Отмороженные
Зима была холодной и снежной, лето душным, про весну и осень — не помню.
У моего дома открылся новый супермаркет.
СЕАНС – 27/28
Не в пример своим предшественникам, именовавшим себя «Магазин 24», он уже сильно «взрослый» — в нем есть все и всегда, чисто, просторно и прохладно, продавщицы хотя и тормозят, но никогда не повышают голоса, охранники смотрят на всех с одинаковым подозрением, но коли обращаются с вопросом, то начинают со слов «извините за беспокойство». Откровенных бомжей, забредающих погреться и что-нибудь украсть, они пасут не меньше пятнадцати минут, перед тем как с теми же словами вывести вон.
Он кажется неимоверно большим, но на самом деле просто очень длинный — параллельно движущийся троллейбус делает остановки в начале и в конце.
И в нем принудительно играет радио — как в фильмах про блокаду. Но не щелчки метронома в presto, а поп-музыка, по преимуществу отечественная — forte, 4/4, ля-минор против до-мажора — в этом году у отечественного шоу-бизнеса пора нестерпимо буйного цветения.
В самом зените — раскрывается главный бутон — многочисленные девичьи вокальные группы.
«Стрелки», «Шиншиллы», «Блестящие» — вообще, уместнее были бы метафоры из области фауны, а не флоры. Есть еще какие-то менее западающие в память конкурентки — их очень много, и они очень основательно давят на голову — назойливо визжат дурными голосами среди milkshak’ов в магазинах и неловко крутят плоскими животиками в мелкоразмашистом урбанистическом groove’е по телевизору.
Даже толчковые для этой моды Spice Girls — и те не очень приятные, но сделаны с качеством немалого труда, а главное — агрессивны и тем вызывают подспудное уважение. Соотечественницы берут традиционным обаянием бездарного распиздяйства, агрессию подменяют навязчивостью и западают в память специфи ческим раздражением оскорбленной чувственности.
Слово «взрослый» — входит в широкое обращение одновременно с модой на девичьи вокальные коллективы.
Как идея, «взрослость» внушает даже некое подобие спокойствия своей безусловной позитивностью. Но в деталях разочаровывает — лишена бабелевского смака минувших двух пятилеток.
Еще в 95-м наворачивали типовые арки в расселенных (нередко собственными усилиями) коммуналках и, сидя в fast-food’е, громко говорили по радиотелефону: «Слушай, здесь не голодные сидят — на пять тонн не заводимся».
К 97-му — «взрослые» о голоде забыли, в fast-food’е их не встретишь, и не заводятся они вовсе. Считается, что они вовсе не останавливаются.
Они живут высокими интересами, у них не «тонны», «дольки» и «истории», а профиты, проценты и проекты.
Метраж жилой площади и объем двигателя автомобиля они определяют «по статусу», голос на людях не повышают и о делах по радиотелефону не говорят.
В массе своей — они тоже агенты тотального атлантистскомондиалистского заговора. Ну и правда, не классифицировать же их как буржуа.
Мондиалистский заговор — это из очередного непродолжительного всплеска моды на геополитическое арго, «Лимонку» и НБП.
На сей раз причина не в шумном их появлении, как в 93-м, и не во фрондерстве известных фигур, как в 95-м, а в достижении радикалами той степени идиотического совершенства, в которой атрибуты их идеологии и эстетики представляют собой почти непобедимый инструмент повседневного куража — анализ текущих событий в разрезе выявления в них неявных знаков великого противостояния атлантистской и евразийской парадигм позволяет легко и без суеты заклинить практически любую светскую беседу.
В светских беседах 97-го года — искренне исчерпали себя темы доходов, расходов, гэбистов, педерастов, бандитов, коррупции, инфляции, провинциальности, своеобычия, психоделии, религиозности, криминальности, маргинальности, прямых и косвенных значений и всякой значимости вообще.
