Любовь Мульменко
Любовь Мульменко

Safe Mode

«Жертва» — сильное слово, сильным оно родилось когда-то из настоящей крови. Родилось, чтобы означать существо, приговоренное обществом к высшей мере во имя богов. Мир, к счастью, становился все гуманнее, порог входа в жертвы — все ниже. Сейчас жертвой называется любой безвинно пострадавший человек. Пострадавший — в самом широком смысле. Если человек говорит, что ему плохо — не подвергайте сомнению повод. Не бывает поводов ничтожных: плохо — значит, плохо.

Photo Фрау купить

Среди нас, живущих при новой этике, гуляют неотомщенными — жертва пасмурной погоды, жертва недостаточно вкусного маффина, жертва чересчур громкой музыки в такси. Одно и то же определение можно применить к человеку, которого изнасиловали, и к человеку, которого задела сексистская выходка. Вот жертва холокоста, а вот жертва неэтичного поведения.

В моей студенческой тусовке было в ходу слово «жертвить», то есть относиться к себе излишне нежно. Например, зовут человека кататься на лыжах, а он: «Ну я не знаю, у меня похмелье, на улице мороз». А ему в ответ: «Не жертви!» Неизвестно, сколько травм было нанесено этим «не жертви!». Вдруг кто-то прямо сейчас говорит психотерапевту:

— Пермь, 2003 год, мои друзья совершили надо мной эмоциональное насилие.

— Неудивительно, — отвечает психотерапевт. — Пятнадцать лет назад, дикое токсичное время, засилье обесценивания. Теперь время получше, но все равно еще работать и работать!

По новым правилам («оправдывай и уточняй каждый шаг и каждое слово, хотя и это тебя не защитит от тех, кому ты нечаянно испортил настроение, но все же») — дисклеймер: пример — пародийный, я перегибаю для ясности.

Перегибаю в ответ на перегибы тех, кто «работает и работает» над осознанностью — причем, не в жанре пародии, а всерьез.

Работа ведется по двум фронтам: просвещение и обличение. Миссионеры традиционно никого не спрашивают — хочет он в дивный новый мир или нет. Армия, озабоченная обороной границ личности, подошла к моим, например, границам так близко, что (в переводе на армейский) это тянет на абьюз. На войне, даже на войне с насилием, без насилия не обойтись.

Венок меланхолии. Франсис Пикабиа. 1921

На первый взгляд у этой войны женское лицо. То есть — мое.

Основной аргумент: исторически доминирующие мужчины должны исторически угнетаемым женщинам. Как, например, потомки нацистов должны потомкам евреев. Так, но не совсем. У фем-активисток «вы нам должны» мутировало в «теперь наша очередь». Наша очередь подчинять своей воле и декларировать норму для всех.

Если ты не с нами, говорят сестры, значит, ты с угнетателями. Ты мизогиничка. Ладно, мизогиничка поневоле. Тобою движет генетическая память, опыт забитых советских мам и бабушек. Патриархальный след так быстро из организма не выводится. Мы понимаем. Но ты уж, будь добра, перевоспитывайся. Иди в ногу с этикой.

Разговоры о генетической памяти, на которую мы обречены, напоминают разговоры о памяти матки и телегонии. Впрочем, это не единственный повод задуматься о нечаянном сходстве хранителей скреп и амбассадоров новейших ценностей.

И те, и другие — за заповедные зоны, где недопустима ирония. Просто одни охотятся за режиссером, который (вроде бы) снял комедию о блокадном Ленинграде, а другие — за главным редактором, который (говорят) позволил себе на корпоративе пьяную шутку о харассменте.

И те, и другие — за округление любой ситуации до одного из двух полюсов по шкале «добро/ зло», «правда/ ложь», «виновный/ невиновный». И те, и другие не согласны учитывать сложность и неповторимость конкретного человеческого случая. И у тех, и у других есть оправдание: мы живем в военное время, нам не до полутонов (скажите, когда время было невоенным?).

И те, и другие — за нравственную безупречность. За соответствие высокому моральному канону. Они (и те, и другие) знают, какому.

И те, и другие — за агрессивную профилактику и назидательную порку. За удушение зла в зародыше. Тут как с джазом и родиной. Тут как с сегодня пьешь пиво, а завтра колешься. Пусть начинающий нарушитель огребет во время показательного процесса как взрослый преступник, чтобы всем было неповадно. Установление нового строя, как и сохранение старого доброго, требует жертв (которые, кстати, статуса «жертвы» не получают, а получают только статус щепки при рубке леса).

И самое главное общее — оскорбленные чувства. Вот та осевая точка, в которой подлинно слились правые и левые, ретрограды и революционеры.

Когда был принят закон об оскорблении чувств верующих, многие возмутились, разглядев в нем опасно обширные возможности для цензуры и манипуляции. При этом среди противников закона хватает тех, кто с радостью заменил бы «верующих» на (к примеру) «меньшинств».

