакуме и боярыне Морозовой. Если бы она могла сочинять сериалы, если бы у нас была культура из постановки, какие прекрасные истории могли бы выйти на большой экран.
Когда кончилась эпоха эксперимента, поиска нового языка для новых персонажей, а она кончилась не лично у Лены и Миши, у всего мира, тогда стало понятно, что жить в невыносимых условиях скитальцев придется до конца. Уступить невозможно. Отняли Трехпрудный, отняли Басманную, пришли и в Казенный переулок. Гремина как-то сказала, что если их выгонят в очередной раз, если не найдется такой организации в Москве, которая их примет, сдаст в аренду зал, чердак, подвал, они наймут автобус и будут ездить на нем по стране. Чтобы не сдаваться. Чтобы не останавливать спектакли.
Что-то в этом мире стало не так…. Обреченно стало.
Уже больная со сломанной во многих местах ногой, практически не встающая, Гремина оставалась трибуном и борцом. Она взывала к людям театра: «вы промолчали, когда на сцене запретили ругаться матом, вы не пошли до конца, когда сняли Бориса Мездрича, лучшего театрального директора, и вот начался погром Гоголь-центра. Чего вы ждете? Надо протестовать громко, солидарно, мощно. Всем».
Но тех, кто ее слышал, было очень мало. Слишком мало.
На похоронах Лены Греминой были венки от театра Наций, Электротеатра, от Гоголь-центра и от «Руси сидящей», и это кажется все. Дело не в почестях и венках, не в них дело. Мэр Москвы Собянин давно сообщил, что никогда не слышал ни о каком Театре.doc, но официальные лица и официальные театры вряд ли интересовали Лену и Мишу. Однако, если на похоронах Миши было ощущение какого-то вызова, задора, уверенности, что теперь то уж все поймут, что такое Угаров и его театр, какое это важное и крупное явление, но на похоронах Лены повеяло безнадежностью… Осиротелые дети плакали у гроба матери, утешающей и покрывающей. Казалось, рядом больше нет взрослых.
Со стороны судить, так Греминой все удалось. Прожила роскошную, богатую, щедрую жизнь. Воспитала десятки актеров, драматургов. Просто людей — честных и талантливых, получила большую счастливую любовь — насколько любовь бывает счастливой. Написала много отличных пьес, сценариев. Это ведь счастье, если посмотреть объективно.
Но что-то в этом мире стало не так…. Обреченно стало. Не знаю. Я давно существую в этом странном пространстве медийных звонов, быстрой славы и глухого забвения. Знаю, что невозможно изменить общественное настроение никакими усилиями до тех пор, пока оно не созреет к переменам. Не зреет, стагнирует. Тянет в инерцию.
Все говорят: Путин, он виноват, он изменил нас, наш мир, мы, дескать, шли к свету, а он нас прижал к земле, напугал, угнетает и заставляет врать. Но я уверена, что все это мы делаем сами — и даже не по своему выбору, а по какому-то неведомому нам закону, управляющему помимо индивидуальных воль нашим миром. И сегодня этот тайный инстинкт работает против простой политической честности, против солидарности. Время сопротивляться еще не пришло. А время печали давно с нами.
Но я-то что, я, известно, фаталист, тут мы никогда не сходились. Гремина не могла сдаться, у нее не было хода назад.
В финале своей пьесы про гибель Византии, Лена заставила главного антагониста, султана Мехмета, победителя и триумфатора, читать грустные стихи собственного сочинения: «Что я скажу тебе, сердце, тебе не выдержать этой боли». На вопрос, почему именно их, она ответила: «Потому что его страсть к бесконечному осталась неудовлетворенной».
