Рисование и конные прогулки
«Матиуш печальный сидел в своей комнате, потому что, хотя и должен был стать королем, но потерял отца, и теперь у него не было никого на свете… Матиуш помнил свою маму; это именно она назвала его Матиушем. Хотя мама его была королевой, но совсем не была гордой, играла с ним в кубики, рассказывала сказки, показывала в книжках картинки. С отцом Матиуш виделся реже, так как король часто выезжал к войскам, принимал разных королей или отправлялся на совещания… Но и король, бывало найдет свободную минутку, поиграет в кегли, выедет с ним на прогулку — король на коне, а Матиуш на пони — в длинные аллеи королевского сада. А что будет сейчас?»
— В «Катыни» я рассказал и историю моих родителей.
— Что вы помните об отце?
— Я был подростком, и он учил меня ездить верхом. В то время польская армия еще использовала лошадей, как в XIX веке, — модернизация вооруженных сил происходила очень медленно. А еще отец учил меня рисовать”.
О давно ушедших родных мы помним только самое главное. Их образ не то, что становится плоским или бледным, нет — в нем пропадает все случайное и постороннее. Остается: рисование, кубики, лошади. Я удивляюсь, как все известные мне зрители «Катыни» забыли об этом.
Ругательные отзывы иногда говорят о фильме больше, чем похвалы: «Не ожидал от Вайды. Сюжетная линия рыхлая донельзя, ужасно неживые, ходульные персонажи, сплошь добрые благородные католики, какие-то бесполые, ни одного достоверного, живого эпизода…» (из обсуждения в ЖЖ). А ведь и те, кому фильм понравился, с каким-то сомнением рассуждают о героях и коллизиях фильма. Философия им нравится, а вот о художественном говорят, ну, помягче: «условные», «функции», «несколько схематичные». Удивляются: как такое бывает? Фильм, мол, глубокий, нравственное в истории, выбор между правдой и ложью и так далее в том же духе. А о фильме как о произведении искусства в лучшем случае молчат. Или недоумевают, что бы это такое было?
А ведь дело в том, что Вайда рассказывал историю своих родителей. Это его отец сгинул вместе с другими офицерами в 40-м году. Это его мать напрасно надеялась и ждала. И давно уже нет их, ни отца, ни матери. И почти полвека Вайда, как и вся Польша, молча носил сначала подозрение, потом знание о том, что было там, в лесу, у специально вырытой ямы. А потом он готовился к этому фильму: читал документы, мемуары таких же семей, как его. Мемуары несут ему до сих пор — теперь уже те, кто видели «Катынь». Это фильм об отцах и матерях Польши. Это прекрасно почувствовали все актеры фильма, они играли так, будто это история их семьи. Для них этот фильм — не только фильм, это еще и долг перед родными. Поэтому так впечатываются в память их лица. И Вайда не стал налеплять на них психологизм, не стал выдумывать остроумные коллизии. В памяти — обычной человеческой памяти о родных — нет места ни психологии, ни «достоверным, живым эпизодам» в том смысле, в каком они есть в «Списке Шиндлера», «Жизнь прекрасна» или «Пианисте». Отец просто учил его ездить верхом и рисовать. Что к этому прибавишь? Память об ушедших родных чиста и невесома. Герои «Катыни» — действительно герои, потому что такими их сохранила память детства.
Эта память диктовала Вайде весь фильм. Стиль его поэтому прост, скуп и неумолим: никаких запутанных ходов, никакой красивости, никакого любования героями, действием, пейзажем, никаких необычных планов, не говоря уж о так называемых спецэффектах. Прошла пора делать из войны нравоучительное приключение. Война не кончилась. «Катынь» вся пронизана «резким, неподкупным светом дня». Всюду чувствуется отвращение режиссера ко всему жирному, телесному, заляпанному, захватанному. Память не допускает этого. Тончайшее отражение этой эстетики — музыка Пендерецкого, суровый и нежный реквием, звучит чуть ли не за каждым кадром.
