Вероника Хлебникова
Вероника Хлебникова

«Остров» против «Острова»


Возможность острова
Вероника Хлебникова

В обществе, чьи представления о вере формулируются, в лучшем случае, по Льву Кассилю с патриархом Гематогеном и «Христос Воскрес его фамилия», даже в высшей степени неортодоксальный «Остров» может спровоцировать аллергическую реакцию. С тех пор, как Дрейер экранизировал пастора Мунка, немногим умам доставало беспристрастности Трюффо, чтобы отнестись к фильмам «божественного» фокуса хотя бы как к эстетическому факту. Фигура плачущего зрителя на выходе из зала, как правило, усугубляет ситуацию — критики начинают говорить об «авторе-манипуляторе».

Такое отношение ценно как показатель градуса теофобии, он как-будто бы не понижается с тех пор, как Марк Блок констатировал: «Вопрос уже не в том, чтобы установить, был ли Иисус распят, а затем воскрес. Нам теперь важно понять, как это получается, что столько людей вокруг нас верят в распятие и воскресение».

От Исайи Берлина и, допустим, до Мишеля Уэльбека, усилие европейской мысли сосредоточено на том, как меняется картина антропного мира и сам состав человеческого в связи с утеканием из сознания Бога, из христианского мира — христианства, и чем чреваты поправки, внесенные позитивизмом. Об этом, в сущности, снимает свое кино Михаэль Ханеке. К этому грубо сводится Уэльбек, очевидно, более дорожащий своей стихотворной строчкой: «А Сын все не идет», чем всеми произведенными им романными объемами. В момент пошатывания системы символических ценностей в культуре идея чистого трюка и аттракциона возобладает. Тем интереснее ситуация, когда признанные мастера в этом своем ремесле вдруг отступают от него, отказываясь чертить стилистические фигуры и пестовать драматические контрасты.

Кино Павла Семеновича Лунгина всегда пленяло тем, что при всем его уме в нем не было следа той незаинтересованной интеллектуальной созерцательности, удовольствие от которой не оставляет места другим формам наслаждения. Фильмы его строятся на допущении, сравнимом с пари Паскаля, который полагал, что лучше жить так, как будто Бог существует, поскольку если и окажется, что Бога нет, то человек ничего не потеряет, утверждая Его бытие, а если Бог есть, то — тем более. На некоторое сомнение в том, что жизнь упоительна и волнующа, Лунгин частенько предлагал допустить, что именно такова она и есть, ведь жить с ощущением приятности жизни завсегда здоровее, чем в ежесекундном осознавании ее мизерабельности.

Не присягая реализму, не претендуя на объективность, увлекаясь допущениями, Лунгин и прежде вовлекал зрителя в истории, где вольготно чувствуют себя правды небольшие, частные. В данном случае, это правда верующего человека, редуцированная современным обществом из всеобъемлющей истины в локальный, под личную ответственность проект. Гений Петра Мамонова, прожившего в «Острове» главную роль — старца Анатолия, на два часа возвращает ей статус единственно возможной — в реальности отдельно взятого фильма, по крайней мере. Сработано так чисто, что не остается сомнений в том, что уже не фильм — мир на 99 процентов состоит из воды и молитвы.

Поставленный по сценарию студента сценарной мастерской Юрия Арабова Дмитрия Соболева «Остров» представляет собой параболу о подвиге, подвижничестве и некоторой разнице между ними. Подвиг легко представим по советскому военному жанру: черные резкие тени на барже, рваный немецкий «los», «los», матрос в тельняшечке, жить хочет, так и живи, только командира убей. Командир перед немчурой не гнется, хмуро закуривает под дулом и летит, подстреленный, за борт. Мертвый герой, не чета выжившему убийце. С этой стилизации начинается «Остров».

Как выглядит подвижничество с белых крыш, с вязкой воды, под блеклым светом полярного дня, Лунгин будет показывать вплоть до последнего кадра, который вопреки обычаю, уйдет не в затемнение, а в ослепительную белизну. Сложенный из черных провалов между мостками, обнявшими остров, из сурьмы и белил, из сажи и снега, «Остров» — прибежище человека, который тридцать лет и три года просит у Господа прощения за то, что убил человека. Как и его персонаж, вымаливающий мирянам Божию помощь, Петр Мамонов весь фильм творит чудеса. Обугленной загогулиной меряет мерзлозем северного монастыря, твердя Иисусову молитву, Богородичное и Пятидесятый псалом. Юродивый чернец изгоняет бесов из архиерейских голенищ и греческого одеяла, курлычет, притоптывает, и от этого глаза сразу делаются мокрыми и щеки. Цитируя Мамонова, «это ничего, это ангелы, значит, в душе запели». В финале другого фильма о северном море, вере блаженненьких и неисповедимости Божьих путей (назывался этот фильм «Рассекая волны») сквозь облака проступают колокола небесного града. В «Острове» частушечный распев и трезвон — вполне на земле. Но фильм не кажется ни грубее, ни проще. В нем сыгран лесковский ансамбль, и съемочная группа буквально дает «Соборян», что в современном кино — изрядный раритет.

