Осень командарма
Повесть непогашенной луны. Реж. Евгений Цымбал, 1990
Похороны удались на славу. Был ноябрь, красные полотнища колыхались на ветру, люди стояли в проемах окон, плыло над толпой тело командарма. Сталин произнес речь на похоронах: «Может быть, это так именно и нужно, чтобы старые товарищи так легко и так просто спускались в могилу». Двадцатые годы умели хоронить. Уже в январе Борис Пильняк пишет «Повесть непогашенной луны», где в образе человека с негнущейся спиной, который отправляет Гаврилова (М.Фрунзе) на верную смерть, нетрудно было узнать Сталина. Повесть открывается посвящением: «Воронскому, скорбно и дружески». Воронский был членом ВЦИКа, известным критиком, от него Пильняк узнал некоторые подробности болезни Фрунзе. После выхода повести в журнале «Новый мир» почти весь тираж изъяли. Не помогло даже предуведомление, которое Пильняк внес уже на стадии обсуждения повести в журнале: «Действительных подробностей его (Фрунзе) смерти я не знаю, — и они для меня несущественны, ибо целью моего рассказа никак не являлся репортаж о смерти наркомвоенмора».
А Воронский энергично и почти искренне кается: «…подобное посвящение для меня, как коммуниста, в высокой степени оскорбительно и могло бы набросить тень на мое партийное имя…». Легко отказываться от своих слов, но как откажешься от чужих? Тираж был зарезан, и повесть мало кто успел прочесть. Воронский, партиец ленинской школы, еще не догадывался о том, что унизительные отречения не спасут его от смерти в том самом
Повесть непогашенной луны. Реж. Евгений Цымбал, 1990
В своих учителях Пильняк числит Бунина и Толстого. И не стесняется в этом признаваться: «Не важно, что я (и мы) сделал, — важно, что я (и мы) сделаем, подсчитывать нас еще рано; какая-то соборность нашего труда необходима (и была, и есть, и будет), я вышел из Белого и Бунина, многие многое делают лучше меня, и я считаю себя вправе брать это лучшее или такое, что я могу сделать лучше (А. Перегудов и Даль, я ни от кого не скрываю, что взято мной у Вас для этой повести!). Мне не очень важно, что останется от меня, — но нам выпало делать русскую литературу соборно и это большой долг». У него есть по-толстовски заряженные, обширные фразы, фразы-абзацы. Но с нервным бьющимся сердцем
«Повесть непогашенной луны» — произведение, которое было, конечно, враждебно советской власти, не только просвечивающими сквозь сюжет реальными фактами, враждебно всем строем своим, как любое талантливое произведение. Здесь ворованный воздух пахнет порохом и лошадиным потом. Как будто нарушив запрет Синей Бороды, художник ступил в тайную комнату, и красные несмываемые пятна проступают на каждой странице. Серая муть, гудки заводов, воздух желтый, как сукровица, предательский глаз луны. Все в повести приготовлено к смерти. Командарм и сам об этом знает. И, читая перед операцией Толстого, замечает: «Хорошо старик про кровь человеческую понимал».
Человек, который «командовал победами, смертью: порохом, дымом, ломаными костями, рваным мясом, теми победами, <…> после которых на российских песчаных полях рылись глубокие ямы для трупов, ямы, в которые сваливались кое-как тысячи человеческих тел», этот человек чувствует приближение смерти, но отправляется на заклание, не в силах ослушаться приказа партии. Недаром в фильме Евгения Цымбала Гаврилов ложится на операционный стол, в котором без труда угадывается распятие. И главная ценность романа, счастливо перенятая фильмом, в том, что автор творит не столько социальную мифологию, сколько общечеловеческую. Как убивали, так и будут убивать. Как запрещали, так и будут запрещать. Этот бесконечный мертвый сезон, когда над всей землей кружит воронье, а запах лета хранится только в пломбированных вагонах. Пусть за персонажами легко угадываются исторические прототипы, в титрах они безымянны: наркомвоенмор, Первый, красноармеец, главврач…
Повесть непогашенной луны. Реж. Евгений Цымбал, 1990
Ключевая метафорой фильма становится охота. Она возникает в первой же сцене: Фрунзе, Сталин и Ворошилов отдыхают в Крыму. Охотником и жертвой становится сам наркомвоенмор. В Крыму он стреляет в оленей, в Москве предается безудержной гонке в своем открытом автомобиле, как будто силясь спастись от неведомых преследователей: ” У меня плохая память, я все забываю, — я не помню даже того, что было в самые ответственные дни боев, — мне об этом рассказывали потом. Но эти мчания я помню абсолютно«.
Командарму, привыкшему жить на предельной скорости, просто нечего делать в этом крысином мире коммунальных квартир. Дивный новый мир отменяется. Не Пушкина и Гоголя с базара понесли, а иконы и образа бросили в огонь. И от этой великой муры не спрятаться даже в частном. Приходит к друзьям — а их комната опечатана. Встреченный в коридоре подчиненный уже тащит к себе, уже предается воспоминаниям: «А помните на речке Беленькой?», и, тут же, просит посодействовать в жилищном вопросе: «А вот займем третью комнату, тогда, даст бог, и расселимся». Фрунзе резко обрывает его. Ему вспоминать не хочется. Перед глазами и без того стоят две баржи, загруженные белыми солдатами. Он отдает приказ: «Очистить баржи, и погрузить на них орудия». Бойкий красноармеец догадывается: ” А чего зря пули переводить? Связать им руки колючей проволокой и того, в воду«.
