Система Штрогейма
Из главы «В начале»
Эрих фон Штрогейм не был простым смертным. Когда речь заходит о дате его рождения, семье, школьных годах или личной жизни, это выглядит нелепой уступкой фактам. А между тем этого человека в первую очередь характеризует именно вымысел, который превратился в самостоятельную действительность. Штрогейм приехал в Америку, когда ему было двадцать четыре года, и на протяжении долгих лет влачил жалкое существование. Неудачи преследовали его. Несмотря на это, вера в свое призвание помогла ему выдержать все испытания, ибо когда случай и голод привели его в зарождавшуюся киноиндустрию, он не только нашел свою истинную профессию, но и вскоре досконально овладел ею. Где еще, кроме как в Голливуде — этой стране грез, — он мог воплотить свои мечты? Обуревавшие его видения обрели реальность, а налет аристократизма позволил ему найти с Голливудом общий язык и, по крайней мере, какое-то время диктовать здесь свои условия. Его невероятная харизма не была придумана агентами — он создал себя сам.
Он прекрасно сознавал эту свою черту еще будучи нищим эмигрантом. Сойдя по сходням на остров Эллис в 1909 году, он мог бы пробормотать «Эрих Штрогейм» или робко стоять, ожидая, пока сотрудник иммиграционной службы подберет упрощенную форму его имени. Однако с необычайной самоуверенностью человека, которому суждено подняться на высоты, которые только он и мог вообразить, он торжественно заявил, что его имя Эрих Освальд Ганс Карл Мария фон Штрогейм. Подобно душе Уолта Уитмена, вмещавшей «множество разных людей», Штрогейм впоследствии докажет свою многоликость. Позже, в Голливуде, Штрогейм наденет маску офицера, аристократа и незабываемого негодяя. Первую актерскую славу ему принесла роль подлеца-гунна, вскоре он стал еще более известен как «Человек, которого приятно ненавидеть», но затем он начал писать сценарии, снимать фильмы и играть главные роли в собственных картинах. Всегда находясь в водовороте деятельности и конфликтных ситуаций, он был подарком для прессы: Штрогейм оказался не только непреклонным приверженцем правды жизни, приходившим в неистовство из-за деталей, которых не заметил бы и самый дотошный зритель — настоящее шампанское, а не газировка; икра, а не варенье из ежевики; Долина Смерти, а не песчаные дюны, — но и придирчивым диктатором, выкрикивавшим команды от зари до зари, чтобы снять восьмичасовой фильм, который никогда не выйдет на экран. Его лицо со шрамом, прическа, военная выправка, монокль и даже каблук врезáлись в память. Он всегда поворачивался на каблуке. Достаточно двух примеров: когда Ирвинг Толберг, незадолго до этого севший в кресло начальника отдела производства Universal, остановил съемки «Глупых жен», «фон Штрогейм уставился на новоиспеченного босса, затем повернулся на каблуке и гордо вышел из комнаты». Год спустя, когда Толберг уволил его со съемок «Карусели», Штрогейм опять бросил на него пристальный взгляд и «вышел, повернувшись на каблуке».
Эрих фон Штрогейм
Со временем, когда с этим поворотом на каблуке познакомились почти все крупные студии, Штрогейм наконец оказался не у дел и вновь был вынужден опуститься до актерских работ у других режиссеров. Он играл безумного чревовещателя, безумного актера водевиля, безумного ученого, безумного режиссера — в общем, сумасшедших в том или ином обличье. В глазах всего мира и даже голливудских профессионалов он действительно был сумасшедшим гением, не имевшим понятия, где, когда и как остановиться, и потому уже не мог быть допущен к режиссуре.
