Русский след — Русская литература в руках героев зарубежного кино
Продолжаем делиться с вами статьями из наших новых номеров. В зарубежном кино русская литература представлена не как набор отдельных текстов, а как единый миф; это знак глубины и неуютной подлинности. Что значит книга Достоевского, Чехова, Толстого или, чего доброго, Афанасьева в руках зарубежных героев? Атрибутом чего является переводной томик с фамилией автора, кончающейся на -sky, -ov, и -oy? Подробные ответы — в тексте Дарины Поликарповой.
СЕАНС — 91/92
В фильме Софи Бартез «Замерзшие души» (2009) сыгравший самого себя Пол Джаматти обращается к транснациональной компании за необычной услугой: репетируя заглавную роль в «Дяде Ване», актер так измучился меланхолией, что решил отделить свое тело от души и отправить последнюю на склад. Оказалось, впрочем, что в состоянии эмоциональной стерильности натурально воплощать чеховского персонажа не получается, так что ради эксперимента он временно подселяет в себя чужую душу — русскую.
На этом рынке у русских, говорят, исключительная репутация, хотя верящий в прогресс и современные технологии глава лаборатории и признает это довольно неохотно, а на упоминание чего-нибудь русского, пусть даже пьесы, отвечает утомленной гримасой:
«Персонажи очень неприятные. Особенно дядя Ваня — вечно себя жалеет»
Объявление о вполне себе гоголевских метаморфозах Джаматти увидел в журнале New Yorker, и несложно предположить, в кого оно метит. Кинематограф приучил нас, что в Америке обладатели мятущихся душ, провоцирующих то желание от них избавиться, то, напротив, развить их томную беспокойность до обаятельной позы, в основном обитают на восточном побережье, а точнее — в Нью-Йорке. Городские интеллектуалы из фильмов Вуди Аллена толкутся в коридорах колледжей, неловко отирают стены на выставках и книжных презентациях, бедствуют в семейной жизни, страдают от одиночества и недостатка признания.
Что-то трагическое, что-то глубокое, что-то тревожащее — всегда слышится и в русской литературе
Порой память подводит, и кажется, что в каждой его работе кто-нибудь из персонажей непременно должен обсуждать русскую литературу, хотя чаще — как в «Интерьерах» (1978), «Сентябре» (1987), «Преступлениях и проступках» (1989) — она остается, скорее, закадровым мотивом, свидетельствующим об увлечениях режиссера, но не его героев. Последние редко отводят ей особое место: инструментом для флирта, каким в других фильмах могут выступать Стриндберг или Куросава, русские авторы становятся не чаще прочих известных личностей.
В «Мужьях и женах» (1992) профессор литературы извлекает ироничную метафору из интеллектуального арсенала, чтобы очаровать понравившуюся студентку во время прогулки:
— Если Толстой — это сытный обед,
то Тургенев — потрясающий десерт, я бы их так охарактеризовал.
— А Достоевский?
— Сытный обед с витаминами, с порцией проросшей пшеницы.
«Иррациональный человек»: Бог играет в кости
Схожее сближение преподавателя и студентки, основанное на общей любви к паркам и Достоевскому, есть в «Иррациональном человеке» (2015), а в «Кое-что еще» (2003) девушка пытается увлечь неудачливого писателя обсуждением «Записок из мертвого дома». Словом, в американской интеллектуальной среде том Толстого, Достоевского или Чехова — один из способов распознать в толпе своих и, если повезет, уехать затем с вечеринки на общем такси.
В «Пережить желание» (1992) Хэла Хартли главный герой преподает литературу равнодушным студентам. Он раз за разом зачитывает в аудитории предсмертное обращение Зосимы из «Братьев Карамазовых», пока вокруг раздаются возмущенные восклицания:
«Сколько можно, лучше бы обсудили что-то полезное, за что мы платим деньги, вы должны не ставить вопросы, а отвечать на них!»
И только одна слушательница — искушенная в сложных текстах работница книжной лавки — смотрит на профессора с интересом:
«В нем есть что-то трагическое»
Ровно так, что-то трагическое, что-то глубокое, что-то тревожащее — всегда слышится и в русской литературе, если она становится героиней зарубежных фильмов. И потому иностранный интеллектуал обыкновенно любит не отдельные произведения, а русскую классику в целом. Порой через запятую с другими текстами нервической тональности — вроде французского экзистенциализма, философии Ницше и Шопенгауэра.
Творческий флер русской литературы, превращающий тех, кто хорошо с ней знаком, в задумчивых аутсайдеров
Пейте чай, maman! — «Сядь за руль моей машины» Рюсукэ Хамагути
Русские авторы особенно близки художникам, пребывающим в кризисе, живущим не в ладу с собой. Так, с затянувшейся постановкой Чехова мучается главный герой «Сядь за руль моей машины» (2021), «Идиотом» в «Дикой кошке» (2023) зачитывается начинающая писательница Фланнери О’Коннор. Творческий флер русской литературы, превращающий тех, кто хорошо с ней знаком, в задумчивых аутсайдеров, порой определяется негативно — например, через несовпадение с обыденным контекстом другой страны.
