Два прозостиха о кино
Один, точнее — два, небольших кинематографических текста Шамшада Абуллаева.
Кинематографичность дневника
Кто-то, снятый крупным планом, долго смотрит мимо камеры в спину уходящему человеку, стараясь лишь усилием лицевых мускулов догнать ступающего прочь за кадром и остановить его, — выцветший, чахлый ход для экранных сновидцев. Немного позже плавный зов (обычно подобный постный приём преподносится финалу фильма) целую минуту колотит окрестность: карийон, карийон, звонит у пещеристой выи плоского дома, напоминающего пенал, тесный воздух колокольным веянием — гармсиль принес ароматный гул необитаемого травостоя с памирских нагорий в низину, в фитильно узкий глинобитный проулок, срезанный в конце пешей тесьмы репейной пучиной овального дворика под солнцем,- вполне нормальное местечко, готовое принять мелькание мужской фигуры, что пропадает под остью зубчатой стены, под саманным швом кубистского дувала, который тёпел на ощупь даже глубокой ночью. Но через секунду, немедля, вдогон угасшему порыву над пустошью, наступает почти медное затишье, быстро усилившее догадку, что буря пронеслась мимо городских окраин, вроде бы не оставив следа в деталях близкого ландшафта, где только (словно сразу иссохшие) саженцы согнулись, как щемящая, сыпучая пригарь недавнего проворства знойного дуновения, в которое мгновением раньше нагрянуло, как большой мим в белесо-млечном гриме, дымчатое безветрие и запестрело в плавящихся углах косых улиц огоньками отдаленных речных всхлипов, сплошь исклеванных острым мельтешением белуджийских майн. Между тем незнакомец (чем этот персонаж дальше от своего покинутого двойника, вне объектива, тем он более схож не то с Борисом Зайцевым, встретившим в зимнем Петрограде мизераблей около очереди за хлебом, не то с Альфонсо Гатто в роли апостола Андрея) неспешно продвигается к бетонной вышке, мерно подгоняемый ее прямостоящим оцепенением, и позади него пёстрый пух планирует вниз в рапиде, будто вот-вот коснется плитчатого дна керамической шахты. Сейчас путник думает, всё к твоей выгоде на экране, — и молодой тополь, чью шею ты мнёшь правой ладонью, и глотки воздуха, хлынувшие в тебя, как впервые, внятностью никуда не девшейся бесплотной подмоги; ты видишь внутри себя Изабеллу в «Поляне» братьев Тавиани, пришедшую к своему великому отцу, — «Германия, год нулевой», — в тосканский кинотеатр; ты видишь в зябком, усталом затемнении «Без крыши и вне закона» молчащего тунисца (на губах невлюбленного неведение тоже свято); ты видишь красный автомобиль с откидным верхом, замерший в мчании по нилашистскому шоссе в «Аллегро Барбаро» Миклоша Янчо; ты видишь в длинных тенях десятилетних тополей шествующих двух рыцарей после акколады в мутновато-выпуклых доспехах, но в брызгах бликов, на лоснящейся лучами пустынной улице они оборачиваются двумя спортсменами в сетчатых теннисках с ракетками в руках и полотенцами на плечах в «Эдварде II» Дерека Джармена; ты представляешь себя в собственной спальне давно проснувшимся, но по-прежнему более получаса лежащим с закрытыми глазами, оттягивающим тот момент, когда твой взгляд, никем не замеченный в утреннем блеске, поладит с достоверностью комнатной обстановки, в то время как корявый ствол старого дерева в окне выделяется в июньском свете, как застывший в сургучной жаре, худой, морщинистый паладин, впившийся вертикальной трещиной в мякоть полуденного сияния. Такие мысли проносятся в твоем мозгу искрящейся срочностью… и ещё, думает неизвестный, «мои картинки» рано или поздно иссякнут, и эта ходьба тоже когда-нибудь кончится. Глаза мерцают у висков, растягивающих твое переносье: чья-то смуглолицая мишень, идущая по пригородной пыли. Вскорости ветер снова дует посолонь, вперёд, но тучи плывут вспять, наоборот, будто в зеркале, которое не может помешать кому-то левой рукой пожать кому-то левую руку, и под низким углом на сей раз заходящего солнца тут же за песчаной спиралью полевых троп в тутовом саду воспламеняются пурпурные укусы на шелковичных стволах, пораженных волчанкой.
Окрестность как фильм
Ослепительно-белую фасадную стену, прерывающуюся вдруг булыжно-кирпичным портиком между бирюзовых колонн, наверняка можно принять за ошалелость оцепенения в застойном зное, в котором плавно парит айвовый пух, являя стороннему взгляду своего рода рапид рвения. Мимо тем временем пролетает, заслонив на мгновение лепестковым шелестом цементный просцениум на переднем плане, какой-то тип на велосипеде в калошах: твой знакомый? — ты поднял руку вдогон ему, — спиной к тебе, спиной к твоей тени он тоже поднял руку, словно проверяя твой жест на прочность, и пропал за первым углом опилочного безлюдья, где раньше, в 1913 году (еще раньше), торчала коновязь, и солнце, сверкнув на спицах, погасло, как эссенция типично южной моментальности. К тому же винтовидный смерч (еле слышный комнатный говор через распахнутое окно в условиях улиц когда-то превращалось в молвь) забирает слегка влево, к песчаному ансамблю коленчатых курганов за чертой приречных выселок, за железнодорожной ветвью, где в шестьдесят девятом году, как-то раз, остановился товарняк, и ты, стоя в сторонке от поезда, на галечной насыпи, увидел в прямоугольной прорези, перечеркнутой жестяной решеткой и наполовину забитой войлоком, мечущиеся клочья матовых, фисташковых, смолистых, белесых, оливковых лиц бритоголовых подростков из колонии, из детской тюрьмы в навозном вагоне для коров и молниеносно подумал: почему именно они находятся там, в затхлой камере на колесах, а не я, идущий по привокзальной поляне в предместье, на «Да здравствует Мексика», в летний кинотеатр, к булыжно-кирпичному портику, подле которого, прислонившись правым плечом к бирюзовой колонне, сорок четыре года назад в ожидании зрителей курил в кепке двадцатидвухлетний киномеханик, что каждый вечер, пока гармсиль веял среди зальных стульев, на гравийном, неметеном подмостке и пока вялый смерч вился по ветхой, помятой кайме бескровного экрана, крутил весь июль в своей каморке бобинную пленку рижского агностика, считавшего смерть просто неблагополучным концом. Затем человек в кепке закрывал широкое, двухстворчатое полотно перед просмотром, когда сгущались сумерки, когда желчные заросли венценосного, колкого дурмана вокруг обшарпанного строения без крыши волнились на жарком ветру, и большой закатный блик с дверной перекладины падал на землю, на пыльный порог под фасадной стеной.
