Ты со мной говоришь?
Как разделить одиночество с Богом и услышать молчание? Вместе с Брессоном, Бергманом и Шредером о вопросах к высшим силам размышляет Вероника Хлебникова.
СЕАНС – 71
В 1950 году католик Робер Брессон закончил «Дневник сельского священника» по одноименному роману Жоржа Бернаноса. В 1962 году Ингмар Бергман снял «Причастие» по собственной памяти о протестанте отце. В 1986-м Тарковский снял «Жертвоприношение» по вере своей. Прошло еще тридцать два года, и Пол Шредер объединил эти разнонаправленные силы, приложенные в разные эпохи, в разных странах, к разным конфессиям. В фильме «Первая Реформатская церковь» или «Дневник пастыря», как назвали фильм у нас в прокате, они вдруг срослись, стали единым целым, будто были к тому предназначены, как грани одной неуемной христианской души, возможно, Трэвиса Бикля, таксиста.
Начало «Первой Реформатской» повторяет первые кадры «Причастия». Из мглы проступает белое здание старой протестантской церкви в Олбани. Камера с нижней точки, будто паломник на коленях, медленно к ней приближается. Церковь у Шредера, скорее, музей. Преподобный Толлер служит, причащает, водит экскурсии, продает сувениры. Бывший военный капеллан, он потерял сына в ближневосточной войне, которую считает позором, — ей нет морального оправдания, жена от него ушла. Музейный приход — место его реабилитации. Место его молитвы — дневник. На крупном плане рука заполняет страницы, так более полувека назад писал чернилами и юный французский кюре. Тот же закадровый голос. «Возможно, не стоит заботиться о том, нравлюсь ли я людям…» — записывает преподобный Толлер что-то вроде парафраза назидания старого кюре из Торси молодому кюре из Амбрикура: «Ну да, вы не опускаете рук и вообще одолеете дьявола, вы носитесь с идеей снискать к себе любовь, а нужно только чтобы вас уважали».
То же смертельное физическое недомогание. Тот же подкрепляющий силы стаканчик — если не вина, так виски. То же одиночество, та же сводящая с ума тишина при несмолкающем внутреннем монологе. «Бог покинул меня, я в этом уверен», — казнит себя сельский священник Брессона. «Если бы только я мог молиться», — откликается преподобный Толлер. Им вторит суровый шведский пастор Томас Эрикссон: «Боже, почему ты меня оставил?» Свет проливается из окна на его окаменевший затылок, Смерть на фреске расставляет перед ним шахматные фигуры. Трэвис Бикль смотрит в зеркало: «Ты со мной говоришь?»
Бергмановские герои — прежде всего мужчины, даже если на них сутана. Протестантский пастор Эрикссон тяготится любовью женщины, которую почти презирает, и тем более не уважает себя. Думая, что молчание Бога — его главная боль, он болезненно сосредоточен на себе и так глух ко всему остальному, что, если бы Бог с ним заговорил, он бы вряд ли расслышал.
В «Первой реформатской» Бог по-прежнему не говорит с человеком, и человек ищет иной способ, кроме недоступной молитвы, говорить с Богом. Толлер выбирает не компьютерный файл, а бумагу, с которой не вымарать написанного, имея в виду, что адресату доступны все черновики и резервные копии помарок и редактуры.
«Первая реформатская церковь»: Ты с кем разговариваешь?
У Бергмана коммуникация с трансцендентным оказывается проблемой не языка, а слуха. Его пастор не пишет текстов, он читает письмо заботливой Марты (евангельской Марфы, «заботившейся о многом»), не умея и не желая его понимать. Но его же отповедь ей принимает форму исповеди, и уже Марта исполняет таинство и службу. Пастор невротично смотрится в себя, сам, без зеркала, — многократно умноженное эхо мантры «ты со мной говоришь?!»