В «Он умер с фалафелем в руке» (2001) Ричарда Ловенштейна есть комический эпизод: писатель-неудачник представляется чиновнице, требующей оплату задолженности, Федором Достоевским — на что та вежливо интересуется, какие свои романы он советует почитать. В ответ на названия («Идиот», «Преступление и наказание») героиня пророчит:
«В Австралии вы с такими не добьетесь успеха — надо быть как-то оптимистичнее»
В «Пережить желание» бармен, услышав, что главный герой жалуется на равнодушие студентов к Достоевскому, сочувственно замечает:
«У нас, американцев, одна беда: нам непременно нужна трагедия со счастливым концом»
В «Октябре» (2006) Пьера Леона трое случайных попутчиков обсуждают «Идиота» на пути из Парижа в Москву. На статус интеллектуала претендует только один из них — музыкант, композитор, единственный герой, у которого томик Достоевского в памяти, а не в руках. Он же не может скрыть удивления, заметив книгу у одного из соседей:
«Возможно, я мыслю штампами, но у меня что-то не связывается: инженер, работающий на русских нефтяников, и человек, решивший прочесть роман «Идиот». Сегодня немногие читают Достоевского»
«Немногие» в этом случае стоит написать слитно: за границей русская литература не часть школьной программы, а символ антимещанства, тексты для избранных. Недаром в эпизоде сериала «В Филадельфии всегда солнечно» один из персонажей, участвующих в научном эксперименте по развитию интеллекта, становясь умнее, сразу берется за «Войну и мир» — впрочем, с небрежной критикой:
«Я скорее соглашусь с Шекспиром: краткость — душа остроумия»
У русского литературного следа в зарубежном кино есть и светлая, и темная сторона.
«Когда я читаю какую-то вещь и мне отчаянно хочется поделиться своим восторгом с кем-то, я думаю о тебе»,
— признается возлюбленной главный герой «Пережить желание». Томик Толстого часто становится свидетелем набирающего силу чувства. В «Барселоне» (1994) Уита Стиллмана и «Ногтях» (2023) Христоса Нику есть почти идентичные моменты — чтение «Войны и мира», задающее неспешный темп сближению будущих любовников. В «Ежике» (2009) Моны Ашаш герои-одиночки находят общий язык, когда одному оказывается по силам продолжить начатую другим цитату из «Анны Карениной» (шансы, впрочем, не так уж малы — речь всего лишь о первом абзаце про несчастливые семьи).
И все же, прорастая на зарубежной почве, русская литература не только ласкает, но и истязает своих почитателей. Другой ее преданный читатель — преступник, убийца. Здесь тоже первым делом вспоминаются вудиалленовские герои, идущие по пути Раскольникова: поклонник Достоевского Эйб из «Иррационального человека», понимающий убийство как интеллектуальное упражнение, и заплутавший в любовных связях Крис из «Матч-пойнта» (2005), в начале фильма заснувший на диване с книгой Федора Михайловича, а в конце застреливший из обреза двух женщин.
В томе афанасьевских сказок хранит пистолет тоскующий по родине Джон Уик, а его ирландский коллега в «Последнем наемнике» (2023) перед побегом оставляет на память приятелю-полицейскому «Преступление и наказание». Мотивы любви и убийства переплетаются в «Видах доброты» (2024), где неудачливый киллер приносит «Анну Каренину» в утешение своей сослуживице, также провалившей задание. К слову, тут можно отметить и побочную функцию романов Толстого: и в «Барселоне», и у Лантимоса герои с их помощью коротают тягучие больничные будни — совсем как в России. С той же целью в «Остаться в живых» Джон Локк приносит попавшему в плен Бену Лайнусу «Братьев Карамазовых» — и здесь мир романа, известного подвижностью этических категорий, становится точным контекстом общения двух самых неоднозначных персонажей сериала.
В «Машинисте» (2003) Брэда Андерсона герой Кристиана Бейла — классический мономан, переживающий психотическое расстройство после побега с места преступления, — тоже, как водится, засыпает с Достоевским в руках. Но, что удивительно, с «Идиотом». Наблюдая, как после полуночного чтения Тревор Резник навещает полицейский участок, заводит роман с проституткой и ссорится со старушкой-арендодательницей, сомневаешься, не ошибся ли режиссер с выбором романа. Но подобные случаи встречаются постоянно: будто мелькнувшая в кадре книга, написанная русским писателем, открывает портал в русскую литературу как таковую.
