Реактивный класс
В 2022-м году Дмитрий Быков внесен Минюстом РФ в реестр СМИ-иноагентов. По требованиям российского законодательства мы должны ставить читателя об этом в известность.
![](/img/blog/2012.12/bykov_03.jpg)
Если вздумают когда-нибудь (боюсь, что скоро) снимать художественный фильм о протестном движении в декабре, мае и далее — он будет, скорей всего, неудачен. И дело не в том, что пройдет мало времени, а большое видится на расстоянии: дело в неправильной формулировке. Все больше авторов, консультирующихся с участниками декабрьских митингов и в том числе со мной, задают вопрос: что это за новый креативный класс, откуда он взялся, каков его генезис? Правильный ответ, насколько я понимаю, заключается в том, что никакого класса нет, но поскольку этот ответ никого не устраивает, мы увидим некоторое количество халтуры, сочиненной с изначально ложными посылками.
Единственно правильный фильм о русском протестном движении снял в свое время Абдрашитов по сценарию Миндадзе, и называется он «Магнитные бури». Это история о том, как распря двух олигархов поделила весь город на два враждующих лагеря, а потом, по завершении инцидента, дерущимся стало и вовсе непонятно, из-за чего они бесновались. Срослось, что называется, по живому. Об этой удивительной способности русского народа говорили все, кто писал о Гражданской войне: отец и сын вполне могли мирно беседовать о том, как славно лупили друг друга три года назад. Весь «Тихий Дон» — о том, как внезапно раскололось казачество, казавшееся прежде столь монолитным, и о том, как младшая сестра убитого Мишкой Коршуновым Петра Мелехова выходит за убийцу своего брата, потому что жить-то надо.
![](/img/blog/2012.12/bykov_02.jpg)
Никакого нового класса в России нет и не предвидится, а на митинги выходят те самые люди, которые еще год назад повторяли мантру о том, что полки ломятся и что никогда Россия не жила так хорошо. И в перестройку никакого креативного класса не было, и лозунги насчет «нам много врали» повторяли все те, кто врал и отлично сознавал второсортность этого вранья. И во время войны героями делались те, кто в мирной жизни спокойно сносил рабство, и никто после войны не узнал бы в тишайшем бухгалтере героя-разведчика. И в Гражданскую зверствовали не какие-то особые садисты-выродки, а провинциальные гимназические учителя и скромнейшие портные. Российское население чрезвычайно легко поддается влиянию, и в этом, пожалуй, состоит его главная особенность. Это выражено в знаменитой, часто цитируемой и не слишком комплиментарной поговорке: «Из нас, как из дубья, и дубина, и икона». То же самое можно сказать о любом народе, но успех власти как раз и заключается в том, насколько она успела внедрить в тот или иной народ свои представления о нормах; советская власть, кстати, была в этом смысле довольно успешна, поскольку многие внедренные ею клише остаются всевластны, особенно в школьном образовании. Но с главным она не справилась — уважение к закону и понятие о пределах, о допустимом и недопустимом, так и не было внедрено в болотистую, бесструктурную русскую жизнь. Да и какие моральные нормы могла внедрять власть, державшаяся на аморализме? Потому ее и добили без особенных церемоний. Сегодняшняя Россия — торжество бесструктурности, и граждане ее в любой момент равно готовы к тому, чтобы выйти на Болотную либо на Поклонную: их чрезвычайно легко зажечь, убедить, соблазнить. Они слушаются любого, кто окажется рядом и достаточно убедительно позовет за собой. С собственными ориентирами у них серьезные проблемы.
На митинги в конце восьмидесятых ходили в основном те, кто затем ощутил себя обманутыми в девяностые и резко «покраснел», а потом, разочаровавшись в коммунистах, либо деморализовались и деполитизировались вовсе, либо перебежали в стан путинских государственников. Многие из белоленточников стремительно разочаровались и перестали выходить на митинги — именно потому, что у них нет ни стойких убеждений, ни сформулированных претензий к власти. После долгого молчания, отсутствия публичных дискуссий и деградации СМИ россияне вообще почти разучились разговаривать вслух, и этот процесс в России тоже исключительно быстр: в Европе, думаю, люди бы несколько дольше отвыкали от естественных свобод. У нас же процесс расчеловечивания особенно стремителен, поскольку слой культуры чрезвычайно тонок. Если россиянин не растет — он деградирует, стабильность исключена, топтания на месте почему-то никогда не получается. Либо стрелой вверх — либо камнем вниз. Это привело к тому, что убежденных революционеров — и просто серьезных критиков режима — в России сегодня минимум, зато имеется огромная толпа, готовая по первому сколько-нибудь убедительному зову устремиться либо на погром, либо на мирное дружелюбное шествие, либо на дискотеку.