Жесткий секс, легкие наркотики, грязные документы, а также оружие самозащиты, виртуальная реальность и зарубежные путешествия — становятся темами строго утилитарными либо просто выпадают из круга тем.
Модная тема — налоги. Как правило, развивается в направлении — как их не платить, ибо куда они идут — и так всем понятно.
Говорить о политике — несколько смешно. Либо — просто смешно. Говорить о политической стабильности не приходится — липкий озноб перед вторым туром президентских выборов предыдущего года помнят все.
Скорее можно говорить о привыкании к нестабильности — при выборах тоже уже больше посмеивались — научились за время разнообразных путчей и реформ держаться легко — натерпелись. Но тревога слишком явно висела в воздухе — натерпелись ведь.
А у политики 97-го года — не замутненное ничем, кроме обаятельной молодой игривости, лицо Бориса Немцова. В качестве дебютной акции на посту второго первого вице-премьера он пересаживает на нижегородские «Волги» московский постпартхозактив, под аккомпанемент убеждающего своей многозначительностью лозунга «Модно жить в России» и переименования «Москвича» в «Юрия Долгорукого».
Борис Немцов нравится женщинам.
Политический пафос его сводится к декларации, что он первый масштабный российский политик, обладающий сексапилом. До него женщинам нравился Лебедь, сексапила не декларировавший, а просто источавший вескую мужественность.
Немцова женщины любят иной любовью. Так, как Ди Каприо.
Но Ди Каприо еще нет. То есть он есть, но только начинает нравиться женщинам, и достигнет в этом успеха в конце этого года, под аккомпанемент деноминации.
Деноминация проходит без проблем, но тревожно — ролики социальной рекламы, убеждающей население в ее безопасности, крутятся по телевизору весь декабрь с частотой не менее раза в час.
«В обращение возвращается монета достоинством в одну копейку» — с пафосом официального символа завершения эпохи экономического саспенса оканчиваются они.
Население умозрительно принимает пафос, мылом и свечами не затаривается, но гадает, в каком же месте будет для него подвох — ох и натерпелись.
Когда монета достоинством в одну копейку вернется, чтобы купить стакан воды без сиропа, их нужно будет шестьдесят, чтобы позвонить из автомата — сто пятьдесят, а коробка спичек обойдется в десять.
Но подвох деноминации действительно будет иметь негосударственный характер и приносить ущерб на уровне сугубо частной, но тотально распространенной привычки терять, выбрасывать и вообще не принимать всерьез вдруг подорожавшие железные деньги. Да и правда — поди ночью, с пьяных глаз, в такси — отличи старую железную пятерку от новой.
Деноминацией и увенчался этот год — должно же было быть хоть какое-то событие, которого невозможно было не заметить.
Поют и танцуют девичьи вокальные группы.
Отыскивать значительность и значения в событиях частной жизни — воспринимается как нечто, чреватое паранойей.
Это события Слишком Большой Истории.
Знавал я нескольких людей, которые в тот год умерли. Знаю нескольких, которые родились.
Трое моих знакомых, как мне кажется, — встретили свою любовь, две пары — похоже, утратили.
Многие переехали в другие квартиры. Трое их купили, одна получила, остальные поменялись.
Один человек узнал, что он болен неизлечимо.
Трое завели автомобили. Один продал. У одного отняли. Многие сменили модель.
Многие сменили род занятий. Многие место работы.
Один сел. Двое вышли. Двое исчезли — один успешно, второй непонятно.
Бессильная причастность к Большой Истории не тяготит человека в этот год сугубо частной жизни и частных событий. Общественная жизнь не является значительным фактором частной.
Не объявляют перестройку, не расстреливают Дом правительства, не отменяют в один день половину находящихся в обращении банкнот и не гоняют по улицам танки туда-сюда.
Не ломают стен между Востоком и Западом.
Не прекращают афганскую войну. Не начинают чеченскую.
Даже не выдают ваучеров, даже не переименовывают страны, города и станции метро.
