Роман Михайлов: «Кино — это передаваемая галлюцинация»
Вышел в прокат дебют Романа Михайлова «Сказка для старых» — бандитская история о трех сыновьях в поисках того, чего не может быть. О своих амбициях в кинематографе, сотрудничестве с Федором Лавровым и бандитской субкультуре писатель, театральный режиссер и математик рассказал Василию Степанову.
Что бы вы сказали человеку, который о вас ничего не знает? В двух словах. Кто такой Роман Михайлов?
Верующий и ищущий.
Что вы ищете?
Благодати Христовой.
То есть, вы христианин. Как вы пришли к вере?
Да, христианин. Бабушка была воцерковленная, и я был в детстве воцерковлен. Меня крестили в раннем детстве, в 79-м году.
Кроме христианства, что на вас повлияло?
Я много путешествовал по различным закрытым общинам. С 12 лет где-то. Сначала попал к пятидесятникам, к харизматам. Это был очень глубокий духовный опыт. Об этом мой второй фильм, он посвящен похожей общине. Потом были другие закрытые группы. И не только религиозного толка. Затем были кришнаиты, индуистский мистицизм. Живя в Индии, я вернулся в христианство, православие. Но с тех пор уже прошло почти двадцать лет. Скажу, что творчество для меня очень близко по своей сути к религиозному служению. Меня интересует путь, пространство и смысл ритуала.
Сказка — мой любимый тип литературы. Такой странный
Это заметно по фильму «Сказка для старых». Кстати, почему «сказка»?
За последнее время я дал уже несколько интервью в связи с фильмом, и в одном издании уже спрашивали, что такое «сказка». Я начал отвечать, и вдруг понял, что существующие определения сказки — это что-то не то. Сказка — мой любимый тип литературы. Такой странный. По ритму это ведь очень разорванная структура. Если мы посмотрим на появление персонажей и волшебных предметов, на изменения, которые происходят с героями, то поймем, как всё в сказке лаконично. Чувства и события подаются просто. Например: «И испугался он», — сказали, и забыли. В психологической литературе было бы описание на двадцать страниц, можно было бы заблудиться в ощущенческих дебрях. А сказка работает с символическими точками. В сказке важен ритм, и мы скачем от события к событию.
Но по структуре ваш фильм не очень типичная сказка. Конец как бы перетекает в начало, история делает круг. И финальный разговор о временах года это только подчеркивает. Не Пропп, в общем…
Пропп прекрасен, но он описывает только какой-то ограниченный слой сказки. Скажем, когда он рассуждает о двух типах царевен, то почему-то не связывает их существование с двумя женами Адама. Мистический слой скрыт от Проппа, у него структурализм, который не работает, если мы имеем дело с религиозными текстами. Вот, скажем, мотив трех сыновей: когда Пропп пытается интерпретировать, кто такие отец и три сына, то рассуждает-рассуждает, так и не приходя к ответу. Действительно, не понятно. У Адама было три сына, но он же их никуда не отправлял. И более того, третий родился, когда первый второго уже убил. Это странный сюжет в наших сказках. Кто эти три сына? Раньше я думал, что три сына — это психические состояния одного человека. Типа фаз в маниакально-депрессивном психозе. И на все сказки часто смотрел как на закодированные болезни.
У меня есть роман «Дождись лета и посмотри, что будет», где этот способ чтения вскрывается — легенды и сказки кодируют болезни. Один герой к другому приходит, а это просто болезнь пришла, новое состояние. В «Сказке для старых» хотелось выстроить инверсированную индийскую драматургию. В индийских пьесах часто в начале воспевают время года. Какая хорошая весна! Пьесы Калидасы с этого начинаются. А я захотел развернуть, сделать конец началом. Кстати, одна из самых естественных интерпретаций нашей сказки в том, что ее герои на самом деле погибли.
У меня никогда не было тяги к «плохому», но всегда была тяга к альтернативному
Да, приходит на ум, что они встречаются в условном лимбе.
Но есть и другая, противоположная интерпретация. Что они не погибают, а наоборот оживают. Двигаются из мира мертвых в мир живых. Например, Муля, когда прощается с белой лошадью, прощается со смертью и выходит в странную новую жизнь. Младший в мире очень похожем на мир живых рассказывает эту историю как нечто случившееся, уже выбравшись из мира мертвых. Было крайне интересно работать со временем на монтаже. Покрошить, перемешать, чтобы не было похоже на криминальную психологическую драму. Сделать именно сказочный нарратив. Ведь если посмотреть на сказочный нарратив, там всякое происходить может. Дорога в одну сторону занимает несколько страниц, а обратно — возврат по щелчку. Кино такая сказочная условность очень подходит.
А почему «для старых»?
