Око лукавого
СЕАНС – 49/50
Память о коллаборационистском режиме Виши (1940— 1944) — неизжитая травма французского национального подсознания. Как случилось, что у фашизма по-французски оказалось мудрое и скорбное лицо идеального Отца — маршала Анри Филиппа Петена, «спасителя Франции» в Первую мировую войну? Как случилось, что даже в августе 1944 года желающие записаться в вооруженные формирования французских нацистов выстраивались в очередь, хотя разумнее было бы «записываться» в партизаны? Как случилось, что элиты — от Жана Кокто до Франсуа Миттерана — почти поголовно пособничали оккупантам?
Ответы на эти вопросы носят не академический или сугубо национальный характер. Как и не раз в истории, Франция оказалась полигоном практического воплощения идей. Опыт латентного фашизма присущ любой культуре, любой традиции, но именно на французском материале Фашизм, Коллаборационизм, Сопротивление становятся универсальными, философскими категориями.
Французское кино обладает даром облекать историческое исследование в убедительную эстетическую форму. Вехи такого художественно-документального исследования — фильмы Марселя Офюльса «Горе и жалость» (Le chagrin et la pitié, 1969) и Клода Шаброля «Око Виши» (L’oeil de Vichy, 1993).
Между фильмами Офюльса и Шаброля — двадцать четыре года и… пропасть.
Работа Офюльса над фильмом пришлась на последний год правления генерала де Голля, поставленного Сопротивлением во главе Франции. Офюльс опровергал (или скажем мягче: усложнял, делал многомерным) основополагающий голлистский миф о стране, которая как один человек, если и не сражалась с нацистами в открытую, то жаждала Освобождения. По тем временам это было невиданной смелостью.
«У меня есть теория относительно той эпохи, заключающаяся в том, что было сто тысяч подлецов, сто тысяч героев, а остальные выживали»
За последующие двадцать четыре года голлистский миф был окончательно сдан в архив. Его едва не заменил другой миф — о нации предателей. Маршал Петен был реабилитирован частью истеблишмента, в том числе и президентом Миттераном, а жестокости «очищения» от коллаборационистов (1944–1945) уравнены с нацистскими жестокостями.
Миттеран, в свою очередь, был скомпрометирован раскрытием его собственных секретов Полишинеля: ультраправая антисемитская молодость; служба режиму Виши — столь успешная, что будущий президент удостоен высшего вишистского ордена. По словам Шаброля, Миттеран «был безупречен в своем абсолютном цинизме».
За эти двадцать четыре года было снято еще несколько фундаментальных документальных фильмов об оккупации: «Французы, если бы вы знали» (Français si vous saviez, 1973) Андре Арриса и Алена Седюи; «Споем под оккупацией» (Chantons sous l’occupation, 1976) Андре Алими. Вышли «двусмысленные» романы Патрика Модиано о продажном, предательском Париже времен оккупации и не менее «двусмысленные» фильмы Жана Янна «Китайцы в Париже» (Les chinois à Paris), Луи Маля «Лакомб Люсьен» (Lacombe Lucien) и Клода Лелюша «Замужество» (Mariage) — все в 1974-м.
Наконец, был достигнут новый, так сказать, национальный консенсус по поводу оккупации, сформулированный тем же Шабролем:
«У меня есть теория относительно той эпохи, заключающаяся в том, что было сто тысяч подлецов, сто тысяч героев, а остальные выживали. <...> Многие говорят себе: в конце концов, в эпоху, в которую мне пришлось существовать, я, несчастный, старался выжить. В этом нет ничего постыдного. Постыдно то, что пятьдесят лет спустя это все еще терзает их и их детей»
Для справки: в 1940 году население Франции составляло 40 миллионов 690 тысяч человек.
Шабролю вторит продюсер Пьер Бронберже:
«В мире кино было не больше предателей или героев, чем в других кругах. Сначала 10 %, потом 20 % участников Сопротивления; 10 % коллаборационистов и подлецов. Остальные эволюционировали по мере развития событий. У меня нет претензий к кинематографистам, продолжавшим работать: надо же было зарабатывать на жизнь и на хлеб»
Цель Офюльса — показать оккупированную Францию как она есть. Он концентрируется на повседневной жизни отдельно взятого провинциального города. Впрочем, юго-восточный Клермон-Ферран (провинция Овернь) — не просто «один французский городок» с населением (на 1939 год) чуть больше ста тысяч человек.
