Совестный суд Виталия Мельникова
Царевич Алексей. Реж. Виталий Мельников, 1997
В русской историософии давно завязаны узлы, распутать которые одним только разумом невозможно: необходим ясный и беспощадный свет совести. Русская история при свете совести еще не написана, но решительные порывы становятся все более частыми, все более острыми; исторические фигуры, давно нуждавшиеся в переосмыслении и переоценке, находят своих исследователей и адвокатов; вопрос о провиденциальном значении русской истории назревает и становится насущным, но историческая наука, в том виде, в каком она теперь находится, помочь может мало. Совестный узел национального самосознания всегда ищет и находит художников особого рода, лишенных всякого прельщения государственностью и ее демонической мощью. Так, в свое время
А. Н. Островский взял под защиту оболганного и опозоренного официальной историей Дмитрия Самозванца I; так, в наше время Виталий Мельников, художник, разумеется, иного масштаба, но схожий с Островским по составу души, осмелился бросить вызов одному из центральных мифов советской эпохи — фильму «Петр I». И отдал свою любовь доброму и несчастному сыну Петра, царевичу Алексею.
Мельников — режиссер редкого для этой профессии добродушия — известен как рассказчик тихих, милых, забавных или грустных, семейных историй. И здесь рассказана, подробно и неспешно, именно семейная история; частным, тихим, домашним взглядом посмотрел Мельников на трагедию отца и сына, Петра и Алексея. Пожалел обоих, но полюбил только одного. Вопрос о царевиче Алексее — это вопрос о той цене, которую гениальные монстры, созидавшие великую империю, заплатили за свой грандиозный и обреченный фантом. Никакая крепость на крови стоять не будет — по-моему, только Сергей Параджанов в «Легенде о Сурамской крепости» возжелал это оспорить, эстетизировав отвратительное архаическое преступление.
Образ, созданный в Царевиче Алексее Алексеем Зуевым, пожалуй, способен несколько потеснить в культурной памяти того истеричного и злобного безумца, которого сыграл гениальный, кто спорит, Николай Черкасов. Это не столько реальный царевич Алексей, сколько сказочный Алексей-царевич. Зуеву удалось доказать, что «не в силе Бог, а в правде» и что инстинктивное отвращение к насилию, сострадание и тихое убежденное свечение души могут быть выражены артистически полноценно и притягательно. Внешне артист напоминает персонажей живописца Михаила Нестерова — иноков и праведников, созерцателей и спасителей, с их глубокими задумчивыми очами и милой кротостью движений. Этот Алексей-царевич порожден лучшей и высшей стороной русской веры — той, что навсегда порешила: смирение паче гордости. И всякое дело спасения начинала прежде всего с себя.
Для большинства россиян Петр Великий — это, по-прежнему, Петр Николая Симонова. Царь-Которого-Не-Было, созидающий Россию, Которой-Не-Было. Но слишком дорого заплатило человечество за мечты об идеальном государстве и государе. Как писал М. Е. Салтыков-Щедрин, «очистите историю от лжи историков, и вы найдете большее или меньшее количество убиенных». Поэтому режиссер и глядит на Петра уважительно и сочувственно, однако без восторга. Какой он там ни будь Великий, а в своей семье он просто муж и отец. При нем хитрющая лиса-жена (маленькая и остроумная работа Натальи Егоровой), подлюги-соратники (граф Толстой — в презабавном исполнении Станислава Любшина и Алексашка Меншиков — в фарсовом воплощении Владимира Меньшова) и один-единственный добрый человек, его сын. Умный, отзывчивый и понимающий все, кроме одного: к чему, зачем в великом деле отца столько крови, лжи и мучительства.
Царевич Алексей. Реж. Виталий Мельников, 1997
Виктор Степанов — актер монументальный, больших возможностей. В Петре он играет, отважно и добросовестно, борьбу человеческого с государственно-должным на фоне нервнопсихической патологии (в истерическом припадке его Петр садистски жесток). Получается сложно, тяжеловесно и нецельно, хотя сама тема трагической ошибки звучит убедительно. Трагизм в том, что два масштабных человека, отец и сын, способные понять друг друга и друг другу помочь, были разведены и опутаны чернью, для которой нет ни правды, ни веры, ни великих людей, а есть лишь сиюминутная выгода. Петр только повелевает, а править его государстве Толстой — гнусный человечишко с вкрадчивой улыбкой и эдакой мнимой русской патриархальностью. Горькой иронией исполнена сцена, когда Толстой приходит к умирающему от пыток Алексею — тихо, по-свойски — чтобы тот подтвердил авторство черновика и тем подписал себе смертный приговор. При этом величает беднягу исключительно Алешенькой и ласково его поглаживает. Все по-семейному, без чужих. Неспешно течет фильм, весь на лицах и диалогах, весь из небольших камерных сценок, иной раз эмоционально взметаясь: так задевает сцена отречения Алексея, когда он прилюдно и гневно отрекается от наследства русских царей: «Не хочу царства на крови!»
При всей художественной скромности (в фильме нет постановочного размаха, что естественно в нынешних условиях, а безоговорочно убедительными можно признать лишь актерские работы Зуева, Любшина и Егоровой), Царевич Алексей точен в своих ценностных ориентациях. В стране, где гуманизм и не ночевал, всякое отстаивание ценности частной жизни перед ложным величием государственности есть прямое благо. (Подчеркиваю: я имею в виду именно ложное величие, фантомную монументальность, подавляющую живые начала народной жизни, а не реальные потребности действительного государства как организующей системы.) И потребность совестного суда над русской историей печальным и светлым образом мельниковского Алексея-царевича еще далеко не исчерпана.