<…>
Штрогейм пытался завуалировать свое прошлое, еще когда он только переехал в Грац в сентябре 1901 года. В школьном личном деле он числился евреем — об этом гласила метрическая запись, — но теперь, регистрируясь в полиции, Штрогейм объявил себя протестан- том. Из этих документов также выясняется, что летом 1903 года он провел какое-то время в Иннихене в Тироле, горной области в Южной Австрии, неподалеку от места действия его первого фильма «Слепые мужья». 24 сентября 1903 года он переехал на другую квартиру в Граце — по-видимому, более дешевую, — а 30 апреля 1904 года еще раз сменил адрес. Он оставался в Граце и после окончания Торговой академии.
Ужасный ученик и, вероятно, избалованный ребенок (женщины, ненавидящие своих мужей, как правило, пылко любят сыновей), этот умный, но упрямый мальчишка любыми способами пытался откреститься от торговли. Обладая поэтическими наклонностями, он вовсе не горел желанием помогать в шляпной лавке, когда другие наслаждались фантастической жизнью, в которой были кареты, балы, броские наряды и театрализованные церемонии — это была жизнь «богатых и знаменитых». Но к тому же Штрогейм был одиночкой. В письме от 1941 года он советовал своему сыну Джозефу «больше общаться с людьми. Это один из многих моих недостатков. Я не умел заводить друзей».
Характерная для Штрогейма черта — он всегда оставался в каком-то смысле аутсайдером. В католической Вене он был евреем, в американском котле — европейцем-аристократом, позднее, во Франции — чудным типом, сочетавшим в себе черты австрийца и американца. Но всегда и повсюду он оставался иностранцем.
<…>
Насколько нам известно, Штрогейм впервые соприкоснулся с армией 19 апреля 1906 года, когда проходил призывную комиссию в Граце. Документы, хранящиеся в венском Военном архиве, сообщают, что Штрогейм был выпускником Торговой академии, что он был ростом 1 метр 68 см и хорошо играл на скрипке. Его характеристика выглядит так: «на данный момент негоден, слаб, не призывать».
Можно себе представить, какой удар нанес этот приговор по военным мечтам гордого юноши. Армия могла бы спасти его от торговли, к которой он, по-видимому, не питал ни малейшей склонности. Однако молодой Штрогейм не собирался сдаваться. Вскоре он вновь записался на комиссию и сумел убедить начальство принять его в Первый королевский и императорский учебный полк, размещавшийся в Вене, «за свой счет». Штрогейм сам должен был оплачивать форму и лошадь. Его зачислили в отделение снабжения и транспорта, где он, несомненно, имел дело с лошадьми, так как в те времена они служили главным армейским транспортным средством. Вероятно, тогда же была сделана фотография, которая напечатана в книге Кёртисса. Вскоре после этого Штрогейм приобрел пресловутый шрам на лбу. Один журналист во Франции, беседуя со Штрогеймом в
Эрих фон Штрогейм
В конце 1922 года Штрогейм передал сценарий «Карусели» другому литератору, который должен был переделать его в роман. В нем есть отрывок, описывающий солдатскую жизнь в Австрии, где упоминается «маленький лейтенант», который появляется на костюмированном вечере. Один граф насмешливо называет его «драгуном Мойшей». В примечании к роману объясняется, что это «презрительное прозвище военных, служащих в структурах снабжения и транспорта, поскольку там служило много евреев, не допускавшихся в кавалерию». В этом отрывке звучат автобиографические ноты, и, наверное, здесь Штрогейм как никогда близок к неприглядной истине.
В том же романе есть и еще один, возможно, вымышленный, но, может быть, и правдивый рассказ. Граф вспоминает, как однажды, вернувшись домой из школы, он застал свою мать «почти неодетую» с другим мужчиной. За этим следуют воспоминания об отце, который уходил из дома на несколько дней и возвращался с этих прогулок «усталым». Хотя, повторимся, возможно, Штрогейм и выдумал эту историю, факт остается фактом: в его фильмах часто фигурируют распутные отцы и несчастные браки.