Не столько женское, сколько оскорбленное лицо у этой войны.

Не фем-активистки против маскулинных угнетателей, а скорее, мультиполовая санинспекция против всякого намека на оскорбление. Самозародившееся коллективное ревизорро, которое на белоснежном коне врывается в кухни, точнее, онлайн-версию кухонь — в комментарии.

Влюбленные. Рене Магритт. 1928

У разных блюстителей разного — разные словарики. Партсобрание говорило на бюрократическом языке. Движение оскорбленных выбрало лексику психотерапии и ее же риторику.

Базовое понятие — травма, а процесс нанесения травмы связан с нарушением границ, а нарушение границ — это форма насилия, то есть абьюза, и, наконец, венчается вся конструкция персоной абьюзера, который обесценивает чужие чувства. Но я не упомянула еще одно слово (собственно, слово 2018 года по версии Оксфордского словаря) — токсичный.

— Я только начала набирать в поисковике «токс…» — и сразу «токсичные родители», «токсичные отношения», «токсичный человек», — говорит лингвист Ирина Левонтина в интервью Русскому международному телевидению, комментируя выбор коллег из Оксфорда.

— Это сейчас очень популярная тема, которая все время муссируется, и люди вспоминают, что у всех, оказывается, были в детстве токсичные родители, и все неудачи теперь можно этим объяснить.

Токсичностью партнера тоже многое объясняется. Каждую несчастную любовь или расстроившуюся связь легко списать на чужой яд, который все и разъел. Дело не в тебе, шепчет соблазнительная психотерапевтическая оптика, ты ни в чем не виноват, ты хороший — просто посмотри на ситуацию через меня. Ситуация, кстати, может быть любой. Любые отношения, если поглядеть в должным образом настроенный бинокль, тянут на токсичные. Листая справочник психических расстройств, обязательно найдешь у себя половину симптомов — найдешь и тут. Только не у себя — у другого. И это принесет тебе не тревогу, а утешение. Неудивительно, что люди с таким азартом занимаются гипердиагностикой.

Наверное, человек имеет право на самообман ради самоутешения. Но детокс жертвы предполагает утешение через обвинение. Не просто «я хороший и страдаю», а «я хороший и страдаю, потому что кто-то плохой нарушил границы».

Нежная жертва бестрепетно запускает механизм травли в соцсетях, ничуть не заботясь о нежности обидчика. На сцену выходит хор радикал-гуманистов, и начинается буллинг. Одинокий человек против коллектива — вот что реально страшно. Если уж говорить о постсоветской травме и генетической памяти, то вот они. Мир стал, как я уже говорила, гуманным, но гуманность его избирательна. Нарушение границ личности в иерархии грехов стоит так высоко, что допустима самая жестокая самооборона.

Но мне не дает покоя сам концепт — охрана границ. Почему охранники исходят из того, что личность в гармонии своей герметична, а разгерметизация — всегда на чужой совести?

Чтобы проверить свои границы, подросток совершает разные кошмары, рискует, лезет туда, где страшнее всего. Предполагается, что однажды он взрослеет и говорит “мне все ясно, границы — тут”.

Экспериментальный период окончен. Не пересекайте. А кто-то пересек и сам не понял. Или в своей реальности он не пересек, а в твоей — да. У него субъективная карта в голове. И у тебя тоже субъективная. Несубъективных карт не бывает. Исчерпывающий универсальный атлас — это утопия. Или, скорее, антиутопия.

Границы личности закрыты, действует визовый режим, а нелегалов пасут пограничники и ФМС. Люди прячутся от токсичной жизни в полупрозрачных саркофагах — и не дай бог, в оболочке возникнет пробоина. Не дай бог, жизнь польется сквозь нее — проклятая и прекрасная, не умещающаяся в слова. Не дай бог, заживешь: жить — опасно.

Когда нарушаешь чужие границы или когда чужой — твои или когда ты пересматриваешь и, например, отодвигаешь собственные — ты меняешься. Так пишется история твоего опыта. Так рождается драматургия твоей судьбы. От сложности и неудобства бывает не только травма, но и откровение, и знакомство с собой.

Наверное, опять пришло время уточнить: я не призываю жертв изнасилования радоваться новому удивительному экспириенсу, я предлагаю жертвам оскорбления чувств не впадать в ипохондрию.

Влюбленные. Рене Магритт. 1928

Но наложи на ипохондрию фильтр «внимательное отношение к себе» — и она из невроза превратится в доказательство психологической зрелости. В повод для гордости. И даже — отчасти — в социальный долг. Следить за гигиеной в отношениях так же необходимо, как чистить зубы и проходить медицинские чекапы. Присущая новой этике новая щепетильность как бы говорит нам: нет здоровых людей, есть недообследованные. Поскреби себя — и доскребешься до жертвы.