Мало кто теперь спросит, где Большая Монетная. И не каждый с ходу вспомнит, где была улица Скороходова.
И куда он дел свой ваучер.
Станций метро в Петербурге открыли целых две. Назвали как и обещали.
Запустили купюру в пятьсот колобах. Очень удобная: с копейками как раз выходит сотка бакинских.
По осени, говорят, был какой-то правительственный кризис, но так — мало кто заметил.
Собирались в очередной раз разогнать парламент — не разогнали. Да и разогнали бы — нормальная была бы интрига при нестабильной политической ситуации.
Постреляли нескольких крупных деятелей бизнеса, потом вице-губернатора — ну, естественно, для них это профессиональный риск, все ведь знали на что шли.
У друзей прямо в подъезде многоквартирного дома, около полудня, зарубили старушку маму, забрали сережки и сто тысяч рублей — часа через два пришел усталый усатый оперуполномоченый, успокоил: «Ничего не поделаешь, тут по всей Гражданке со стариками война, недели без такого дела не проходит — подростки, на дозу не хватает, а на большое дело не рискуют, рано им», — ушел. Тоже все логично — социальные низы запущены, милиция беспомощна, — преступность в разгуле. Так давно уже в разгуле, неудивительно, что и нас иногда касается.
Война в Чечне? — Так Россия всю свою историю периодически воюет на юге.
Давно кончилась война, да? — Ну ладно, пусть кончилась, хотя вроде — там опять грохнули человек двадцать…
Ну и каково им? — А чеченам каково? Военная авантюра на то и есть военная авантюра.
Но — мальчишки, которых обманули и втянули в грязную игру!?. — А вы можете предложить им правду? Есть хороший зубной протезист, запишите телефон.
И вообще, пусть лучше играют в грязную игру с мальчишками Радуева, а не с пенсионерками на Гражданке…
Вот отмена смертной казни — порадовала. Как минимум, приговоренных… Хотя, возможно, отменили приговоры, а вынесенные приведут-таки в исполнение.
Не знаю, мне в общем-то — все равно.
Проблемы с заправкой совсем забылись. Но сильно тяготят проблемы с парковкой.
В автобусах снова появляются кондукторы, в такси снова включаются счетчики.
Счетчики еще работали, когда я поступал в институт. Кондукторов помнят только мои родители.
Актуальное все годы молчания счетчиков в такси грозное фигуральное значение слово «счетчик» почти утрачивает — ныне в ходу «взрослые санкции».
Со счетчиком уходит и мужская мода на тренировочный костюм и радиотелефон в ладони. Сам радиотелефон теперь называется не «дельтой», а «мобильным». Сама «Дельта» — выбита с рынка GSM’ом.
Мужчины с автомобильными магнитофонами в руках исчезают вовсе.
Зато появляются школьницы, гордо и обильно истыканные piercing’ами, — экстремальная мода начала девяностых переходит в расхожее кокетство.
В Петербурге минимум четыре татуировально-протыкательных салона и немерено кустарно функционирующих художников тела. Глянцевые журналы научили молодежь не жалеть себя в форсаже легкости бытия — в ходу инсекты, руны, лилии, цветы канабиса. В крыльях носа, щеках, бровях играют бликами серебряные колечки.
«Взрослеющие» — как правило делают «изысканные» небольшие tatoo в неприметных местах своего организма и хвастаются только в неформальных компаниях. Либо — уже такой конкретный пирсинг, который хвастается сам за себя и в жестко неформальном интиме.
У них же — из расхожего кокетства в экстремальную проблему переходят strong drugs. Знакомые, не вернувшиеся из overdose’a либо вернувшиеся сильно другими из делириумьа, — есть почти у всех. Не всем удается относиться к этому так же легко, как к чеченской войне.
