Синдром Антигоны
Когда Олег Сенцов, кинорежиссер и политический заключенный, голодал уже пятый день, я попросила написать своих знакомых в фейсбуке о том, чем объяснить, на их взгляд, что ни состояние Олега, ни состояние российской правоохранительной системы, ни политическая ситуация в целом не волнуют большинство соотечественников. В ответ получила много любопытного для анализа материала — хотя пост, как и ожидалось, не вызвал настоящего интереса.
Больше всего писали женщины, которых, как они признавались, очень мучает собственное бессилие, то, что их сочувствие как Сенцову, так и другим жертвам политического произвола, не имеет никакого влияния, как бы они его ни выражали.
Во-вторых, некоторые, тоже в основном женщины, решили отчитаться мне в том, что они сделали для воздействия на ситуацию: подписали петиции, публиковали перепосты, распространяли информацию. Конечно, говорили они, это мало что меняет, но все-таки нельзя считать, что мы сидим, сложа руки.
В третьих, было несколько постов, в которых их авторы признавались, что не доверяют никакой информации об украинских заключенных в российских тюрьмах, так как с обеих сторон очень много политической манипуляции, поэтому эта тема для них закрыта.
Были и жалобы на то, что помощь и поддержка нужна столь многим, что не остается никаких душевных сил отвечать на все просьбы и обращения, накатывает депрессия и ощущение безвыходности.
В отличие от людей более известных, типа Антона Долина или Сергея Пархоменко, в чью ленту приходят самые неожиданные персонажи со всего мира, у меня довольно узкий круг читателей, поэтому тех, кто считает, что Сенцов просто сам напросился и хлебает теперь то, что заслужил, у меня совсем мало. Но нельзя сделать вид, что их нет вообще. Есть. Но не о них речь.
В связи с голодовкой Сенцова обнажился синдром российского заболевания, своего рода пароксизма совести, возникший на почве информационной интоксикации. Речь вот о чем. В условиях огромного потока сведений и отсутствия механизмов их фильтрации (тотальной цензуры уже нет, а собственных навыков еще не появилось) у обычного, чувствительного, склонного к эмпатии человека возникает ощущение, что на него обрушивается ворох сведений про невероятное количество несчастий, несправедливости, людского горя. День за днем этот вал растет, тысячи страдальцев требуют помощи, действия, сочувствия, денег. У большинства этот напор вызывает внутреннее сопротивление, они просто отказываются воспринимать. Но есть и те, кто, напротив, принимает все близко к сердцу. При этом инструментов, позволивших бы им участвовать в разрешении проблем — в нашей культуре нет. Более того, есть ощущение, что таких ресурсов и не существует в природе.
Зато еще в позднесоветский период (хотя корни его куда боле ранние) сформировался стереотип поведения интеллигентного честного человека. Нам в детстве — а мы передали это нашим детям — внедрили в голову, что мы за все в ответе. Причем, каким-то образом эта всемирная отзывчивость оказалась совмещена с тем, что на самом деле, мы ни за что не отвечаем. Но мы — (я употребляю слово мы в значении «такие же, как я») все равно боролись за мир, сдавая металлолом и макулатуру, мы писали письма Анджеле Дэвис, пели военные песни и обливались слезами, читая про подвиги пионеров-героев, втайне мучаясь от подозрения, что под пытками мы бы не выдержали и сдали военную тайну.
Эта травма советского детства — «а если он вез патроны»; «если друг оказался вдруг»; «с ним в разведку не пойду» — стала привычной проверкой себя на мужество и готовность к подвигу. Признать себя существом не героическим, к подвигу не готовым, не способным взять на себя все проблемы мира — значит, объявить себя негодным, не образцовым, неправильным, другим. Страх быть «не как все» — это ведь не обязательно про гендерные роли или сексуальность, это вообще страх потери принадлежности. И потому он особенно сильный в нашем обществе, где личность поддерживают только кровные или дружеские горизонтальные связи, где отдельный индивид до сих пор не является социально приемлемым, и уж тем более социально защищенным.
Можешь не можешь, а должен. Не сделать, заметьте, а продемонстрировать свою готовность к жертве частного личному, причем не обязательно другим — главное, себе.
Это своего рода истерическое стремление можно было бы назвать именем Антигоны, не античной героини, а персонажа пьесы известного философа-экзистенциалиста Жана Ануя. Если помните, в его одноименной пьесе два главных действующих лица — собственно Антигона, которая из никому не интересной замухрышки «внезапно превратится в героиню и выступит одна против целого мира, против царя Креона, своего дяди». И «умрет, хотя молода и очень хотела бы жить». И Креон, царь, который прежде «любил музыку, красивые переплеты, любил бродить по антикварным лавочкам в Фивах», но, став правителем, каждое утро вынужден решать бесконечные проблемы «спокойный, как рабочий на пороге трудового дня».
Я в институте еще писала курсовую по этой пьесе. Далось не просто. Дело в том, что из двух героев мне лично ближе был Креон. Позиция упертой алармистки Антигоны: «Каждому свое. Он должен осудить нас на смерть, а мы — похоронить брата. Так уж все распределено», казалась мне… ну скажем, бесчеловечной. Креон же предлагал Антигоне выбрать любовь и теплую, живую жизнь. Но она отказывалась, потому что делала то, что велел ей долг и традиция. Тогда он был вынужден ее казнить, потому что тоже должен был делать то, что должен. И мне бы стоило ею восхищаться. Но меня она не восхищала.