Летом 1940 года Клермон-Ферран на несколько дней — с 29 июня по 1 июля — оказался столицей Франции: коллаборационистское правительство обосновалось там перед переездом в Париж, поскольку вице-премьеру Пьеру Лавалю принадлежала местная газета.
В Клермон-Ферране заседал военный трибунал 13 военного округа. 2 августа 1940 года именно он заочно приговорил генерала де Голля к смертной казни за «измену Родине», а в октябре 1940-го и в мае 1941-го судил за «дезертирство» четырех пытавшихся присоединиться к де Голлю депутатов, включая будущего премьер-министра Пьера Мендес-Франса.
Одновременно Клермон-Ферран был одним из центров активного вооруженного Сопротивления.
То есть Клермон-Ферран — Франция в миниатюре, которая и сопротивлялась, и предавала. Здесь есть место выжившим в Бухенвальде крестьянам-партизанам; французскому эсэсовцу; парикмахерше-доносчице; аптекарю, удостоверяющему, что главной заботой французов в годы войны было, где разжиться съестным; буржуа, тяжело переживавшему наложенный оккупантами запрет на охоту; руководителю подпольной компартии; полковнику-голлисту — подпольщику, саботировавшему пришедшие из Лондона указания сотрудничать с коммунистами.
Офюльс обильно использует нацистскую и вишистскую кинохронику лишь потому, что иной хроники не существует. Для него само собой разумеется, что эта хроника лжива. Поэтому главное в фильме — контрапункт к ней, свидетельства 26 переживших оккупацию французов, английских агентов в оккупированной Франции и парочки оккупантов.
Ужас Виши для Шаброля заключается не столько в эшелонах в Освенцим, сколько в песнях и плясках французской молодежи.
Во вселенной Офюльса главный враг — это враг внешний. Его воплощение — капитан вермахта Таузенд, попыхивающий сигарой на свадебном банкете в 1969 году, неизменный в своих взглядах на мир и войну. Он до сих пор отказывается признать партизанами тех, кто, прикинувшись мирными крестьянами, открыл огонь по его подразделению; тех, кто закидал гранатами немецких солдат на входе в кинотеатр. По его странным прусским представлениям, партизаны должны носить особую форму, чуть ли ни повязки с надписью «партизан».
В том, что «Горе и жалость» снял Офюльс, а «Око Виши» — Шаброль, чудится логическая ошибка. Это Шаброль знаток провинции (прежде всего, буржуазной): ему, казалось бы, и карты в руки — живописать клермон-ферранскую фауну. Офюльс же, напротив, — масштабный документалист: он снимает фильмы о глобальных событиях — Нюрнбергском процессе или падении Берлинской стены.
Цель Шаброля — диаметрально противоположна цели Офюльса. Никакой тебе Франции как она есть.
Этот фильм показывает Францию не такой, как ее вижу я, но такой, какой Петен и вишисты хотели, чтоб ее видели. <...> Цель этого фильма — дать понять зрителям, что этот режим ошибался.
Шаброль лукавит.
Шаброль не мелочится. Он не просто монтирует вишистскую хронику. Его фильм — машина времени, которая ставит современного француза на место француза 40-х, внимающего выпускам новостей перед просмотром «Ворона» (Le corbeau, 1943) Анри-Жоржа Клузо или «Вечерних посетителей» (Les visiteurs du soir, 1942) Марселя Карне. Или, если угодно, «Еврея Зюсса» (Jud Süß, 1940) Фейта Харлана.
Временами звучащий за кадром голос Мишеля Буке кажется почти неуместной уступкой политической корректности. Он напоминает, что в те дни, когда французская молодежь с песнями и плясками отправлялась в летние лагеря, эшелоны с еврейскими детьми шли совсем в другие лагеря. Ужас Виши для Шаброля заключается не столько в эшелонах в Освенцим, сколько в песнях и плясках французской молодежи.
Как и у Офюльса, в монтаже Шаброля присутствует внешний враг Франции, но это ни в коем случае не Рейх. Это Англия.
И с точки зрения Виши, и с точки зрения пассажира «машины времени», это чистая правда. Германия — союзник Виши. Молодые французы с энтузиазмом записываются в Легион французских добровольцев, позднее интегрированный в войска СС, чтобы сломать хребет большевизму под Ленинградом и Сталинградом. О Сопротивлении в «Оке Виши» идет речь лишь единожды, причем как о внутреннем враге. В речи 23 октября 1941 года Петен скорбит о том, что пятьдесят французов-заложников заплатили жизнью за убийство двух немецких военнослужащих. Впрочем, скорбит ли? Для маршала убийство немцев — «неописуемое преступление»: французы не имеют права «стрелять в спину» тем, с кем заключено перемирие. Зато в другом эпизоде Петен возлагает венок на могилу немцев, павших в Первой мировой.