Школьницы с пирсингом родились в год смерти Брежнева, никогда не были пионерками и не подозревают, что «бомж» некогда было аббревиатурой. Они только что получили паспорта с двуглавым гербом и надписью «РОССИЙСКАЯ ФЕДЕРАЦИЯ» на обложке, а не во вкладыше.
В перерывах между подготовкой к экзаменам в институты они смотрят фильмы с Траволтой и Ди Каприо и слушают девичьи вокальные группы, hard-core и dream-house по FM-радио.
Что такое «глушилка», не знают даже люди, заканчивающие в этот год институты. Хотя в пионерах побыть они успели. Те из них, кто год протусовался, — поступали в эти институты еще в Советском Союзе. Но вступительные сочинения уже писали по Солженицыну.
О запрещенных книгах они знают лишь из предисловий к их нынешним рекомендованным изданиям, а встречи с представителями власти чреваты для них скорее обнаружением запрещенных веществ. Но strong drugs они не пробовали — знают, что опасно, и предпочитают галлюциногены. С алкоголем тоже осторожны, опасаясь оказаться заложниками узконациональной традиции.
На досуге многие из них читают Набокова, повально многие Довлатова и Бродского. Солженицын в пригодности лишь как тема для экзаменационных сочинений, соседствуя с Горьким. О Юрии Трифонове и Валентине Распутине они просто не знают.
Из современных русских писателей им импонирует Виктор Пелевин, галлюциногенность которого несколько тревожит их родителей.
Увлеченные чтением более других — читают все подряд. Как всегда и как везде.
С улиц в центре Петербурга стремительно исчезают ларьки. Первое время без них как-то пустынно. Потом снова начинаешь видеть архитектуру.
Это работает новый губернатор, избранный годом раньше. Он еще обещал сделать дороги не хуже, чем в Москве.
Не сделал. В следующем году тоже не сделает.
Качество дорог в Петербурге серьезно встряхивает гостей из Москвы уже метров через сто от вокзала.
Петербуржцев в столице в этом году традиционно изумляет обилие ночных павильонов по продаже телевизоров, дубленок и других предметов роскоши.
Москва второй год подряд признается самым дорогим городом мира. Даже позвонить по телефону там стоит не сто пятьдесят, а двести копеек.
В 97-м году она отметила свое 850-летие. Столь шумно и дорого, что деталей не различишь.
Очень много Зураба Церетели.
И очень много каких-то пикетов и петиций, где представители культурной общественности самой дорогой столицы осуждают его деятельность.
В церетелевский памятник Петру экстремисты заложили бомбу, протестуя против захоронения тела Ленина (догадались ведь, кто виноват!), но гэбисты ее обезоружили.
Появился русский «Смирнов». Он впечатляет дизайном, стабильно высоким качеством при невысокой цене и покровительством Президента, как говорят, лично защищающим его от подделок.
Президент сказал: кого на паленой русской смирновской за жопу возьмут — край, не жить тому.
Очень много Давида Копперфильда. Лето он проводит на всех заборах и афишных щитах. К осени перебирается в телевизор. Так и не знаю, однофамилец или псевдоним. Навязчив не менее Spice Girls. Рекламы его так много, что когда он наконец лично выходит на сцену — нет никаких сомнений, что он вышел на нее не зря.
Кроме него — Давид Ковердейл, Chuck Berry, Jerry Lee Lewis, Suzy Quatro, Rod Stuard. Еще многие такие же.
Более продвинутым — Chronos Quartes, Einshtururszenze Neubauten, Diamanda Galas.
Более консервативным — Гидон Кремер, Кшиштоф Пендерецкий, Исаак Стерн.
Паваротти и Кабалье — этих можно без имен. Сообщения из-за рубежа: Гибель Принцессы Дианы, Рождение Клонированных Овечек, Любовные Похождения Президента Клинтона.