Теперь, когда Штрогейм вступил в армию, по обычному голливудскому сценарию он должен был бы быстро продвигаться вверх по служебной лестнице благодаря своему уму и литературному дарованию, развитому вниманию к деталям, необычайной энергии и честолюбию. В реальности все было иначе. Уже через четыре месяца, 20 апреля 1907 года, очередная комиссия, рассмотрев поведение, способности и службу Штрогейма, признала его «негодным к военной службе, неспособным носить оружие и подлежащим увольнению из армии, но годным к работе». Вследствие этой характеристики, 23 апреля 1907 года Штрогейм получил отпуск, а 29 мая 1907 года был уволен из Королевской и императорской армии. Вся его военная карьера продолжалась пять месяцев. Ничего похожего на сведения, опубликованные в некрологе New York Times, где говорилось, что Штрогейм «в семнадцать лет стал офицером австрийской кавалерии и прослужил в армии семь лет».
Год спустя, в
<…>
Эрих фон Штрогейм
Из главы «Алчность»
О реакции на фильм:
По-видимому, ни один начальник не ознакомился со сценарием, но по крайней мере хоть кто-то в Goldwyn Company мог бы вспомнить, что по контракту Штрогейм должен был снять фильм не длиннее 8500 футов. Неужели никто не заметил, как каждый день скапливаются бесконечные бобины с бесчисленными дублями и километры свежего материала — всего 446 103 фута? Такой неординарный фильм, как «Рождение нации», занимал 12000 футов — гораздо больше, чем любая другая картина. К тому времени, как Штрогейм закончил монтаж «Алчности», на руках у него было сорок две бобины (около 42 000 футов): почти восемь часов при демонстрации с частотой 24 кадра в секунду, а при
Вспоминая о работе над «Алчностью» в письме к Питеру Ноблу, Штрогейм предпочел изложить свое соглашение с Goldwyn в виде, кардинально расходящимся с действительностью:
«Когда я приступал к работе, девизом Goldwyn Co. было «главное — автор и сценарий», и мне дали полную свободу, чтобы я снял фильм, который мог бы понравиться автору книги. Но когда Goldwyn Co. стала MGM… (Это произошло, когда я монтировал картину.) Новой фирме (главным ее менеджером стал Ирвинг Г. Толберг) было наплевать на то, чего хотел бы автор, я или прежняя компания. [Это несправедливо. Прежняя компания хотела получить фильм не больше 8500 футов.] Был объявлен новый девиз: «главное — продюсер». Л.Б. Мейер, глава компании, задался целью доказать мне, что я лишь скромный работник на очень крупной фабрике штанов (которые, кстати, должны были быть впору и деду, и отцу, и ребенку). И снова я выступил с идеей разделить фильм на две части. По десять или двенадцать бобин за раз с перерывом на ужин (задолго до того, как эту идею воплотил Юджин О’Нил). Когда я закончил фильм по сценарию, на который дал добро Голдвин, [Штрогейм, должно быть, имел в виду компанию, из которой сам Голдвин уже ушел, но и компания никак уж не «давала добро» на такой длинный фильм], у меня оказалось сорок две бобины [странное замечание — как будто лишние бобины ему подбросили под дверь], и потому необходимо было, даже если бы я захотел сделать двухчастный фильм, вырезать половину, что я и сделал. Когда я урезал фильм до двадцати четырех бобин, я не мог бы выбросить больше ни фута, даже и ради спасения своей души. Однако новая компания требовала сократить еще. Без их ведома я отослал одну копию моему другу Рексу Ингрэму, который тогда работал в Нью-Йорке, и попросил его сократить картину, если получится. Он вернул мне фильм на восемнадцати бобинах, выкинув шесть и сделав за меня невыполнимую работу. Он отправил мне телеграмму: «Вырежешь еще хотя бы фут, и я никогда не буду с тобой разговаривать». Я показал телеграмму мистеру Мейеру, но он сказал, что ему наплевать и на Рекса Ингрэма, и на меня [конечно, Мейер не любил Ингрэма за его суровость и независимость] и что… картину нужно сократить до десяти бобин. Ее отдали монтажеру, получавшему тридцать долларов в неделю, который не читал ни книги, ни сценария и которому голова дана, только чтобы шляпу носить. Этот человек уничтожил труд, которому я отдал два года жизни. За эти два года я заложил дом, машину, страховку, чтобы иметь возможность работать. Мне не платили ни во время работы над сценарием, ни во время монтажа, я только получил определенную сумму [за] девять месяцев съемок, которая осталась бы той же, сними я фильм за две недели. [Это правда.] Я понимал, что «Алчность» — мой шедевр и что от этого памятника реализму выиграю не только я, но и компания. Остальные негативы была сожжены, чтобы выручить сорок три цента за содержащееся в них серебро. Только двенадцать человек видели картину на 42 бобинах <…> Фильм получился относительно неудачным касаемо кассовых сборов, потому что MGM не позаботилась о рекламе и, списав его со счетов как убыточный (чтобы уйти от налога на прибыль), не собиралась давать ему правильный ход».
