Илья Будрайтскис
Илья Будрайтскис

Сначала как фарс…


Илья Будрайтскис — историк, публицист, художественный критик и общественный активист. Родился в 1981 году в Москве. Работал преподавателем истории в средней школе, научным сотрудником Музея современной истории России, руководителем Медиатеки ГЦСИ. Член редакций «Художественного журнала», Openleft. ru и LeftEast. Неоднократно публиковался в E-flux (Нью-Йорк), WdWReview (Роттердам), Krytyka Polityczna (Варшава), Colta. ru, «Сеансе» и др.

Илья Будрайтскис. Фот. Радио Свобода

● ● ●

Сегодня очередную годовщину путинского правления принято встречать бесконечными фантазиями на тему «Россия после Путина». Это интеллектуальное упражнение, постоянно воспроизводимое в либерально-оппозиционных медиа, имеет очевидное терапевтическое значение: никто не верит, что все это на самом деле закончится, и поэтому вопрос о конце эпохи, которая начинает казаться бесконечной, становится центральным для утопий и антиутопий. Так же, в депрессивной атмосфере брежневского застоя, диссидент Андрей Амальрик написал свой знаменитый текст «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?». Тогда наиболее шокирующим выглядело не содержание этого памфлета (предсказания Амальрика по большей части не сбылись), но само название. Всем, даже самым радикальным критикам режима, сложно было представить, что у советской реальности будет финал, расположенный в исторически обозримом времени.

Эта иллюзия конца истории, «вечного настоящего» — пожалуй, единственное, что путинский режим полностью позаимствовал у брежневского. Все в нем кажется искусственным, выцветшим, прогнившим. Никто не верит в лозунги, которые озвучивает. Идеология, которая, как кажется, возвышается над обществом, теряет всякое содержание, сохранив лишь пустые внешние формы. Однако, в отличие от брежневизма, представлявшего собой последний этап идеологического разложения советского режима, путинизм с самого начала представлял из себя фарс.

К 1999 году, когда Владимир Путин был провозглашен преемником Бориса Ельцина, российская постсоветская государственность окончательно потеряла признаки осмысленного проекта, имеющего образ будущего и основанного на прочной вере в собственное место в истории. Консенсус, обеспечивший триумфальный приход Путина к власти, был консенсусом всеобщего разочарования. Большинство, травмированное нищетой и экстремальным насилием первоначального накопления, разочаровалось в мечте об индивидуальном успехе и рыночной самореализации. Интеллигенция, которая рассчитывала на первое место в новой просвещенной реальности либеральной демократии, пережила дезориентацию и социальное распыление. Новая элита победителей чувствовала себя неуверенно в отсутствие твердых гарантий сохранения своего положения и приобретенной собственности. Бессилие и распад общества, как это уже случалось прежде, создавали место для цезаря, фигуры, способной волевым образом «нормализовать» страну. В такой ситуации требовался не настоящий герой, верящий в свою миссию, — но актер, способный с большей или меньшей степенью таланта сыграть требуемую роль.

В романе Александра Проханова «Господин Гексоген», во многом точно поставившем диагноз ситуации в стране накануне прихода Путина, у нового президента, появляющегося лишь на последних страницах, нет лица. Либералы и патриоты, спецслужбисты и военные в ожесточенной борьбе как бы выталкивают на освещенную сцену истории человека без прошлого, без идей, абсолютную tabula rasa, на которой каждый угадывает желаемые черты. Эта многоликость Путина, постоянная смена масок, каждая из которых в равной степени может оказаться подлинным образом, сопровождает всю историю его правления. В нем поочередно пробуждаются имперский националист, прагматик, сторонник либеральных реформ сверху или ностальгирующий наследник Андропова. Особенность подобной ускользающей идентичности цезаря в том, что он всегда возвышается над политикой, над государственным аппаратом и скрытыми группами интересов, оставаясь чистой проекцией желаний. Именно в этом — простая разгадка тайны неизменного заоблачного рейтинга президента: люди не доверяют правительству, полиции, партиям или соседям, но верят Путину — как верят воображаемому лучшему другу.

Выступление Владимира Путина на Петербургском международном экономическом форуме. Фот. Михаил Климентьев, 2016

Через фигуру этого отсутствующего героя находит подтверждение своего существования не только атомизированное общество, но и деградировавшее государство. Общим местом политического анализа стало определение специфической социальной модели путинской России как сословной, неофеодальной или, развивая известную категорию Макса Вебера, неопатримониальной. Вслед за масштабным переделом собственности объектом приватизации стало само государство. Ведомства и департаменты, регионы и города превращаются в коллективные вотчины закрытых групп, использующих свою позицию во властной вертикали для извлечения ренты.