Костылики
Станислав Зельвенский

«Яви, господи, твою силу врачебную… Буде врач раба твоего Иоанна… Даруй его церкви твоей, благоугождающей и творящей волю твою… И тебе славу воссылаем… Ныне и присно, и вовеки веков…» Петр Николаевич Мамонов, в ватнике без рукавов, с пятнами сажи и седой растительностью на изможденном лице, бормочет на средне-крупном плане. Взгляд его обращен чуть выше камеры, фон затемнен, на лицо, наоборот, падает яркий свет. Мамонов размашисто крестится, потом и вовсе пропадает из кадра — кланяется. Потом все повторяется снова. Наконец, на лице Мамонова — облегчение. Он подходит к заплаканной женщине и сиротского вида мальчику в колготках. Предлагает ему пройтись — мальчик делает несколько неловких шагов и хватается за костыли. «Ванюша, а вот костылики теперь тебе больше не понадобятся. Ты про них забудь», — ласково сообщает Мамонов.

Не знаю насчет Ванюши, но вот Павлу Лунгину без костыликов трудно, тяжело без костыликов. Фильмы Лунгина, как к ним ни относись, всегда держались на твердом драматургическом каркасе. Простые, но беспроигрышные истории: дружба саксофониста и таксиста, отец еврей — сын скинхед, свадьба богатого и бедной, взлет и падение коммерсанта, мошенник обманывает лопухов. В «Острове» такой истории нет, сюжет — смехотворен, причем нарочито. Но ведь «Остров» — он как бы про другое: про духовное он, то есть вроде как и ни про что, вроде и так сойдет.

Вообще, едва ли есть на свете материя скучнее, некиногеничнее, чем праведная и спокойная жизнь служителя веры. Поэтому весь обширный корпус фильмов на эту тему — от «Черного нарцисса» до «Истории монахини», от «Дневника сельского священника» до «Под солнцем Сатаны», от «Я исповедуюсь» до «Леон Морен, священник» — строится на том, что священник или монах вступает в противоречие либо со средой, либо — с собой, с собственным образом мыслей. Он испытывает сомнение. Или искушение. Иначе говоря, перед ним ставится некая моральная дилемма, из решения которой и вырастает сценарий.

Есть и другая история — квазирелигиозный кинематограф Скорсезе, Копполы, Феррары и др. Там, как известно, берется некий мирской персонаж — например, уголовник — и незаметно проводится по пути религиозного прозрения: грех, осознание греха, раскаяние, искупление, спасение или, наоборот, наказание.

Что делает Лунгин: он назначает героем монаха-грешника. Отец Анатолий в исполнении Мамонова во время войны пошел на убийство товарища ради спасения собственной жизни, а следующие четверть века провел в монастыре, замаливая грех. Это мы узнаем в прологе, в первые пять минут. Соответственно, в оставшиеся два часа перед нами — абсолютно законченный образ, протагонист, который не вступает в конфликт, которому некуда двигаться. Прийти к богу? Так он пришел. Раскаяться? Так он раскаялся. Искупить вину? Так он уже искупил, в некотором роде. Иначе говоря, ему просто нечего делать в этом фильме, кроме как быть самим собой.

Режиссер маскирует эту пустоту как может, повторяя одни и те же несложные движения снова и снова. Вот Мамонов молится: раз, другой, третий, четвертый. Вот Мамонов жалуется, что грешен: одному пожаловался, другому пожаловался, себе пожаловался, нам пожаловался. Вот Мамонов терзается: тащит тележку с углем на общем плане, потом на среднем, потом снова на общем, походил, посидел, снова походил. Вот Мамонов совершает благие дела: отговорил девушку от аборта, мальчика больного вылечил, тетку какую-то уболтал, бесов изгнал. Еще походил. Помолился.

Для контраста вокруг божьего человека вьются два второстепенных монаха- настоятель отец Филарет (Виктор Сухоруков) и отец Иов (Дмитрий Дюжев). Смысл первого — в том, что он недостаточно аскетичен и слишком ценит свои мягкие сапоги, на что ему будет указано. В чем смысл второго, не вполне понятно, поскольку он скверно прописан, но, видимо, он по молодости слишком рационален и привержен догмам.

Итак, что же должно произойти с героем, чтобы сюжетное колесо хоть немного сдвинулось? Лунгин находит решение, гениальное по своей наглости. К середине второго часа вдруг — вот уж воистину Бог из машины — появляется тот самый, убитый в прологе товарищ (Юрий Кузнецов). Такое вот совпадение: привез сумасшедшую дочку. Советский адмирал в 70-е годы привез дочь в удаленный монастырь, чтобы из нее изгнали бесов. Бывает. Короче говоря, во время войны он выжил, Анатолия давно простил. Да и грех, выходит, был такой умеренный, несмертный грех. Короткий разговор — и дело исчерпано. Можно потихоньку закругляться.

При прочих равных смотреть все это было бы просто неинтересно, временами — забавно, как неизменно забавны попытки скрестить разговорный язык с церковно-славянским, временами — неловко, как в описанной выше сцене с излеченным молитвой мальчиком. Но беда в том, что Лунгину еще иногда кажется, что он — Дрейер, и вот тут хоть святых выноси. Эти приглушенные цвета. Эти бесконечные панорамы суровой северной природы. Эти лодочки — не пора ли Комитету по кинематографии издать уже наконец циркуляр, запрещающий в фильмах с претензией на высокохудожественность использовать в качестве метафоры лодочки?.. Не секрет, что Лунгин традиционно тяготел к китчу, мастерски и не без вдохновения украшая общие места броскими декорациями. Но когда он, скажем, в «Бедных родственниках» давал Кустурицу — это одно. А вот когда он с нижнего ракурса снимает, как Дмитрий Дюжев, в черном одеянии, графично вычерченном на фоне белого неба, тащит на плечах огромный крест — это уже все-таки другой уровень. В жанре свадьбы трудно что-то испортить. По-настоящему страшно — когда пошляк заглядывает в вечность.

дата первой публикации

Читайте также

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам:

Отправить