Алчность. Реж. Эрих фон Штрогейм
По бухгалтерским книгам общая стоимость фильма составила 546 883 доллара 18 центов, и, несмотря на шестимесячный съемочный период, это довольно большая сумма, учитывая невысокий статус и соответствующую зарплату актеров, практически полное отсутствие декораций, небольшую съемочную группу и относительно дешевую пленку. Компания, вероятно, завысила расходы на «Алчность» (которые покрыли прибыли от «Веселой вдовы»), чтобы не отчислять Штрогейму положенный процент.
«Алчность» долго считалась «шедевром» Штрогейма, как будто другие его фильмы хуже. Конечно, в этом сыграло свою роль то, что она поставлена по известному литературному произведению, явилась потрясающим примером реализма в кинематографе, была сильно урезана и создавалась без оглядки на кассовые сборы. Несомненно, Штрогейму удалось перенести на экран превосходное и бескомпромиссное исследование жизни низших классов, наглядно изобразив ее уродства, грубость, вульгарность и безысходность. В книгах по истории кинематографа часто обиняками высказывается мнение, дескать, Штрогейм — режиссер одного фильма; это не так. Его европейские картины также великолепны и, вероятно, даже лучше отражают его индивидуальность, поскольку он сам писал к ним сценарии. Все его работы чрезвычайно интересны, а их успех — заслуга художника, а не материала, взятого за основу сюжета. Штрогейм шел наперекор уже сложившейся голливудской традиции, которая требовала от фильмов зрелищности, хеппи-энда и описания жизни либо богачей, либо людей на пути к успеху. В фильмах, действие которых происходит в Европе, честность Штрогейма не слишком раздражала зрителей — им нравилось подглядывать в замочную скважину будуара за заграничными богатеями, а персонажи, изображавшие представителей европейских низших классов, привлекали своей колоритностью. Но в «Алчности», где Штрогейм без прикрас показывает американских мелких буржуа, опускающихся все ниже и ниже, слишком много неприглядных деталей. Публика, привыкшая к сладостям из голливудской кондитерской, была неприятно поражена, обнаружив на полках среди приторных пряников дохлую крысу, деградацию, нищету и уродство. В типичной голливудской картине все герои были красивыми или по крайней мере миловидными, каждый день мылись и жили в милых домиках за городом или в шикарных квартирах. Однако в «Алчности» пара главных героев принадлежит к числу городского отребья: скупая невротичка и вечно пьяный ханыга. Зрители не могли идентифицироваться с каким-либо симпатичным персонажем, поскольку таких в фильме просто не было — во всяком случае, в сохранившейся копии.