Фабульный рисунок «Причастия» и «Первой Реформатской» совпадает в общих чертах. Беременная прихожанка приводит мужа к священнику для душеспасительной беседы, но ее итогом оказывается не утешение, а самоубийство. Саморазоблачающий финал для пастора Эрикссона, готового признать, что служба Богу — не его призвание. И предисловие к страстям преподобного Толлера. Он входит в резонанс с кредо старого кюре из Торси: «Наводите порядок каждый день с мыслью о том, что завтра восторжествует беспорядок, потому что это, увы, в порядке вещей».
Беспорядок явится преподобному Толлеру как поругание образа Божьего мира, притом без метафор и экстатических видений Апокалипсиса. Загаженная ядовитыми отходами земля, экологическая катастрофа, возвещаемая апостолами-активистами движения «Зеленая планета» в статистических выкладках и столбиках диаграмм, — вызов для преподобного на буквальную последнюю битву. Простится ли человеку то, что он сделал с миром: отравленные реки, токсичные берега? Пояс смертника — его способ навести порядок, отходная молитва в тротиловом эквиваленте.
Пастор Эрикссон, далекий от крестовых походов, атомной китайской угрозы, сводящей с ума его прихожанина, любых внешних катастроф, не справляется с внутренним хаосом: «Мой Бог и я жили в упорядоченном мире, здесь все было на своих местах, имело смысл». Герой Бергмана, открывая в себе пустоту, переносит ее на окружающий мир. Экстраполирует экзистенцию на бытие, уравнивая молчание внутри с молчанием Бога. Их различие с героем Шредера не в толковании благодати, это различие трансцендентного и имманентного. Бог пастора далеко, Бог Толлера разлит во всем, как и Бог умирающего кюре из Амбрикура: «Его можно оплевать и распять, не выходя из комнаты», — объясняет он изверившейся и ожесточившейся заблудшей дочери Церкви. Эта простая истина присутствия Бога в каждом человеческом акте, присутствия, которое необходимо взаимообуславливает действия людей, оказывается у Брессона спасительной для паствы сельского священника. Он умирает спасая.
На столе преподобного Толлера книга монаха-богослова Томаса Мертона, писавшего об «одиночестве, которое действительно разделяют все». Пастор Эрикссон выслушивает кривобокого служку, говорящего об одиночестве Иисуса в Гефсиманском саду, на Кресте, одиночестве, в конце концов, соединяющем своей тайной всех живущих, независимо от их веры. В этом одиночестве, которое Бог на Кресте разделяет с людьми, Мертон видел основу глубокого и чистого сострадания к людям, «даже если они не осознают своей трагической участи». Это одиночество, которое каждый из героев связывает с молчанием Бога, с покинутостью, оказывается благодатью. И в одинокой смерти молодого французского кюре, и в одинокой службе протестантского пастора, наконец открывшего слух другому голосу, и в посмертном видении преподобного Толлера, обнимающего свою Марию. Он умирает, не спасши никого, кроме себя, но и это уже немало.
Пастор Эрикссон остается жить в труде каждодневного усилия, пытаясь хотя бы уравновесить хаос порядком. И на этой войне, где, по Брессону, придется выстоять, ибо «это все, что мы можем», он как будто только появляется на свет. Как будто мир только начал для него существовать, наполнять его слух. Финал «Причастия» становится началом службы буквально и фигурально: Свят, Свят, Свят, Господь Бог Саваоф. Исполнены небеса и земля славы Твоей…
Шредер наполняет свою картину теплым живым светом, который пропитывает кадр. В отличие от приподнято-абстрактного «Причастия» Бергмана, чьи мрачные неврастеничные конфликты задаются и разрешаются в отвлеченных образах и беседах (недаром в оригинале фильм носит название «Зимний свет» — Nattvardsgästerna), регистр повествования здесь — по человеческой мерке, а масштаб страстей — грандиознее.
Священник на экране — история вопроса
Шредер уходит от Бергмана к Тарковскому, отправляя прильнувших друг к другу Толлера и Мэри левитировать с тем, чтобы оставить этих великих путаников и выбрать художественную ясность Брессона или волю к чуду Карла-Теодора Дрейера, без труда способного читать в измученных, но не смущенных душах преподобного Толлера и таксиста Трэвиса Бикля, к которым входит Бог и обнимает Своих друзей.