Впрочем, странная вещь — Россия, по ощущению от книжных развалов в метро, уже почти не импортирует из-за рубежа жестких детективов, многотомных фэнтези-эпопей и эротического трэша. В стадии расцвета не только поп-музыка, но и литературный pulp, а вот дамские романы — сплошь переводные. Есть, правда, версия, что просто мода на иностранные имена, но это не похоже — я лично знаю двух людей, осуществляющих рирайт отечественной брутальной литературы, и ни одного, пишушего или редактирующего сентиментальную.
Похоже, действительно национальная чувственность все никак не может истончиться даже до покетбуков.
Почти абсолютно все прочитали роман «Чапаев и Пустота». Многие — и другие книги этого автора. Они редко обсуждаются, но активно цитируются.
Поклонники видят в романе новое качество свободы мысли и сравнивают со всем, что любят, — от Булгакова до Берроуза. Противникам он душной нечеткостью письма напоминает «Альтиста Данилова» и лучшие вещи братьев Стругацких.
Впервые за несколько лет есть русский фильм, который, как кажется, посмотрели поголовно, — «Брат».
И русская поп-рок-пластинка, которую, как кажется, поголовно прослушали, — «Мумий Тролль», «Морская».
«Брат» с большим отрывом является национальным кинохитом № 1, «Мумий Тролль» — решительно обходит по продажам традиционных благостно-усредненных провинциальных звезд. Оба вызывают большой чувственный резонанс — таксисты переклю чают частоту на приемнике, едва заслышав «Кот кота — ниже живота…», школьные учителя срываются на фальцет и слезы, доказывая, что фильм Балабанова — художественное преступление. Первых раздражает кокетливый гомоэротизм, вторых — убедительное признание бандитизма как профессии.
На деле их пугает «отмороженность», на которую как раз «подсажены» продвинутая молодежь, эстеты и сочувствующие, делающие «Мумию» и «Брату» кассу. Число их, выводимое из кассы, — действительно, несколько ошарашивает.
Оба явления художественной жизни, если подумать, — на самом деле, люто отмороженные. До такой степени, что и вправду мимо не пройдешь.
Любопытно, но едва ли очень значительно, что авторы их обоих — профессиональные переводчики. От ангажированности гомоэротизмом и бандитизмом они публично открещиваются с мягкими улыбками.
Про отмороженность их публично не спрашивают. Да и правда, как спросишь — «Ты че, брат — отмороженный? По жизни такой пробитый, или как?»
Роман Пелевина тоже бойкий, но, в общем, все-таки интеллигентский — много кавычек, часто двойных.
В фильме «Брат» кавычки замечать не хотят. У солиста «Мумий Тролля» Лагутенко они — единственный знак препинания, чем себя и обессмысливают.
Но кавычки давно освоены, сведены в статус рядовой и привы чной фигуры.
А отмороженность актуальна.
В рейтинге глобальных жизненных метафор, подаренных преступным миром, она решительно входит в тройку лидеров, где уже прочно обосновались «беспредел» и «развод» («разводка»).
Беспредел предполагает групповое насилие над установленными нормами, логикой и ценностями — грубое, но осмысленное их пересмотром. Развод — индивидуально-корыстные манипуляции с их неоднозначностью, смысл которых очевиден «разводящему», а для «разводимых» остается непостижимым, но предполагается.
Отмороз — концептуальное презрение и к нормам, и к логике, и к смыслам — просто отчаянное нежелание их понимать и улавливать, поскольку с индивидуальными ценностями они уже не пересекаются вообще никак.
Беспредел уже прошел. Развод идет своим чередом. Отмороз еще иногда удивлял.
К слову, о пластинках.
Виниловые пластинки окончательно вышли из обихода — их уже вовсе не продают, только совсем старые — на барахолках.
Все тяжелее жить с компьютером, который слабее, чем пентиум.
Все реже встречаешь пишущую машинку, телефон с дырками, черно-белый телевизор, гнутую алюминиевую вилку, граненый стакан и общественное место, где нет никакой рекламы.
Сколько лет уже не услышишь обращения «Товарищи!» — даже в очередях за пенсиями?