Прогулка по Бродвею. Реж. Эрих фон Штрогейм
Из главы «Прогулка по Бродвею»:
Хотя Штрогейм опирался на пьесу Пауэлл, ко времени съемок сюжет почти целиком превратился в его собственное произведение. В картине можно найти массу навязчивых идей режиссера: пожарные машины, лотерейные билеты, проституток, герань, порнографические открытки, животных, уборочные машины, сточные канавы, больницы, сцены у смертного одра, горбунов, калек, аборты, попытку изнасилования и Рождество. В сценарии перемешаны трагедийные, мелодраматические и комические элементы, и он выглядит значительным достижением по сравнению с «Королевой Келли». «Прогулка по Бродвею» (как и «Алчность») показывает, что Штрогейм прекрасно умел изображать жизнь американского рабочего класса и вполне обходился без европейского фона. Новая картина ни в коей мере не повторяла предыдущие работы Штрогейма, хотя она и переполнена деталями, к которым он всегда питал интерес. Штрогейм умел создавать разные блюда из одних и тех же ингредиентов.
Художественное оформление фильма отражает философию режиссера: девственная чистота комнаты Пегги, религиозные детали и особенно сцена, в которой Джимми и Пегги становятся на стул, чтобы взглянуть на звезды. Если этот эпизод и не противопоставлен напрямую той сцене из «Алчности», в которой герой приглашает возлюбленную «посидеть у сточной канавы», то по крайней мере он показывает, что и в жизни пролетариев бывают моменты, исполненные чистой красоты. Пегги так украсила свою убогую комнату, что в ней вполне уютно; и больше того — из нее видно небо; а на крыше нашлось место для герани. Сюжет свидетельствует также о том, что Штрогейм придерживался весьма передовых для своего времени взглядов на мораль. Он не видит ничего плохого в том, что Джимми и Пегги провели вместе ночь, ведь они влюблены, — но он с неодобрением изображает плотскую связь, в которой нет места чувствам, хотя часто с удовольствием описывает подобные сцены. Штрогейм сочувствует таким людям, как Милли, которые жаждут секса и способны на искреннюю дружбу и любовь, но не получают ни того, ни другого.
Эрих фон Штрогейм
Как обычно, Штрогейм обращал самое пристальное внимание на такие детали, как мебель, картинки, плакаты и реклама. Для режиссера немых фильмов он был неплохо осведомлен о драматических возможностях звука и ввел в сценарий немало звуковых эффектов. Ему также повезло, что в операторы ему достался молодой, но уже весьма искусный Джеймс Вонг Хоу, который в одном интервью рассказал о работе над фильмом. «Когда меня назначили на эту картину, я испугался. Но мы прекрасно поладили. Мы уважали друг друга».
Хоу вспоминает, что в сцене с танцами Штрогейм попросил Хоу сделать ему «пляшущую камеру». Когда Хоу переспросил, режиссер объяснил, что ему нужна «камера, с которой я мог бы свободно двигаться по площадке». Хоу прикрутил камеру к крепкому штативу и катал ее на колесиках вслед за танцующей парой. В конце фильма Милли — серьезно пострадавшую от огня — «положили в больнице под балдахин. Мы поместили под него электрические лампочки — эффект был потрясающий». Хоу также рассказывал, как Штрогейм добивался нужной игры от актеров. Особенно ему запомнился один забавный случай:
«Как-то раз фон Штрогейм давал указания Терри Рэю [который играл Мака], он хотел добиться от него определенного, несколько истерического выражения лица, но у актера ничего не получалось. Несколько часов он промучился. Наконец фон Штрогейм подозвал заведующего реквизитом и спросил: „Найдется у нас очень крепкая нитка футов двенадцать длиной?“ Ему принесли катушку, Штрогейм отвел Терри Рэя за какие-то декорации и сказал: „Снимай штаны“. Терри снял штаны, и фон Штрогейм обвязал ниткой конец его члена и пропустил ее через штанину. Потом он поставил Терри перед камерой и сказал: „Мотор“. Когда ему понадобилось то самое выражение лица, он просто дернул за веревочку!»