Если погуглить, то окажется, что «сказка для взрослых» — какое-то очень устойчивое сочетание, общее место. А «сказки для старых» нигде нет. Мы даже думали рекламную кампанию фильма провести так: ходить по домам престарелых и читать сказки. Старые люди нуждаются в сказках. У них есть время, чтобы слушать. Моей бабушке нравились, помню, мои рассказы. Понятные, простые, но со сказочным сюжетом. Ее любимый мой рассказ «Колхоз» (он не опубликован) — о том, как в деревню возвращается мужик с того света и рассказывает: там то же самое, что здесь, в колхоз все ходим, работаем. Даже рассказывать нечего — все то же самое. Бабушке это очень нравилось.
«Для старых» — это ведь еще понятный намек на то, что предмет описания — глубокая архаика, бандитские разборки из прошлой жизни…
Так и есть, даже сленг героев будет понятен далеко не всем зрителям. Это для тех, кто из 1990-х. «Торпеды», «штрихи», «в десна жахаться»… не знаю, как молодежь воспримет эту лексику. Надеюсь, те, кому за сорок, порадуются ритму, интонации. Те, кто в теме, воспринимают его как очень трушную картину.
Прилетело к нам и сказало: я — кино
А вы сами как в этой теме оказались?
Много общался в таких кругах. Если бы не сектантство и религия, это был бы мой путь, возможно. Но меня отпугивают жестокость и стадность. Когда впервые почувствовал, что за большим обычным миром стоит какая-то большая ложь, альтернативой этому миру был как раз криминал. Многие, кто был рядом, ребята из нашего двора, присасывались к криминальному полюсу. Это мир очень широкий, растекшийся повсюду — от гопоты до братков. Они и эстетически мне довольно близки, по образу жизни что ли, близки своей маргинальностью. У меня и сейчас есть какие-то друзья из этого мира.
Можно назвать это своего рода субкультурой?
Это сложнейшая, многоуровневая субкультура. Давным-давно я был диджеем в бандитском баре и довольно долго за ними наблюдал. Мне они были интересны как ищущие люди, как люди, которые не принимали систему. Но, к сожалению, там не разглядывалось интересных лидеров, интересных идей, интересных целей. Скажу еще важную вещь. У меня никогда не было тяги к «плохому», но всегда была тяга к альтернативному. Был протест, который, скажем, никогда не касался политической сферы. К примеру, я не представлял, как нацболы могут время жизни на политику тратить, когда можно постигать глубины какие-то духовные. Поэтому с сектантами было интереснее, чем с политическими активистами.
А что вы как ищущий человек в кино ищете? Литература кажется намного более свободным и пластичным искусством, но вы уже сделали два фильма и, кажется будете продолжать…
К кино я всегда относился пренебрежительно, воспринимал его как некое недоискусство. Есть театр, который сакрален, это пространство ритуала здесь и сейчас. Есть литература, которая вообще непонятно, что такое — система знаков, с помощью которой ты можешь закодировать что угодно, любые ощущения и события, можешь создавать метавселенные. А кино замешано на прогрессе, на оптике, на механике. Кино изначально человеку не было дано. Но что такое кино? Кино — это передаваемая галлюцинация. Это галлюцинация, которую ты можешь передать из глаз в глаза, из рук в руки. У животных нет кино, и у ангелов тоже. И это заставило меня задуматься о кино.
В начале 2019 года я решил попробовать. Я прошел интенсивные «курсы» кинорежиссуры, взял все свои деньги и пошел к знакомому кинооператору — а давай снимем фильм? Полгода посвятил этому, и у меня ничего не получилось. Допустил такое количество ошибок, что многому научился. Я быстро учусь. И через полгода, когда Федя Лавров сидел у меня дома, я рассказал ему один из своих сюжетов — про криминального авторитета, у которого три сына, и он их посылает за мерцающим, ни живым, ни мертвым Мулей. Лавров так впечатлился, что сразу сказал: «Давай снимать». А я только попросил, чтобы мы учли прежние ошибки. И предложил делать минималистичное кино, приближенное к театру. Все-таки театром я занимаюсь давно, с девяностых, изучал теорию театра и индийский театр. А кино я постигал через практику — практику монтажа, соединения крупностей, через ритм. Это как писать визуальную симфонию. Посыл был в сторону минимализма.
Сейчас важно иметь свою арт-группировку, которая может делать свою арт-вселенную
Идея была в том, чтобы взять трех актеров, пусть они рассказывают историю каждый со своей точки зрения. И монтировать, переплетая истории, чистый нарратив. Сам я не хотел сниматься. Думал, попробуюсь, а потом найдем нормального актера. Но дальше все начало происходить само собой. Начали подключаться новые люди. Появился Кирилл Полухин, Женя Ткачук. Шаг за шагом, шаг за шагом. Мы словно были зрителями, смотрели, как кино выстраивает само себя. Знаете, сколько мы потратили на производство?
Нет, конечно.
Миллион триста тысяч. Все работали бесплатно. Это был риск, могло не получиться. Но когда был готов материал, началось самое интересное, монтаж. Заниматься им очень интересно, выстраивать ритм — это лабораторная работа. На монтаже я понял, что пазл складывается. А мог и не сложиться. Когда я делал первый свой фильм, то в конце концов понял, что у меня нет полного метра. Есть материал, из которого может получиться серия клипов, но не больше.