Но быть может, раз уж все так просто и сухо, «Катынь» — очередная псевдодокументальная лента? Такая же, как те, с эксгумацией, которые в фильме крутят сначала нацисты, потом русские? Как написали на pravda.ru: «Для тех, кто интересовался вопросами психологической борьбы с использованием кинематографа, не составило труда заметить, что „Катынь“ Вайды создана по лекалам геббельсовской пропаганды». Не случайно в уже процитированном интернет-обсуждении сказано: «Впрочем, фильм снят не для художественных изысков. Агитка и есть агитка…». Но зачем в агитке столько кадров, вопреки простоте стиля, резко уводящих в какие-то пропасти, совсем рядом, — как и случается с памятью, схожей все-таки со сновидением. Вспомним, так же было и в «Канале». Кадров, которые так просто не забудешь. Вот арестованная спускается по лестнице (камера смотрит сверху), и с каждым пролетом коричневый мрак все гуще, и наконец, она растворяется в нем. Вот дом расстрелов — при входе низенький столик, за ним офицер, устанавливает личность. Лица почти не видно, над ним — единственный во всем фильме, непомерно огромный в красноватой тьме портрет Сталина. Зачем он здесь? Вот лотки, по которым из подвала подают трупы расстрелянных, и размазанные следы крови на железе. Вот паровоз с пленниками останавливается в глухом лесу. Вот подают черные, длинные автобусы с замазанными краской окнами. Как все ясно и совершенно непереносимо. Сколько лет носил Вайда в себе эти видения рядом с памятью об отце? Как это сопрягается?
Но, может быть, все эти кадры — только часть агитки, удары ниже пояса, рассчитанные на идеологическое подчинение зрителя через эмоциональную встряску? Можно и так подумать, если не знать, что Вайда всегда бил ниже пояса. Жестокость, зло всегда безликие, т.е. буквально без человеческих лиц,- это поле действия, атмосфера в которой действуют герои. Ложь, убивающая и искушающая — изначальное условие мира, где живет светлая и бесплотная память об отцах, где дети должны отстаивать эту память.
Фильм начинается со сцены, когда на мосту встретились два потока беженцев — от русских с востока и от немцев с запада. На первый взгляд, все просто: Польшу разорвали два зверя-соседа. Но ужас, скрытый за элементарным фактом: бежать надо, но бежать некуда, мост узок — компромисс, поворот в сторону или назад невозможен, — куда сильнее любого политического соображения. Страшная мысль, выраженная простым кадром, уходит дальше политики и морали.
Другая будто бы однозначная, элементарная сцена: русские солдаты срывают польский флаг, отдирают белое полотнище от красного, красное вешают обратно, а из белого делают себе портянки. «Это еще один символ того, что независимая Польша стерта с лица земли», — так прокомментировал Вайда этот кадр. Символ, не аллегория! Значение снова уходит глубоко и далеко и от морали, и от политики. Как Польша с такой легкостью не только была оккупирована — это вопрос военно-политический. Но как с такой легкостью согласилась жить во лжи почти на полстолетия! А что если бы тогда, в 39-ом, наши отцы остались бы с нами, пусть и проигравшими, удалось бы поставить на колени страну в 45-м? Что потеряли мы вместе с отцами, с этой белой половиной нашего флага? — вот о чем спрашивает этот кадр. Снова невозможная, фантастичная мысль — вопрос без ответа.