Это, конечно, система не Станиславского, а Штрогейма!
В прокатной копии «Прогулки по Бродвею» сохранены многие дорогостоящие уличные сцены, отснятые Штрогеймом, и сцены пожара, но сам сюжет радикально перекроен. Образ Милли оказался изменен до неузнаваемости. По новой версии, она не пытается покончить с собой, а взрыв происходит по вине пьяного жильца, собирающего динамит. Впрочем, в переснятом материале осталась одна яркая деталь (несомненно, принадлежащая Штрогейму): услышав о будущей свадьбе Джимми и Пегги, Милли прожигает утюгом свою комбинацию в районе паха. Реалистичную сцену в брачной конторе также снял Штрогейм, как и эпизод, в котором Джимми уговаривает банкира поднять ему зарплату. Добавлена мелодраматическая сцена, в которой Джимми спасает Пегги из горящего здания, но вырезана смерть Милли.
В дошедшем до нас виде фильм представляет собой настоящую карикатуру, полностью уничтожившую замысел Штрогейма. Какая жалость, что студия не сохранила хотя бы копию с первоначальным вариантом монтажа! Остается только догадываться, что вызвало у Вурцеля такую злобу. Некоторые продюсеры, с которыми Штрогейм работал прежде, издевались над его картинами по необходимости: они были вынуждены сокращать его творения, чтобы придать им товарный вид, но в данном случае компания с каким-то необъяснимым наслаждением уничтожила труд режиссера почти целиком, невзирая даже на финансовые потери. Может быть, преданность Штрогейма своему делу, его напористость и несомненный талант задели Вурцеля за живое. Возможно, он обиделся на австрийского псевдоаристократа и решил его проучить, доказать, что он ничуть не лучше самого Вурцеля.
В пьесе Пауэлл Штрогейма, вероятно, привлекало то, что она некоторым образом перекликалась с его собственным жизненным опытом. Он ведь тоже в свое время жил в меблированных комнатах в Нью-Йорке, влюбился там в Мэй Джонс, сделал ей ребенка и женился на ней. Убедительная речь Джимми, обращенная к банкиру, напоминает о беседе самого Штрогейма с Леммле. Режиссер поступил довольно тонко, передав свои дурные черты — циничность и распутность — Маку, а Джимми наделив хорошими — добротой, сентиментальностью и чуткостью. Должно быть, ему было особенно больно видеть, как издевались над его детищем, именно потому, что он вложил в него столько личного.
Эрих фон Штрогейм и Борис Карлофф
Вследствие катастрофы, уничтожившей «Прогулку по Бродвею», остальные проекты сотрудничества с Fox отпали сами собой. В номере Variety от 29 ноября сообщалось, что имя Штрогейма фигурирует в списке кандидатов на постановку картины «Ее Высочество повелевает» (не имеющей ничего общего со сценарием Штрогейма, носившим сходное название), снятой студией UFA, у которой Fox купила права на ремейк. Однако уже через неделю в Variety появилось извещение о том, что фильм поставит Уильям Дитерле. Затем, в выпуске от 13 декабря, газета упомянула о переговорах Штрогейма с Голдвином относительно съемок первого фильма с Анной Стэн. Впрочем, с этим проектом не выгорело. Как и со всеми прочими.
Текст публикуется с любезного разрешения Rosebud Publishing
Читайте также
-
Его идеи — К переизданию «Видимого человека» Белы Балажа
-
Лица, маски — К новому изданию «Фотогении» Луи Деллюка
-
«Мамзель, я — Жорж!» — Историк кино Борис Лихачев и его пьеса «Гапон»
-
Сто лет «Аэлите» — О первой советской кинофантастике
-
Итальянский Дикий Запад — Квентин Тарантино о Серджо Корбуччи
-
Опять окно — Об одной экранной метафоре