Иван Куликов
Иван Куликов

Русское


Люба, столичная оперная дива, подписавшая контракт с немецким импресарио, приезжает на белом «крайслере» в заснеженный среднерусский городок попрощаться с родиной — с большой (Россия) и маленькой (фильм снимали в Юрьеве-Польском). Женщину сопровождает сын — двадцатилетний космополит. Эрудированно поругавшись на тему припадания к родным корням и цитируя к месту то писателя Чехова, то критика Стасова, москвичи приступают к осмотру местного кремля, где рассерженный молодой человек, восприняв буквально ностальгическую рекомендацию «раствориться в местном воздухе», неожиданно исчезает без следа. Тщетные поиски выливаются для главной героини примерно в то же самое- ее полное растворение как личности в родном народе и его суровоэкстремальном быте.

Собственно, поэтапная трансформация бездушной светской львицы в родную провинциальную кошелку, подтирающую в больнице за туберкулезникамии голосящую в местном церковном хоре «Херувимскую» вместо гастролей по Европе, и составляет сюжетную основу фильма.

Начиная с дебютной картины «Изображая жертву», режиссерская репутация Кирилла Серебренникова развивается в том же направлении, что и у его корейского коллеги Ким Ки-Дука. «Аборигенные» артхаусы, экспортируемые из разных стран Востока, принимаются зарубежной критикой в целом благосклонно, а вот родная не верит ни единому их слову, ломает стулья и со скандалом требует автора. В 2008 г. «Юрьев день» стал для нашей критики таким жеоселком, как в предыдущем году «Груз200». Но если в случае с фильмом Балабанова это был, скорей всего, внутренний «спор славян между собою», когда мнения, «плохо нам живется» или «хорошо», разделились примерно поровну, то «Юрьев день», за редкими исключениями, провоцировал критиков на категорическое и стойкое «не верю». Коллективная рекламация Серебренникову предъявлена весьма серьезная. И народническая метаморфоза главной героини, и сочный паноптикум нацтипов, и ключевая интрига фильма- все это было воспринято как искусный подлог, театральный фокус, предсказуемый интеллигентский китч, расчетливая манипуляция культурными знаками. Манипуляция тем более вопиющая, что сам режиссер, претендующий на актуальное портретирование русской жизни, вряд ли верит, что в русской жизни такое вообще возможно: из светской львицы — да в уборщицы. Проявим свойственную нашей жизни беспринципность и выключим на минуту эрудированную ругань на тему припадания к родным корням. Что останется от фильма?

Останется, на самом деле, довольно много. Кафкианская фантасмагория среды-судьбы, лишающей человека идентичности, усиленная широкоугольной и одновременно клаустрофобичной оптикой оператора Олега Лукичева. Именно в такое виртуальное запределье превратил уютный город Юрьев-Польский буддист Серебрянников, как любой буддист не верящий в реальность ни на йоту. В том числе и в такую чернушную, какую он сам нагородил. Далее. Бесподобный следователь РОВД по кличке Серый — отсидевший в лагерях Иван Лапшин, нуаровый провинциал, наряженный в мироновское кожаное пальто и шляпу, — актерский бенефис Сергея Сосновского, достойный не менее продолжительных аплодисментов, чем дива-кошелка Раппопорт. Наконец, деволюция главной героини, распевающей куплеты о «соборности», «русской душе», «нестяжательстве» и пр., как будто вычитанные из реферата первокурсницы по истории русской мысли, — процесс захватывающий, даже если не понимаешь, собственно, его движущей силы. Для тех, кто не в курсе дела (а таких на планете большинство), эти банальные, вообще-то говоря, мелодии — такой же bizarre-элемент истории, как небанальные кимкидуковские рыболовные крючки в причинном месте, не более того.

Теперь — что не получилось.

Несущим контрапунктом всей истории авторы сделали состояние героини «до» ее трансформации и «после»: в консерватории наша дива пела, условно говоря, за деньги, а совершив подвиг самоотдачи в боксе для туберкулезников — нате, распелась в церковном хоре «для души». Так? Предположим. Проблема в том, что метаморфозу героини Серебрянников живописует как потерю личной идентичности, случившейся под давлением среды, которой она безропотно, как зомби, подчиняется весь фильм, а не внутренней, духовной эволюции, совершаемой личным волевым усилием и порождающей в  конце концов ту самую драму, которой могла бы сопереживать сидящая в зале публика. В фильме Серебренникова этой драмы нет: герой пассивен, и сопереживать здесь абсолютно нечему и некому, даже самопожертвованию в больнице. В принципе, помочь израненному человеку — обязанность каждого нормального члена общества, будь то столичная примадонна или провинциальная уборщица. Зачем огород-то городить?

Другой стратегической неудачей фильма стало удручающее несоответствие используемых режиссером инструментов предмету художественного вымысла. У Серебренникова есть безусловный вкус к гротеску, и христианская сцена с обмыванием тела уголовника, например, явно уступает мамлеевской сцене с утопленником (лучшей в фильме, вообще-то говоря). Но гротеск- не тот язык, к которому применимо понятие художественной искренности. И нет ничего глупее, чем изрекать им истины. Поэтому искреннее желание Серебренникова «проповедывать» приходит в неразрешимое противоречие с желанием «выкинуть коленцо». В решающей финальной сцене, например, эксдива голосит в хоре православных прихожанок. Общее благолепие подкрепляет то, что волосы певчих выкрашены одним и тем же «интимным суриком» — краской из местного сельпо, которой, в  порядке ритуала приобщения к тяжелой женской доле, выкрасила свои кудри Ксения Раппопорт.

На самом деле, у «Юрьева дня» есть хорошая культурная аналогия — классический русский балаган, где давали сказку про Петрушку и Попа. Шоу портит только то, что с каждой удачной шуткой из-за ширмы высовывается умная режиссерская физиономия, обещающая «врезать Достоевского».

дата первой публикации

Читайте также

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам:

Отправить