«От Калигари до Гитлера» — Мрачные предчувствия
Экранные тени переползают на развороты страниц. Ad Marginem выпускает классический труд, посвященный немецкому киноэкспрессионизму — книгу Зигфрида Кракауэра «От Калигари до Гитлера». Составитель — Ольга Улыбышева. Публикуем отрывок из главы «Мрачные предчувствия», о тревожных предвестниках мировой катастрофы, фильме «Пражский студент» и его авторе Пауле Вегенере.
После прихода Гитлера к власти Кракауэр бежал из Германии, а в 1941 году наконец обрел приют в Америке. Эта книга — итог размышлений эмигранта о причинах катастрофы, произошедшей с немецким обществом. Социолог и теоретик кинематографа и культуры, Кракауэр расшифровывает фильмы как социально-психологические иероглифы и предлагает думать об истории — и современности — через призму медиа. Кино в этой книге — выражение массовой культуры. Искусство a priori коллективное, оно утоляет скрытые желания общества и одновременно провоцирует их проявление. Фильмы Веймарской республики для Кракауэра — свидетельства времени, наполненные предчувствиями тоталитаризма. Через кино автор отвечает на вопрос: какие страхи и надежды завладели немецкой душой сразу после Первой мировой войны?
Из груды кинематографического хлама, накопившегося за архаический период, лишь четыре фильма заслуживают внимания, так как они предвосхитили важные темы послевоенного времени. В трех лентах изображались фантастические миры, населенные химерическими существами. Особенность этих фильмов отвечала передовым кинематографическим теориям Германии тех лет. Ведь многие тогдашние критики убеждали режиссеров в том, что специфические возможности нового искусства проявляются в изображении не реально существующих предметов, а вымышленных созданий, порожденных игрой фантазии.
Герман Хефкер — тот самый, что превозносил войну в качестве панацеи от зол мирной жизни, — призывал кинематографистов превращать свои фильмы в амальгаму реального и фантастического. Отпетый милитарист, обожающий волшебные сказки, — такие диковинные люди встречались только среди немцев. Подобным образом Георг Лукач, позже превратившийся из буржуазного эстета в мыслителя-марксиста (в обоих случаях склонный к крайностям), в 1913 году писал, что считает кино подобием волшебной сказки и сна.
Теоретические доктрины современников первым осуществил на практике актер Рейнхардта Пауль Вегенер, чье монгольское лицо словно приобщало к странным фантазиям, которые возникали в его голове. Желая воплотить их на экране, Вегенер поставил несколько фильмов, которые стали подлинными откровениями. События в этих лентах протекали по другим законам, чем в живой действительности, и лишь кинематограф мог придать им зрительную убедительность.
Вегенер был одержим той же самой кинематографической страстью, которая вдохновляла Жоржа Мельеса ставить такие фильмы, как «Путешествие на Луну» или «Четыреста проделок дьявола». Но если добродушный французский режиссер пленял детские души лукавыми трюками фокусника, немецкий актер действовал наподобие сумрачного волшебника, который вызывал демонические силы, дремлющие в человеке.
Двойник в фильме — одна из душ Болдуина, принявшая человеческий облик
В 1913 году Вегенер начал свою карьеру «Пражским студентом», фильмом новаторским потому, что он открывал для кино сокровищницу старых сказаний. Ганс Гейнц Эверс, написавший сценарий совместно с Вегенером, обладал несомненным «чувством кинематографа». Про прихоти судьбы он был бездарным писателем, не лишенным тем не менее воображения, тороватым на остросюжетные эффекты и любившим эксплуатировать сек- суальные мотивы. Для нацистов он подрядился в 1933 году писать сценарий о Хорсте Весселе. Своеобразная фантазия Эверса уносилась в те сферы, которые поставляли кинематографу благодарный пластический материал — чувственные переживания и зримо воспринимаемые события.
Использовав мотивы Э.Т. А. Гофмана, фаустовской легенды и новеллы Эдгара По «Вильям Вилсон», Эверс изобразил бедного студента Болдуина, подписавшего договор со странным и зловещим волшебником Скапинелли. Этот Сатана в человеческом обличье пообещал выгодно женить Болдуина и озолотить, но поставил такое условие: студента всюду будет сопровождать его двойник. Блестящий кинематографический прием Эверса заключался в том, что отражение, извлеченное из зеркала колдовскими чарами Скапинелли, превращалось в независимое от Болдуина существо.
Утвердил на экране тему, которая превратилась в наваждение немецкого кино, — тему глубокого, смешанного со страхом самопознания
Выполняя условия договора, Болдуин сводит знакомство с красавицей графиней, влюбляется в нее, после чего ее постоянный поклонник вызывает Болдуина на поединок. Дуэль оказывается неотвратимой. По просьбе отца графини студент, славящийся как замечательный фехтовальщик, хочет пощадить соперника. Но в то время как он спешит на место встречи с противником и из-за дьявольских козней Скапинелли опаздывает к урочному часу, ему становится известно, что зловещий двойник подменил его на поединке и убил незадачливого воздыхателя графини. На Болдуина обрушивается немилость дамы сердца. Он пытается доказать графине свою невиновность, но все тот же двойник безжалостно сводит на нет оправдания Болдуина.