![](/img/blog/2012.12/bykov_01.jpg)
Темой любопытного фильма могла бы стать как раз эта толпа, которая, по воспоминаниям почти всех очевидцев, точно так же шаталась по революционному Петрограду от митинга к митингу. Сюжетом этого фильма могло бы стать предательство толпы — поскольку всякая толпа всегда предатель: сегодня она вас возносит, завтра против вас митингует, потому что вы уже власть. Механизм поведения этой толпы Пушкин исчерпывающе описал в «Борисе Годунове», сам так и не сумев сделать окончательного вывода — есть ли силы и обстоятельства, способные эту толпу потрясти и нравственно пробудить, или она так и будет по первому требованию кричать «Да здравствует царь Дмитрий Иванович!»: беловая рукопись заканчивается именно так, и лишь опубликованный подцензурный вариант — словами «Народ безмолвствует». Обычно он не безмолвствует, а дистанцируется от исторического процесса и готов кричать что угодно; если же чувствует, что возможен бунт, — не приведи вас Бог видеть этот бунт тишайших людей, мигом превращающихся в бессмысленных и беспощадных.
![](/img/blog/2012.12/bykov_04.jpg)
Почему именно взбунтовался российский средний класс, в котором полно было представителей и высшего, и нижнего этажей? Потому что рокировка 24 сентября и махинации на выборах в Госдуму показали не столько наглость власти, сколько ее слабость: сильная власть не боится ротации и не прибегает к таким клоунадам, как вся эта выборная вакханалия с отсеиванием всех сколько-нибудь приемлемых альтернатив. Когда русская политика окончательно превратилась в скорбный цирк, началась серия митингов, на которых все делалось само и совершенно случайно. Я оказался втянут в их орбиту помимо собственной воли: пришел делать репортаж с Чистопрудного бульвара, где под ледяным дождем собирались 5 декабря, — кто-то из полиции, стоявшей у ограждения, меня узнал и спросил, не хочу ли я выступить. Я сказал, почему бы и нет, прошел к сцене, выступил, и с тех пор понеслось. Аудитория митингов с самого начала была предельно пестрой — и в возрастном, и в имущественном, и в интеллектуальном отношении. Численность протестующих будет расти, так как участие в митингах повышает самооценку, а при отсутствии конкретного дела и внятной государственной программы будущего — это самый дефицитный витамин для миллионов. Не знаю, удастся ли в итоге сменить власть, строй, парадигму, — но знаю, что никакие социальные перемены в России еще не приводили к нравственным. Смысл всех протестных движений только в том, что в человеке, выходящем на площадь, вырабатывается особое чувство, а может, и особая биохимия: он испытывает гордость, счастье, умиление при виде таких же храбрых нонконформистов. Это ничего общего не имеет с радостью стаи — поскольку стая объединяется лишь для травли; это радость от преодоления собственной трусости и инерции. Только это вещество преодоления, с великим трудом вырабатывающееся в организме, и есть универсальный двигатель истории: никакой другой цели у выхода на площадь нет. И никаких специальных «выходцев на площадь» в сегодняшней России тоже нет: все эти люди — в чем и досада — поразительно быстро мимикрируют, и чем младше они — тем эта мимикрия удачней. Это не креативный, а реактивный класс, обладающий способностью Протея к перевоплощениям: оглянуться не успеем — а они все уже верные супруги, добродетельные матери, лояльные чиновники на государевой службе (такие очень любят говорить «государев» вместо «государственный»). Конечно, некоторое количество искренних протестующих, идейных отважных борцов присутствует и на Болотной, и на Чистых прудах, — но большинство даже ломать не придется: мы не зря называемся Русью — росой, водой — и принимаем форму любого сосуда. Суть России не в тоталитаризме, не в свободе, не в идеократии — а в том, что вещество, наполняющее все эти сосуды, обладает постоянными свойствами и не меняется в зависимости от формы; при свободе, несвободе, тоталитаризме, автократии, ничтожестве народ остается тем же по духу, и этого народа мы, надо признаться, не знаем. Иначе давно перестали бы тешить себя иллюзиями насчет креативного класса и честно рассказали бы историю о том, как наш сосед сначала голосовал за Путина, потом за коммунистов, потом за «Яблоко», и вот опять за Путина. Удивительное сочетание упорства и конформизма в русском патриотическом дискурсе на самом деле логично: никто не умеет быть такой упертой в своем конформизме, как Россия. Свернуть ее с этого пути — точней, с отсутствия пути — не под силу никакому Путину, простите за невольный каламбур.