Эта система, любое публичное проникновение в логику которой вызывает шок просвещенного общества (от документального фильма «Чайка» до панамских оффшоров), однако, продолжает успешно избегать открытых войн за передел власти и собственности. Путин не только придает ей устойчивость как верховный арбитр, способный сбалансировать аппетиты различных групп элиты, но и самим своим существованием как бы напоминает этим группам об их общем высшем предназначении. В этом смысле известные слова Владимира Якунина о «новом дворянстве», в которое должен превратиться российский правящий класс, отражают потребность в коллективном мировоззрении элиты. За каждым конкретным действием чиновника путинской эпохи — не только цинизм и корпоративный корыстный интерес, но и представление о стоящей за всем этим высшей справедливости. Портрет Путина, висящий в кабинете любого начальника, постоянно напоминает о связи времен и смыслов, создавая иллюзию большого государственного организма, естественной частью которого этот начальник, движимый собственными страстями и желаниями, все равно продолжает оставаться. Он мыслит себя как «государственник», одновременно непрерывно разрушая своей непосредственной деятельностью остатки рациональности государственных институтов.

Путинская стабильность, по сути, всегда представляла собой нескончаемую последовательность чрезвычайных положений — угрозы террора, спецопераций, открытых и гибридных войн. Эта экстремальность, постоянная необходимость государства «сосредоточиться», уже давно превратилась в норму, привычный режим работы госаппарата. Внешние и внутренние угрозы, так же, как и искусственно создаваемые «исторические события» (олимпиады, саммиты и годовщины), связаны с постоянной концентрацией ресурсов, которая, с одной стороны порождает все новые возможности для извлечения и перераспределения ренты, а с другой — создает, пусть и временную, иллюзию солидарности правящей элиты, объединенной одним большим делом.

Масштабные исторические выставки, которые проводились на протяжении последних лет в Центральном Манеже, представляют собой квинтэссенцию исторической философии путинизма. Фантомное, отсутствующее государство стремится убедить себя в собственном существовании через преемственность формы, «исторической России», следующей от князя Владимира к Петру I, от Николая II к Сталину. Пустотность этих выставок, заполненных билбордами и постановочными видео, на которых нет ни одного подлинного исторического артефакта, исчерпывающе иллюстрирует фарсовый, фальшивый характер путинизма, примеряющего на себя одежды ушедших эпох.

Митинг-концерт «Мы вместе!» на Красной площади в Москве по случаю входа Крыма в состав Российской Федерации. Фот. Рамиль Ситдиков, 2014

После присоединения Крыма Путина стало модно обвинять в «романтизме», подмене современного прагматического подхода к международной политике архаическими фигурами «святой земли» и восстановлением «исторической справедливости». Нельзя сказать, что эти постоянные апелляции к прошлому являются для путинской элиты всего лишь пропагандистским маневром. Вероятно, Путин и его окружение действительно хотят верить в возможность «новой Ялты», которая вернет утерянный баланс мировых сил, или в перспективу восстановления разрушенного врагами «триединства русского народа» (включающего украинцев и белорусов). Такая жажда веры является обратной стороной зияющего отсутствия какой-либо последовательной стратегии современной России на постсоветском пространстве. У этого государства нет собственного лица, политической и экономической модели, которую оно могло бы кому-либо предложить в качестве примера для подражания. Внутренняя бессодержательность заставляет путинскую Россию постоянно играть чью-то чужую, плохо выученную роль с невнятным текстом.

Так что путинизм — это не органика тысячелетней русской деспотической истории, опрокинутой в вечность (а именно таким он и хочет казаться), но трагикомедия, с началом, кульминацией и концом. Комическая составляющая здесь заключается в том, что финал (пусть и растянутый во времени) будет включать и раскрывать все, что в нереализованном виде содержалось в начале: одно за другим будут стрелять ружья, развешанные по стенам, будут материализовываться вытесненные страхи, являться призраки прошлого и сбываться самоисполняющиеся пророчества. Можно сказать, что сейчас, в 2016 году, мы уверенно вошли в этот заключительный акт спектакля.

И если история путинской эпохи представляла из себя фарс, то должна она завершиться как трагедия — конечно, не потому, что все самое ужасное впереди. Это трагедия в смысле гегелевской философии истории — стремление людей, поверивших в собственные силы, бросить вызов судьбе, поставив под сомнение понимание истории как дурной бесконечности поражений и разочарований.

дата первой публикации

Читайте также

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам:

Отправить