Герои зарубежных фильмов все же демонстрируют по отношению к русской литературе не всеядность, а избирательность
Еще один режиссер, чьи герои постоянны в любви к нашей классике, — Энг Ли. В «Ешь, пей, мужчина, женщина» (1994) один из обреченно влюбленных персонажей также читает «Идиота», хотя куда очевиднее в фильме чеховские мотивы: есть три сестры, характером схожие с Ольгой, Марией и Ириной, и затянувшееся прощание с родовым домом, возле которого разбит прекрасный сад. В его же «Ледяном ветре» (1997) обсуждение «Идиота» и «Записок из подполья» тоже ведет по ложному следу, ведь сюжет явно строится на мотиве несчастливых по-своему семей, а наэлектризованные металлические перила, убивающие в финале одного из героев, в отблесках фонарей напоминают роковые рельсы из «Анны Карениной».
Так что особенно приметны случаи, где герои зарубежных фильмов все же демонстрируют по отношению к русской литературе не всеядность, а избирательность. В «Однажды в Ирландии» (2011) Джона Майкла Макдоны разговор о ней превращается в комический прием, вскрывающий в герое Брендана Глисона, которого незнакомцы с первого взгляда принимают за провинциального националиста, скрытого интеллигента — притом даже более вдумчивого, чем его нью-йоркские собратья. В беседе с матушкой он критикует за неприличную затянутость Гончарова и Достоевского, но противопоставляет им Гоголя — вот он, мол, хорош. Редкий случай особого мнения, предложенного искушенным читателем.
В фильмах Энга Ли к перечисленным можно добавить и «Жизнь Пи» (2012) — русскую литературу читают подростки. Здесь продолжается линия, намеченная еще Ингмаром Бергманом: в зеркальных историях «Молчания» (1963) и «Персоны» (1966) именно ребенок, безуспешно ищущий материнской близости, проводит время с одним и тем же изданием «Героя нашего времени». Забавно, как в противовес повторяющимся в России дискуссиям о тщетности освоения классической литературы в школе, дети и подростки в иностранном кино показываются ее самыми уместными и отзывчивыми читателями. С Достоевским, Толстым, Чеховым появляются молодые герои сериалов и фильмов «Хулиганы и ботаны» (1999) — тут, впрочем, без энтузиазма; «Девочки Гилмор» (2000–2007), «Семейка Тененбаум» (2001), «Оно приходит за тобой» (2014), «Чудо» (2017).
В американском кино подростки традиционно воплощают бунтарский дух, нежелание вписываться в прагматику взрослого мира, где на толстые романы времени уже не найдется. Главный герой «В диких условиях» (2007) Шона Пенна, едва окончив школу, порывает с родителями и отправляется скитаться по штатам, перевозя в скудном скарбе не только предсказуемого Генри Торо, но и отчего-то Пастернака с Толстым вместо Сэлинджера и битников. У Толстого он к тому же читает не что-то привычное, а «Семейное счастье» — роман о постепенном отказе от светской жизни в пользу радости уединенного любовного постоянства. В свете его собственного пути выбор, прямо скажем, парадоксальный.
Куда последовательнее оказываются другие молодые аутсайдеры:
«Это тебе, один из моих любимых писателей — Гоголь, русский. Он сошел с ума. Сжег единственный экземпляр своей последней книги, а через неделю умер от истощения»,
— неловко флиртует с коллегой Джоэл в «Парке культуры и отдыха» (2009) Грега Мотоллы. В компании подростков, устроившихся на летнюю подработку, он, разумеется, самый странный. Напоминает то ли самого Гоголя, то ли кого-то из его персонажей — иногда курит трубку, мрачный, субтильный, в толстых очках, с жирными волосами чуть ниже подбородка. В «Битлджус, Битлджус» (2024) героиня Дженны Ортеги читает «Преступление и наказание», также воплощая разом два образа типичного любителя русской классики: она не только подросток, но и девушка со странностями, своего рода фрик. В американской традиции из такой с равной вероятностью может вырасти и интеллектуал, и убийца — так что вернемся к началу текста.
Впрочем, сколько ни выводи закономерностей в чтении русской литературы в зарубежном кино, всегда есть чему удивиться. На кой черт, например, герою Джона Клиза потребовалось голым декламировать стихи Лермонтова в «Рыбке по имени Ванда» (1988)?
Читайте также
-
Красные каблуки Барри Линдона
-
Просто Бонхёффер
-
Достоевский в моем дворе — Сентиментальное путешествие Бакура Бакурадзе
-
«Мне опять приснилась Моника Беллуччи» — Озарения Дэвида Линча
-
«Механизация флюидов» — Из книги «Жизнь — смерть. Лицо — тело» Михаила Ямпольского
-
Два предела — Акира Куросава и русская классика