Монтаж у вас похож на карточную игру, то, что герой делает с колодой, когда ее тасует.
Это пасьянс. Карточная игра с самим собой. Когда пасьянс складывается, и все сходится, возникает похожее ощущение экстаза. То же самое я почувствовал полтора года назад. Кино сложилось! Очень странное, с нестандартным нарративом, но оно есть. Прилетело к нам и сказало: я — кино.
Про необычный монтаж и структуру я понял. Расскажите, с чем связана необычная цветокоррекция.
Мы хотели погасить реальность. Растереть границу между мирами живых и мертвых, добавить сказочности, ветхости. У нас было много дискуссий, но в итоге мы нашли, как заземлить изображения.
Когда я смотрел «Сказку для старых», почему-то подумал о последнем фильме Балабанова, где действие разворачивается в максимально условном и при этом очень буквальном пространстве, где есть смерть и зима. У вас самого какие пристрастия в кинематографе?
Могу сказать, что «Я тоже хочу» единственный фильм Балабанова, который мне очень нравится. Сам я больше люблю индийское кино и знаю его гораздо лучше, чем западное. Например, люблю Буддхадеба Дасгупту, любимый фильм — «Баг Бахадур» («Отважный тигр»). Фильмы Сатьяджита Рая. Смотрю и современный Болливуд, индийская драматургия — она и наивная, и безумная. К примеру, смотрю фильм с Шахрукх Кханом и не могу представить, как это возможно! Этот наив захватывает. Я могу всплакнуть на индийском кино. Западное кино, особенно голливудское, я не очень принимаю из-за ритма в основном. Психика не принимает. И музыка одинаковая.
Как вы с музыкой работаете? Сначала музыка и ритм или сначала монтаж?
Нет, Антон из «25/17» писал музыку уже после того, как монтаж был готов. «25/17» я рассматриваю как братьев во Христе. У нас общий бэкграунд.
Там нет сектантства, как у нас, и люди не отдают себя. А у нас отдают
У вас нет музыкального образования?
Нет, я просто потребитель музыки, живу под музыку, пишу под музыку. А вчера впервые в жизни дирижировал профессиональным хором, у меня была премьера спектакля. Тонко чувствовать ритмы своего текста, интонации, то, как всё должно быть выстроено и произнесено, — это нормально. А в чужой музыке я не разбираюсь. Когда Антон предложил какие-то варианты, я ухватился за песню «Снег», понял, что она должна стать основным фоном звучания. Чем-то она похожа на песню из старого советского фильма про Клима Самгина. Немного унылая, но с романтикой, которая выводит из зимней тоски в какой-то другой мир.
Любите зиму?
Очень. Мы два фильма зимой сняли.
Вы оба фильма одной шайкой делали?
И третий тоже. У нас не продюсерское кино, когда кто-то снаружи ставит задачи. У нас атмосфера, как нигде. Люди, которые приходят к нам, не уходят. У нас нет стресса, споров и ругани. Это очень похоже на сектантство, мы обнимаем друг друга при встрече. Наша арт-формация перетекает и в театр.
Как жизнь столкнула вас с Федором Лавровым?
Нас познакомил Андрей Могучий, который ставил в Театре Наций «Сказку про последнего ангела». Лавров должен был там играть. Мы встретились, поняли, что у нас много общего, и мы хотим заниматься независимым творчеством. Сейчас важно иметь свою арт-группировку, которая может делать свою арт-вселенную. За копейки буквально. У нас есть Юля Витязева, которая дает нам свои деньги для производства нашего кино и более того, организовывает весь съемочный процесс, есть люди, которые радуются и работают вместе с нами. Мы можем производить оригинальное, уникальное кино, давая пример многим. За первым фильмом в кинотеатры выйдет и второй, уже есть прокатчик. Это новая странная волна «бедного» кино.
Что для вас важно в кино?
Крайне важна самобытность и независимость. Когда я смотрю фильмы, которые производят сегодня большие продюсерские центры, мне они чаще всего кажутся неинтересным. Просматриваю иногда сериалы, которые выходят в России, включаю, ем картошку, смотрю и вижу, что уровень работы везде высокий — операторов, осветителей, монтажеров, художников. Все выглядит круто, а сюжетно и актерски бедно. Актеры относятся так — сделать бы побыстрее и свалить. Там нет сектантства, как у нас, и люди не отдают себя. А у нас отдают. В общем, мы только начинаем, посмотрите, что у нас получится.
Читайте также
-
Самурай в Петербурге — Роза Орынбасарова о «Жертве для императора»
-
«Если подумаешь об увиденном, то тут же забудешь» — Разговор с Геннадием Карюком
-
Денис Прытков: «Однажды рамок станет меньше»
-
Передать безвременье — Николай Ларионов о «Вечной зиме»
-
«Травма руководит, пока она невидима» — Александра Крецан о «Привет, пап!»
-
Юрий Норштейн: «Чувства начинают метаться. И умирают»