Впрочем, на 7 Ноября молодежно настроенные приятели зовут на демонстрацию НБП. Обещают фактуру. Не иду. Холодно, и рано вставать.
Дойду только в начале 98-го до лекции Дугина в Матросском клубе на темной и перекопанной площади Труда, закрытой для движения всех транспортных средств, кроме матросов, — идет строительство подземного перехода. Если я не путаю, началось оно году в 85-м.
Фактура есть. Как и следовало ожидать — евразийцы вялые и тощие, глаза мутные и воспаленные одновременно, одеты плохо, сидят большей частью трезвые, усердно внимают про островное сознание, угар атлантизма и эпоху новой парадигмы. Многие записывают.
Страха не вызывают, но и ухмылочка слезает с губ. Настолько несчастные, что сожаление вытесняет насмешку.
Еще ведь христианская эпоха, да?
Педиатры рекомендуют размещать рядом с младенцами работающие высокооборотные электроприборы — white house успокаивает и адаптирует к нынешней жизни.
А, еще такая тема — вдруг выясняется, что в 2000 году компьютеры все накроются. Что-то там у них не то с нулями. Тревога оказывается ложной — тебе сообщают об этом в конце разговора — не накроются, а могли бы, и не все, а только какие-то особые, которых много, но это не твой любимец семьи. Но вот грядущая смена тысячелетий становится осязаемой.
Вообще — смена тысячелетий — хорошая актуальная тема для застольных бесед того года.
Эта осязаемость грядущего праздника смены тысячелетий усиливается, когда впервые приносишь из большого нового супермаркета консервированные абрикосы, на этикетке которых — best before 31 03 2000.
Не открывать, что ли, до праздника, а то — вдруг опять пропадут?
Нет, не пропадут. Теперь ничего не пропадет. И праздник будет. И все на нем будет хорошо.
Будет много шампанского, салата оливье, бенгальских огней.
Будет вдоволь «Русского Смирнова» и консервированных абрикосов.
Поистаскавшиеся и полураспавшиеся девичьи вокальные группы будут крутить животиками на бессчетных гала-концертах, что прошумят по всему миру.
И Давид Ковердейл с Лучано Паваротти споют после них Аве Мариа, чтобы мы не забыли: кончилось тысячелетие, а не христианская эпоха.
А Давид Копперфильд покажет несколько своих технократических фокусов, чтобы мы помнили о прогрессе.
Деятели, мыслители и писатели подведут итоги минувшего тысячелетия, с надеждой и достоинством посмотрят в будущее.
А Зураб Церетели посвятит тысячелетию исполинскую скульптуру, а представители художественной общественности столицы напишут несколько воззваний, где объявят сооружение недостойно безобразным, а евразийцы заложат под монумент эпохи бомбу, и за обезвреживание ее сотрудников ФСБ наградят именными «Юриями Долгорукими».
А следующие президентские выборы случатся в России уже в третьем тысячелетии, и Борис Немцов померяется сексапилами с генералом Лебедем в предвыборной борьбе.
И общественная жизнь будет все менее вторгаться в частную — до тех пор, пока частная окончательно не забудет о ней, чтобы снова вспомнить в новых бараках, окопах, баррикадах и очередях.
Еще — почему-то прочно врезалось в память, где-то летом того же года: музей мадам Тюссо устранил из экспозиции фигуру Майкла Джексона — за годы, прошедшие с момента ее изготовления в 1984 году, артист подверг свою внешность такому количеству различных изменений, что восковая персона уже не имеет к нему никакого отношения…
Впереди 98 год, август, дефолт, паника, очереди…
Но пока — в Музыке Большой Истории пауза, и уже пора раздаться тем неловким аплодисментам, которыми неграмотный слушатель радостно отмечает тишину между частями симфонии, решивши, что уже наконец кончилось, разрешилось — и пора в гардероб и буфет.
