«Жена Чайковского» — Удобное безумие
У показанного в основном конкурсе Канн фильма Кирилла Серебренникова началось большое мировое фестивальное турне. Надеемся, что однажды его выпустят и в российских кинозалах. О «Жене Чайковского» рассказывает Вероника Хлебникова.
Не утони Офелия, быть ей девицей Антониной Милюковой, отвергнутой и безумной, в новом фильме Кирилла Серебренникова. Первые слова — «венок, ельник, лилия…» — из погребального букета Антонины Ивановны, наподобие «розмарина для памятливости», усопшему Петру Ильичу Чайковскому. И серебром по черному крепу: «от боготворившей жены».
Камера вьется ужом в непрерывном упорном движении, огибая скорбящих, устремясь с Антониной к красивому мертвому телу. А затем кадавр встанет с одра, весь на нервах, и процедит, как она ему ненавистна. Бывает ли крепче связь? Похоронная фантасмагория повлечет за собой другие. Реалистичное изображение нежно тронуто тленом и клаустрофобией ощутимого ментального изъяна. В уличной толчее темных шляп бледное скорбное личико в чешуе дырявой вуальки обращено к замершей в зените камере. Неба нет. В гостиных коптят свечи и керосинки. Снаружи стеклянные кубы и бесконечная серая стена.
Фильм сделан будто в строгих манжетах того времени, которые Серебренников время от времени ловко макает в соус
Один из явных сюжетов «Жены Чайковского» — одержимость женщины, придумавшей себе поприще в мире, где женщины ее положения выбором, обыкновенно, не затруднялись. Катастрофический брак, заключенный на условии «братской любви» Чайковским, предпочитавшим близость мужчин, и очарованной им Милюковой, после шести недель совместной пытки длился лишь на бумаге да в воображении Антонины Ивановны. Ограниченное, бедное и в то же время предприимчивое, оно задает фильму тон и оттенки мутного аквариума, движение камеры и течение времени. Проводив мужа к поезду, Милюкова по прошествии нескольких недель все еще на том же перроне без признаков монтажной склейки. Муж не приедет, но и времени между Петей уехавшим и долгожданным Петей тоже нет, полминуты минуло, недели схлопнулись, лишь освещение изменилось. Колебаниями света монтирует Серебренников эпизоды, это экономно театральный и выразительно киногеничный прием, точно найденный для постепенно утопающей в своей иллюзии Антонины, для иллюзорного простора в герметичном пространстве, где она навсегда жена, облеченная в солнце, солнце русской музыки. По темным меблированным углам существование вульгарно и мизерабельно, рутинный блуд, прижитые байстрюки, умирающие в приютах, нищета и бессильная туша рояля в углу. Его завернут, как фунт ростбифа, и вздернут за окном на крюках. Жизнь Антонины Милюковой подвешена так же буднично между фаллосом насущным и возвышенным идеалом. Приапическое безумие в финале сродни тупой зубной боли. Мир без музыки не способен предложить большего и, может быть, именно скудость ассортимента сводит с ума сильнее химер, подталкивая к участи юродивых, среди которых в фильме вдруг заслоняет остатки реальности изумительная Юлия Ауг. Мир Антонины состоит из домогающихся мужчин, мух и Пети, который не похож на других мужчин. Из объяснимой тоски по хорошему и непохожему рождается история патовой привязанности.
Если с Одином Байроном в роли Чайковского в фильм входит дружелюбный рассеянный свет, не направленное ни на кого конкретно одинокое, совсем не плотское обаяние, то в филигранном исполнении Алены Михайловой борьба героини за титул обретает черты непреодолимой и, возможно, самой высокой страсти — обольщаться тем, чего на свете нет. Придуманный «мой Петя», придуманное супружество, — нелепые вымыслы ловят отсвет нездешнего. «То, что в вас мне нравится, я ни в ком не найду», — могла бы сказать утонченная дама, но скажет на первом свидании Милюкова, позволяя разглядеть в ее упрямстве поэтический стих и то, что она счастлива со своей выдумкой, бывшая серьезная девочка, преследовательница и алая вамп, черная жужелица, окончившая дни в приюте для душевнобольных, где ее до самой своей кончины будет навещать брат Чайковского.
Тупость мира, закрывшего слух, убивает без разбору
От «Жены Чайковского» и ее автора вряд ли, ждали чего-то конвенционального, вроде «Амадея» с панславянской милотой или «Элвиса» с симфоническим оркестром. Но размеренное и муторное падение с самых верхних ракурсов в наваждения малопримечательной дамы оказалось даже радикальнее баснословных «Любителей музыки» Кена Расселла. Поверхностное сравнение, которое приходит в голову, это «Камилла Клодель» Бруно Дюмона о непостижимости душевной болезни, которая скорее сближает его героиню с миром, и за которой Дюмон оставляет право быть непознаваемой. И оно не работает.
Вместе с Антониной с резьбы съезжают некоторые авторитетные дискурсы. Безумие — больше не прерогатива гения, хотя Чайковский тоже на грани нервного срыва. Милюкова — не прекрасная дама, не девка-незнакомка, а просто опрятная барышня. Маленькая, недалекая и одержимая жена — не софия Петру Ильичу и не ундина, а гадина в фальшивых кораллах. Возможно, — родина, претендующая на художника в вечности, намертво прикипающая к нему навязчивой чрезмерной близостью, и жестче цензора надзирающая за чистотой и величием сконструированного лживого образа, его соответствием имперским ожиданиям. В любом случае она — проблема Чайковского со всеми коннотациями в поле его фигуры — великого и нетрадиционного. В эту проблему всматривается Серебренников, выявляя ее сложность.
За редким исключением музыка Чайковского в фильме отсутствует, оригинальный саундтрек написан Даниилом Орловым. Вероятно, единственное общее место во всем фильме это прононс Shortparis в духе «Азазели» по Акунину, где «Ногу свело» и «Мумий Тролль» переосмысливали русские романсы. Боготворившая жена знала произведения Чайковского на уровне тех самых романсов и «Времен года», так же как формулы нежных писем черпала из сборника «Любовная почта». Фильм сделан будто в строгих манжетах того времени, которые Серебренников время от времени ловко макает в соус. Этот острый сюрреалистический момент соприкосновения накрахмаленной idée fixe и телесного и социального жира составляет нерв фильма, гениально прослеженный и растревоженный оптикой Владислава Опельянца.
Но его подспудный сюжет — глухота мира, достойного лишь ведущей партии докучливой мухи. Тупость мира, закрывшего слух, убивает без разбору, — незаметная на фоне безумия (удобного для ремесла, как всякая кунсткамера) коллизия, делающая фильм Серебренникова очень хорошим кино.