Теперь, когда я стала старше и опытнее, я лучше понимаю конфликт этой пьесы. И понимаю, что не все можно решить путем компромисса, и есть разница между тем, кто умирает и тем, кто убивает. И вот конкретно Олег Сенцов, чувствуя себя ввергнутым в рутину российской колонии, где ему, сорокалетнему мужчине, предстоит пробыть — по нелепому обвинению — два десятка лет, решается на практически самоубийство (будем все же надеяться, что умереть ему не дадут, а в конечном счете обменяют или отпустят, и он увидит и свою мать, и своих детей). Но его позиция сегодня, безусловно — героическая, и потому дефицитная.
Вопрос в том, что в этой ситуации делать нам? Зависит ли, в самом деле, наша жизнь от судьбы Сенцова, или в конечном итоге, помучившись угрызениями совести, мы спокойно ляжем спать?
Много сейчас написано и за, и против. Например текст, что написала очень талантливый и убедительный кинокритик, из которого следовало, в сущности, как сформулировал другой критик, что «нельзя радоваться и вообще быть счастливым, если Путин у власти». И если нельзя изменить ситуацию, то не должно быть ни покоя, ни покаяния, а вечный стыд и неизбывная вина.
Этот горячий текст тут же вызвал у одних желание немедленно совершить жертвоприношение: уволиться с работы или отказаться от любых отношений с государством, а у других — протест (люди не любят, когда на них давят с такой силой). Но сама сила давления говорит об исключительной нервозности проблемы.
На самом деле, если мы хотим быть честным (так называлась пьеса Войновича, написанная в период оттепели — «Хочу бы честным»), то что нам делать? Зарабатывать себе психоз, мучаясь от вины за бездействие, или постараться принять условия, нам навязанные? Или есть третий путь?
Вообще-то, как мне кажется, наша наивность оказывает нам плохую услугу. В чем наше отличие от граждан стран с развитой демократией? В том, что у них есть инструменты для выражения своего мнения, своей позиции, причем довольно изощренные. Мы же не имеем даже кирки и лопаты.
Да, нам очень жаль Олега Сенцова. А еще Кирилла Серебренникова, Лешу Малобродского и Софью Апфельбаум, и многих других. Кто-то идет к зданию суда, кто-то пишет петиции, а кто-то просто пьет валидол у компьютера. Но, на самом деле, нам всем нужно научиться защищать свои права и отстаивать свои требования. А это требует не столько героизма, сколько труда и усердия.
Почему-то нам — с детства взращенным на принципе органической справедливости (хотя никто из родителей или детских писателей, воспитавших в нас это чувство, кстати, не объяснил, почему в жизни оно не работает), — кажется, что государство, например, само по себе должно стать справедливым и честным. А почему? Зачем людям у власти, коли они ее уже тем или иным способом получили, делить полномочия, уступать позиции, отказываться от своей выгоды? Из врожденного чувства справедливости? Они играют свою игру, у них свои интересы, почему они должны исходить из наших?
Кто их заставит, если не мы?
Да, но есть ли способы их заставить? Пока, помимо прямого давления посредством уличных протестов, мы их не знаем. Кажется, и власть не знает. Уличные протесты — вещь полезная, и когда-нибудь даже власть поймет, что это правильно работающий механизм обратной связи, а не террористическая угроза. Но пока именно против них направлены все усилия силовых органов. Однако есть и другие инструменты давления.
Голодовка — один из них. Не самый эффективный, годящийся только в крайних случаях, он стал сегодня самым распространенным методом заключенных обратить внимание на свои нужды. Требующий настоящей решимости, хотя лично я всегда бы отговаривала своих близких от такого шага. Но люди разные.
Радикальный шаг Сенцова не обязан вызвать во всех гражданах активный протест; свобода, вообще-то, дело добровольное. Но если это задело ваше сердце, если произвол волнует, то есть много других способов для легальной политической борьбы. Не только выход с индивидуальным пикетом. Даже просто оплата подписки на независимое средство массовой информации, чью позицию ты разделяешь — уже действие. Поскольку независимая пресса рухнула еще и потому, что у нее не осталось читателей, готовых оплачивать ее производство.
Для протеста и обмена нужны силы, нужно умение консолидироваться, договариваться, идти на уступки, торговаться, в конце концов. Продавливать свою позицию. Это не так красиво, как идти на баррикады, но это та реальность, которая нам предстоит в любом случае.
И еще одна важная вещь, которую я бы выделила особо: для борьбы за вашу и нашу свободу нужно точно знать, зачем и во имя чего ты это делаешь. Мотивация нужна куда более серьезная, чем для разового, истерически спонтанного шага. Свободу нужно конвертировать, но отдаем ли мы себе отчет в том, куда мы бы хотели ее вложить? Это понимание требует умственных усилий и серьезных знаний.
Но кажется, нам проще кормить собственного внутреннего ребенка, то обливаясь слезами, то обличая тотальное равнодушие сограждан. В этом отказе от рационализации и полном подчинении эмоциям — одно из самых вредных, на мой взгляд, заблуждений современного общества и его активистов.