Вот еще один вопрос: «Хотите, чтобы вас всех расстреляли? Кто же будет тогда жить, кто восстановит Польшу?», — сказала одна из героинь — другой, не желавшей молчать. Снова — ответа нет. Легко им — отцам-героям, с молитвой на устах принявшим мученическую смерть. А что делать живым? А ведь требуется-то совсем немного: переправь одну цифру на могильном камне или в биографии отца — с 1940 на 41 — и ты будешь жить, учиться, творить, строить… Ах не хочешь — ну как знаешь. Надо всем этим прозрачным и тревожным повествованием нависает один-единственный вопрос — последний, самый главный и для детей, и для внуков, и для правнуков: — «Так ты что же, с мертвецами против живых?» — «Нет, я с убитыми против убийц». Сумеют ли дети быть достойными своих отцов и матерей? «Катынь» — не о прошлом. Она вся обращена в настоящее, потому что она о жизни рядом с ложью. Кто-то боялся, что молодежь, в том числе польская, не говоря уже о нашей, вообще ничего не поймет. Но этот фильм — разговор именно с юностью. И о вещах самых что ни на есть современных. А юность, нельзя сказать, что неподготовлена, кипит, волнуется:: «…давняя, отвратительная манера поляков самонаряжаться в белые одежды благородной жертвы. И в контексте общего невежественного полонофильства определенных слоев российской интеллигенции. Поляки склонны кормить окружающих своими обидами и страданиями». С этими все ясно. Помещая цитату, мне пришлось вставить второе “л” в слово интеллигенция. Но есть и пострашнее: «А вам не кажется, что ворошить прошлое уже не надо? Умерла, так умерла… И больше не будет… И слава богу. Была война, очень тяжелая. Погибли люди. Так может закроем страницу, и начнем сначала? Осознав, что да, все было, и плохое, и хорошее…» (из того же обсуждения): «Ребята, давайте жить дружно». Не трогайте эту тему, не стоит, у нас и так непростые отношения с Польшей, президенты наших стран приватно обо всем договорятся.
А дальше — в продолжение слов об «отвратительной манере поляков самонаряжаться» целый веер, будто мы в захудалом театре позапрошлого века с его неизменными jeune premier, инженю, демоническим злодеем, обманутым мужем…
Вот позиция над схваткой: «Ну любят эти люди (русские и поляки — Б.Р.) поплевать друг другу в лицо. Развесистая клюква, посвященная 1612 году и катынским событиям, смачные плевки друг другу в лицо, и прочая ракетно-картофельно-квасная дребедень — тема всем давным-давно знакомая».
Вот реальные политики, они же поборники справедливости: «Это только в фильме „Катынь“ да в массовом польском сознании поляки и Польша того времени воспринимаются в качестве невинной жертвы. Ею еще в 20-е годы были захвачены и украинский Львов, и Вильно, и даже (за считанные месяцы до краха) Тешинская область Чехословакии… Объедки с мюнхенского стола».
Вот суровые печальники (из отзыва на публикацию настоящей статьи в Интернете): «Зачем врать? Поляков в Катыни расстреляли немцы. Вы очень красиво рассуждаете о художественной стороне вопроса, но есть- таки жестокая реальность и история, в конце концов. Польша получила то что заслужила, нельзя служить двум господам».
Вот и знатоки глубин инородческой души: «Прожив в Польше почти 16 лет, я знаю эту страну не хуже собственной ладони и смею уверить: Катынь для поляков — находка, бальзам для русофобской души! Костел, ненавидящий Россию каждой клеточкой своего иезуитского организма, признание России в преступлении принял, как дар свыше. Я помню, как по Польше прокатилась волна молебнов, где скорбь была буквально пропитана ненавистью ко всему русскому».
А вот и друг-поляк («я не против евреев, у меня есть друзья-евреи, очень умные люди»): «Весной в Польше с диким визгом прошел фильм Вайды. Я со своей сотрудницей был у своего друга и соавтора. Моя сотрудница (либерал-демократка по убеждениям) стала восхищаться фильмом, и спросила Анджея, где его можно посмотреть. Мой друг сказал ей, не смори это говно, этот фильм имеет одну задачу: усилить еще больше русофобию, которая является в Польше государственной религией».
Все это, как я думаю, писали не полонофобы, не державники, и уж, тем более, не какие-то там нацисты. Обычные пользователи сети. Их — миллионы. Но каким же насморком нужно переболеть, чтобы не услышать совершенно определенный — и о, какой родной! — душок.