Совершенно очевидно, что этот двойник в фильме — одна из душ Болдуина, принявшая человеческий облик. Эта своекорыстная душа, из-за которой Болдуин поддался дьявольскому искусу, живет отдельно от него и старается уничтожить другую, благородную душу, преданную Болдуином. В конце фильма студент в отчаянии стреляет в двойника, в свое зеркальное отражение на том самом чердаке, где тот впервые появился. Однако пуля убивает самого Болдуина. Потом появляется Скапинелли и разрывает контракт на мелкие клочки, которые падают на труп студента.
Кинематографическое новаторство «Пражского студента» не оставило современников равнодушными. Один критик даже сравнивал его с картинами Риберы — но этой похвале резко противоречила негативная рецензия по случаю выхода новой экранизации «Пражского студента» в 1926 году, в которой фильм Рийе был назван «невероятно наивным и во многом нелепым». Как и многие другие, этот фильм не сохранился. Как это ни прискорбно, значительность «Пражского студента» обеспечивалась, несомненно, не столько операторской работой, сколько самой фабулой, которая, несмотря на ее англо-американское происхождение, влекла немцев к себе столь неодолимо, как если бы была почерпнута из национальных источников.
«Пражский студент» впервые утвердил на экране тему, которая превратилась в наваждение немецкого кино, — тему глубокого, смешанного со страхом самопознания. Отторгнув Болдуина от своего зеркального двойника и столкнув их друг с другом, фильм Вегенера символически запечатлел особую разновидность расколотой личности. Вместо того чтобы не замечать дуализм собственной души, объятый страхом Болдуин понимает, что он во власти грозного противника, который является его вторым «я».
Фабула в жанре фильма ужасов преподносится Вегенером как частный психологический казус
Мотив этот был, конечно, старый и многозначный, но, пожалуй, в фантастическом фильме Вегенера он воплотил то, что действительно чувствовала немецкая мелкая буржуазия по отношению к феодальной, родовитой касте, правящей Германией. Временами буржуазия бывала так недовольна кайзеровским режимом, что ненавидела его больше, чем рабочих, которые вместе с остальным населением возмущались полуабсолютистским режимом в Пруссии, укреплением и ростом военщины и нелепым поведением кайзера.
Крылатая фраза о «двух Германиях» как раз предполагала те различия, которые существовали между родовитой, державной аристократией и мелкой буржуазией. Эти различия буржуазия переживала особенно болезненно. Однако, несмотря на внутренний раскол, кайзеровское правительство проводило в жизнь такие экономические и политические принципы, которые охотно одобряли даже либерально настроенные мелкие собственники. Они старались убедить себя в том, что при всех разногласиях с правящими классами они составляют с ними единое целое. Но это единство заключало в себе две Германии.
Двойственность общественного положения приравнивалась в ее сознании к внутренней раздвоенности
Характерно, что фабула в жанре фильма ужасов преподносится Вегенером как частный психологический казус. Внешние события лишь мираж, в котором отражаются движения души Болдуина. Он не является частью мира; мир заключается в нем самом. Чтобы представить его таким, а не иным, самое лучшее было развернуть действие в вымышленной сфере, где требования социальной реальности можно не принимать в расчет. Это обстоятельство отчасти объясняет приверженность немецкого послевоенного кинематографа к фантастическим сюжетам.
Космическая значительность, приданная в фильме внутренней жизни Болдуина, отражает отчаянное нежелание мелкой буржуазии в Германии связывать свои душевные метания с собственным двусмысленным положением в обществе. Средний класс предпочитал закрывать глаза на обусловленность своих идей и психологических проблем экономическими и социальными причинами, о чем твердили социалисты. Психологические установки мелкой буржуазии, подкрепляемые идеалистической концепцией независимой личности, полностью отвечали ее практическим интересам.
Поскольку любые уступки материалистическому мышлению социалистов могли причинить этим интересам вред, буржуазия, чтобы этого избежать, подсознательно преувеличивала значимость личной независимости. Поэтому действительная двойственность общественного положения приравнивалась в ее сознании к внутренней раздвоенности, но она предпочитала психологические сложности, чем трезво смотреть на реальный исход событий, грозящий утратой социальных привилегий. Тем не менее временами в мелкобуржуазном сознании, по-видимому, возникали сомнения в том, действительно ли бегство в собственную душу защитит от натиска социальной реальности, чреватой катастрофой. Самоубийство Болдуина в финале «Пражского студента» свидетельствует об этих мрачных предчувствиях.
