Стоп-кадр: Максим Семеляк, «Прекрасная спорщица»
Сюжет тут формально бальзаковский, но достойный «Темных аллей», если б Риветт интересовался сюжетами как таковыми, а уж тем паче эротическими. Крутобедрая Беар ходит полфильма голой, но это именно что ничего не значит (я впервые смотрел фильм в весьма юном возрасте, но даже и тогда он не распалял). Однако вернемся к сюжету — старый маститый художник (Мишель Пиколли), вдохновившись случайной гостьей, снова начинает писать свою старую неоконченную картину, для которой десять лет назад позировала его жена («заменил мое лицо парой ляжек», — горько жалуется былая модель). В доме у него при этом находятся сразу три красавицы, бордовое, синее и белое платья — собственно жена (Джейн Биркин), писательница, натурщица и, собственно, новая муза (Эммануэль Беар) и сестра любовника натурщицы (Марианн Деникур). Закончив картину, он ее тут же замуровывает, а на всеобщее обозрение выставляет какую-то наспех сварганенную поделку в лазурных тонах. Все более-менее остаются при своих, и только натурщица, осознав, что на полотне она «холодная и сухая», порывает с прошлым.
Это очень риветтовская история — досюжетная, на уровне репетиции: важна не какая-то там картина, но само позирование, расстановка сил. Результат всегда мертв (шедевр замурован), вот и жена художника, кстати — таксидермист.
Холстомер Мишель Пиколли в голубой (в духе умершего в год выхода фильма Генсбура) рубашке интересуется у жены : «Когда я умираю — что умирает и не воссоздается?» «Все», — мстительно отвечает та.
Беар в этом фильме двадцать семь лет, у нее покорное, но непроницаемое лицо — и, наверное, фильм об этом: позу можно принять любую, но холод и сухость конечной реализации возьмут свое. Все решают не слова, а процессуальный звук — сначала оглушительно шелестят цикады, а потом кисть упоенно шуршит по холсту, заглушая любого Стравинского.
Под занавес гости празднуют успех шедевра, чокаются и говорят «лехаим». Молодой любовник музы (маечка заправлена в джинсы, подпоясанные ремешком) предлагает ей понятные примирительные утешения: «Ты собрала вещи? Мы можем поехать на юг? Или отправиться в Испанию? Марсель? Океан?»
Но та после четырех часов экранного времени коротко отвечает: «Нет» — чуть улыбаясь, и выходит из картины. В этом кадре есть грандиозная покорность несогласия, это такая анти-Молли Блум, и ее «нет» — последнее слово на земле. Нет, это даже не слово — она просто издает звук, как цикада.
Лет десять назад я шел как-то ночью по Тверской и вдруг встретил Беар. Странным образом она была одна, без спутников, любовников, охранников. Цикады машин вокруг звенели негромко. Я так растерялся, что посмотрел ей прямо в глаза, она в ответ уставилась на меня и мне пришлось отвести взгляд. То есть я, конечно, хотел спросить про океан и Марсель и всякое такое. Но ответ заранее известен. Что умирает и не воссоздается, милая Эммануэль? Все.
Я почувствовал, как заправляю майку в джинсы за несуществующий ремешок. Как говорит в этом фильме Джейн Биркин — а что тут поделать, уже поздно махать крыльями.