Эталонный путь — это не путь благополучного и психически стабильного человека без обид в анамнезе. Эталон — заполучить травму, проработать ее, покарать виновного и завести блог на оптимистичном языке, антидекадентском и рациональном. Если ты ни разу не залетал, с тобой что-то не так, темнишь. Если залетал, но справлялся иначе и не квалифицируешь свой случай как абьюз — не дорос. Если твой абьюз тебе дорог — мазохист. — Культ «здоровых отношений» способен и сам стать нездоровой привычкой, ведущей к одержимости каждого своей травмой и способами ее преодоления <…>, — пишет на Colta.ru журналистка Полина Аронсон. — Ведь, судя по женским журналам, не «вышла из токсичных отношений» — считай, не жила.

Мы упаковали экзистенциальный ужас в термины. Мы разработали систему хранения внутреннего ***** [кошмара и ужаса]. Мы потребляем ***** [ужас и кошмар] экологично и умеренно. Этично. Я не боюсь сказать, но я боюсь всего неконструктивного. Все неконструктивное — деструктивно. Я учусь управлять иррациональным, чтобы оно меня не разрушало. Я тщательно ищу свой случай в психотерапевтической базе данных.

Твоего случая там нет. Его там нет никогда, потому что и тебя самого никогда раньше не было. Можно прибиваться к чужим похожим случаям, но тогда потеря смысла, точности и правды — неизбежна. Но кого это волнует, раз пришло время борьбы с неведомым и темным. Время приручения бессознательного (через осознанность). Страдать уже не модно. В страстях никто больше не видит красоты и пользы. Красив — комфорт, моден — психический ЗОЖ. Не драматизируй, говорят психозожники. Хотя они же регулярно говорят «драматизируй, имеешь право».

Noli me tangere. Фра Анджелико

Недавно в американском университете отменили спектакль «Монологи вагины», потому что он «трактует феминизм исключительно в пользу цисгендерных женщин». Ну да, в конце концов, существуют люди без вагин, которые идентифицируют себя как женщин, и их это может обидеть. Радиостанция в Огайо в ответ на жалобы бдительных слушателей сняла с эфира рождественскую ретро-песню Baby It’s Cold Outside. По сюжету «детка» собирается домой, а лиргерой уговаривает ее остаться, «ведь на улице так холодно». Она же ему ясно сказала «нет», а он все гнет свое, скотина, убалтывает! Пока MeToo бьется за вашу и нашу неприкосновенность, шлягер родом из сороковых годов пропагандирует харассмент — разве это не оскорбительно?

Двадцать (поверить невозможно!) лет назад South Park высмеивал доведенную до абсурда охоту на харассеров. Стэн обзывает Картмана жополизом, а Картман трактует это как сексуальное домогательство и выигрывает в суде. Вдохновленные его успехом, жители Южного парка один за другим объявляют себя жертвами харассмента. Разворачивается масштабный судебный процесс «Каждый против каждого». Любопытно, как борцы за свободу быть любым (например, женщиной без вагины) параллельно укрепляют новое пуританство, а потом сами же спотыкаются об него, когда, например, Фейсбук вводит запрет на сексуальную тематику. Трактуя «секс» так же вольно, как SJW-активисты трактуют оскорбление или домогательство, или сексизм, Фейсбук блокирует невинные тексты. И это, конечно, никому не нравится. Но тут как с законом о чувствах верующих: стоит зыбкой и трудноизмеримой зоне перейти под контроль цензуры — жди потерь.

Нет разницы между запретом текста по ханжеской статье «гей-пропаганда» и по справедливоборческой статье «сексизм». В обоих случаях ты дискриминируешь автора и без спросу лишаешь аудиторию информации. Нельзя отбирать у людей язык (и слово «квир» нельзя, и слово «телочка»).

В конце концов, диктатура жертвы едва ли приведет к сокращению числа жертв. Скорее, наоборот — постепенно жертвами признают себя все, и общество будет состоять исключительно из жертв чего-нибудь. Потому что объявить себя жертвой — это единственный способ почувствовать себя в безопасности в гиперэтичной реальности.

Сейчас, в реальности переходной, я чувствую себя пораженной в правах: новая этика лишает меня права на сложную позицию, на жизнь без регистрации в одном из двух лагерей. В этом смысле странно называть такую (вновь черно-белую) этику «новой». В стариннейшее, даже архетипическое уравнение в очередной раз подставили другие переменные. Я пишу этот текст с великой осторожностью, которая растет из великого страха обидеть кого-то. Я понимаю, что все равно обижу и буду обижена в ответ. Что те, кто придут за мной, не станут стесняться в выражениях, потому что я первая начала, а они — жертвы.

Справедливости ради, я начала не первая. И не первая и не единственная я хочу, чтобы мир меняли неуверенные, чтобы мир неуверенно так, знаете, менялся. Неуверенно и не до самого последнего совершенства. Чтобы все в мире совершалось медленно и неправильно, а человек не загордился.

дата первой публикации

Читайте также

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам:

Отправить