Тут снова надо себя одернуть: собирались писать без морализаторства, а волей-неволей стали в него впадать. Может, не агитка, а философская притча? Но притча обращается к разуму, а фильм Вайды — ко всему человеку в его цельности. Хотелось назвать его мучительным — но нет, это было бы неверно. Дело в том, что почти все его герои — матери погибших, жены, сестры, дети — отказываются лжесвидетельствовать, многие ценой своей жизни. Поэтому даже финальная сцена расстрела неспособна своим ужасом рассеять надежду, которую дает Вайда. Кроме того, притча не связана с конкретным материальным миром, который, несмотря на скупость стиля, играет важнейшую роль в фильме. В самом начале еще один из пленных офицеров говорит: «От нас останутся одни пуговицы». Разными путями просачиваются в Польшу эти пуговицы — свидетельства о жизни и гибели отцов: чудом спасенная сабля, орден, четки, блокнот, в котором офицер вел записи почти до последнего мига. В фильме звучат слова: «Для вас это только доказательство, для них — реликвия» Быть может, это говорит о скрытой религиозности: известно ведь, какую роль у католиков играют материальные следы пребывания на земле Христа и святых. Именно вокруг реликвий устроен мир «Катыни».
Самая впечатляющая религиозная сцена в фильме — это встреча в Рождество первой звезды. Перед собором, в котором содержат пленных офицеров, стоит дозорный и смотрит в черное небо. Потом бежит и докладывает генералу. Генерал среди всеобщей тишины проходит в середину зала и держит краткую речь: он желает всем вернуться в этом году домой. Потом кто-то запевает, его негромко подхватывают, и музыка льется к самому куполу. Вместе с ней поднимается камера. Общий план сверху: офицеры заполнили весь собор, они стоят в форме огромного креста. В этот же миг в семье одного из пленников, за накрытым столом, спохватились: где дочка? — Она убежала смотреть звезду.
И всем казалось, что радость будет,
Что в тихой заводи все корабли,
Что на чужбине усталые люди
Светлую жизнь себе обрели.
Что в этой сцене, как и во всех остальных, важнее: «форма» или «содержание», музыка или вера, зримое или то, что за ним скрывается? Ни то, ни другое. Символ веры Вайды — такое переживание, такая вовлеченность в события, в которой означающее и означаемое неотделимы друг от друга. Художественная ткань фильма: музыка, лица, голоса, предметы, пейзажи, свет, ритм, движение камеры, монтаж — буквально то же самое, что мысли и вопросы, скрытые в них. Вайда всегда — с большим или меньшим успехом — снимал так. Такая органика возможна только в фильмах, где лирическое “я” режиссера почти растворилось в судьбах героев. Но до конца раствориться не может: потому что исходная точка — личная память Вайды. Режиссер однозначно дает понять свое отношение к исторической документалистике: ею можно манипулировать. Только художественный фильм, в котором режиссер все пережил и осмыслил сам для себя, который он «носил за пазухой» многие десятилетия, может рассказать правду.
«С помощью этого фильма, — говорит Вайда, — я наконец произвел собственный переучет моих обязанностей не только по отношению к нашей общей истории, к зрителю, но и по отношению к моим прошлым фильмам». «Катынь» — итог, который соединяется с истоком — в скорбной трепетности, в нерешаемых вопросах, в остром чувстве жизни на пороге смерти он ближе всего к «Пеплу и алмазу». Там и прямая цитата из него есть: бегство, любовь и гибель совсем еще зеленого паренька из Армии Крайовой, начинающего художника. Почти такого, наверное, каким был сам Вайда тогда, в 45 году.
Фильм кончается 7-минутной сценой расстрела. Подводя героев к забрызганной кровью стене или рву, полному трупов, за секунду до выстрела режиссер будто спрашивает и себя, и каждого из нас: «А кто был ты? Как ты жил рядом с великой ложью? Не предал ли рисование и конные прогулки? Каким предстанешь перед Господом?»