Повесть непогашенной луны. Реж. Евгений Цымбал, 1990
Для Цымбала вина Сталина безоговорочна. Он щедро подбрасывает улики, отсутствующие в повести. Наркомвоенмор смотрит во МХАТе «Горе от ума». Вдруг зажигается свет, ему устраивают бурную овацию. Об этом немедленно сообщают Первому. Или другая: лечащий врач наркомвоенмора предупреждает хирургов о том, что его пациент не переносит хлороформа. Именно его используют во время операции. Действительный исторический факт: накануне операции лечащий врач Фрунзе был отстранен от лечения. Но для зрителя, которому известна судьба Пильняка, сама смерть писателя делает легитимной версию режиссера. В какой-то момент фильм становится совершенно невыносимым в этой непрерывной эскалации насилия. Гибель белых солдат, гибель Фрунзе, гибель Пильняка, гибель повсюду. Только бы не видеть, только бы закрыть глаза. Как закрывает их сам военмор. Уже навсегда. И жертва эта — не искупление за грехи, не приношение светлому будущему, а просто еще одна смерть в результате чудовищной стихии, которая смяла многих на своем пути. В том числе и самого Пильняка, который так точно заметил о себе: ” Мне выпала горькая слава, быть человеком, который идет на рожон«.
Двумя годами ранее, в 1988 году, Цымбал снимает фильм «Защитник Седов». Тоже про человека, который «идет на рожон ». В сорок минут этой среднеметражной черно-белой картины режиссеру удалось вместить одно из самых емких высказываний о природе тоталитарного государства.
Фильм поражает, прежде всего, ощущением невероятной достоверности. Как будто германовский гений ночевал в этих пыльных прихожих, черных автомобилях, заплаканных глазах без пяти минут вдов. Но здесь и следа нет от германовского многоголосья. История предельно сжатая и внятная. С места в карьер стартует рассказ. С ночного стука в дверь, и испуганного взгляда жены. На дворе 1937 год. «Не бойся сейчас 10 часов. Приходят поздно ночью или под утро». На пороге квартиры три заплаканные женщины. Защитник Седов впускает их в столовую и терпеливо выслушивает их просьбы. В Советах были адвокаты, вот так новость! Так еще и сам Седов человек жалостливый, не может отказать женщинам. Их мужей осудили по 58 статье, приговорили к высшей мере наказания. Мол, губили посевы, и с помощью бешеного быка собирались устроить покушение на доярок. И с этим кафкианским механизмом вступает в борьбу Седов. Шатается от прокурора до энского суда, от секретарей до начальников тюрем. Добивается свидания с заключенными. «Неужели мы имеем право на жалобу? Мы же сами себя оговорили!». Здесь трудно сдержать слезу, в роли одного из осужденных, седого профессора с окладистой бородой, Вацлав Дворжецкий, который и сам немало лет оттрубил в сталинских лагерях.
Повесть непогашенной луны. Реж. Евгений Цымбал, 1990
Удивительные лица в этой картине! Им веришь безоговорочно. Наверно, оттого, что советское еще не совсем миновало, не стерлось из ДНК, из отпечатков пальцев. Роль защитника Седова — одна из лучших в фильмографии Владимира Ильина. Гарик Сукачев играет судебного секретаря —вечный тип трусливого мелкого чиновника. Здесь все руководствуются не законом и не здравым смыслом, а страхом и принципом рукопожатия. «Как бы чего не вышло» и одновременно «как не порадеть родному человечку». Вечные законы жизни в этих серых краях.
После свидания Седов отправляется в кинотеатр. На экране Любовь Орлова: «Я из пушки в небо уйду, Диги-диги-ду, диги-диги-ду!». Камера оборачивается в зрительный зал. Глаза людей столь восторженные, улыбки столь искренние, что съемки кажутся хроникальными (а хроника здесь и правда есть, но в других частях). А эти кадры камеры, обернувшейся в зал, наверное, самое наглядное объяснение феномена сталинского кинематографа: да и как было жить, если без таких песен. Пройдя все круги советского судебного ада, Седов оказывается на приеме у Самого. До последнего момента неизвестно, удастся ли ему спасти заключенных. Здесь интрига почти детективная. И раскрывать ее будет явно лишним.
Потому что конец неожиданнее и страшнее, чем все наши представления о нем. Для чертова этого колеса нет никакой логики и закона, оно катится, не разбирая пути. И если кого не прошибет холодный пот узнавания от финальных кадров фильма, как прошибает он самого артиста Ильина, так тот, наверно, просто давно не глядел в окно.
Читайте также
-
«Мамзель, я — Жорж!» — Историк кино Борис Лихачев и его пьеса «Гапон»
-
Сто лет «Аэлите» — О первой советской кинофантастике
-
Итальянский Дикий Запад — Квентин Тарантино о Серджо Корбуччи
-
Опять окно — Об одной экранной метафоре
-
Территория свободы — Польша советского человека
-
Ничего лишнего — Роджер Эберт о «Самурае» Мельвиля