Англия — другое дело. Предательский — что уж там говорить — удар английской эскадры по французскому флоту в Мерс-эль-Кебир 3 июля 1940 года стоил жизни 1300 морякам. Они погибли, поскольку Черчилль опасался, что флот попадет в немецкие руки. На следующий день Виши разорвал отношения с Англией; 6 июля последовала новая атака на Мерс-эль-Кебир, 8 июля — на французские военные корабли в Дакаре.
Хроника мерс-эль-кебирской бойни использована и Офюльсом, и Шабролем. Офюльс пытается деликатно выяснить, что испытали современники, узнав об английском вероломстве. Современники говорят о возмущении и недоумении: как англичане могли это сделать?!
Шаброль просто предъявляет хронику бойни, предлагает зрителям самим реконструировать возможные реакции соотечественников. То же касается и обильно используемой Шабролем хроники английских бомбардировок Франции — а они были жестоки, разрушительны и кровопролитны. Только в ночь с 3 на 4 марта 1942 года под английскими бомбами погибли 623 рабочих завода Renault.
Когда смотришь эти два фильма подряд, испытываешь не то чтобы фрустрацию, но некоторое раздражение. Хроникальный ряд совпадает, конечно, не целиком и полностью, но в основном.
Вот некоторые из совпадений.
Исход — под немецкими бомбами — семи миллионов французских беженцев летом 1940 года. Этот исход напомнит в речи 17 июня 1941 года Петен («Французы, у вас короткая память!»), превознося достигнутые с тех пор достижения Виши в области народного хозяйства.
Мерс-эль-Кебир.
Потный, без пиджака, в подтяжках, харизматичный, одутловатый Жак Дорио — некогда генсек французского комсомола, кумир рабочих, мэр-коммунист парижского пригорода Сен-Дени — призывает вступать в Легион французских добровольцев, пророчит уже почти что свершившуюся гибель Британской империи.
Петен и дети. Петен и рыдающие в экстазе, салютующие толпы. Выставка детских рисунков, посвященных маршалу.
Академик Альфонс де Шатобриан блеет что-то геополитическое, демонстрируя на карте мира будущее евразийское содружество.
Продюсер-аферист Бернар Натан трусливо закрывает лицо газетой: его судили еще в 1939 году, но эти кадры активно использовались юдофобской пропагандой.
Страшный Гейдрих заключает с Рене Буске соглашение о сотрудничестве немецкой и французской полиций. За кадром остается то, что Гейдриха прикончат в Праге в 1942 году английские парашютисты, а Буске сделает в послевоенной Франции отменную карьеру. Впрочем, 8 июня 1993 года 84-летнего Буске застрелит в Париже одинокий и безумный мститель: «Око Виши», напомнившее о прошлом палача, вышло на экраны 10 марта. Совпадение ли это?
Чувства, диктующие интонацию фильма Офюльса, заявлены в самом его названии: горе и жалость. Шабролем владеет иное чувство — ненависть.
Виши — это время, когда всплыло на поверхность все, что я ненавижу. <...> Во время Виши все функционировало прежде всего по принципу иерархии, со всем сопутствующим лицемерием и всеми возможными проявлениями трусости.
Шаброль — образцовый французский буржуа. Именно поэтому его ненависть к буржуазии безгранична. И монтируя вишистскую хронику, он не просто монтирует ее. Он мизансценирует язвительный антибуржуазный памфлет.
«Око Виши» открывает титр — слова франко-румынского философа Эмиля Чорана, содержащие исчерпывающее жанровое определение фильма.
«Сама по себе любая идея нейтральна или должна бы быть нейтральна; но человек одушевляет ее, проецирует на нее свою страсть, свое безумие: нечистая, превращенная в верование, она вторгается в эпоху, становится событием. Осуществляется переход от логики к эпилепсии. Так рождаются мифологии, доктрины и кровавые фарсы»
Буквы постепенно стираются с экрана. Последнее, что остается на нем: «кровавые фарсы».
Жанр «Ока Виши» (как, скажем, и «Кровавой свадьбы») Шаброля — кровавый фарс.
Фашизм по-французски в «Оке Виши» кажется абсурдной пародией на фашизм, как кажутся пародией на удалецкие игры юных нацистов в «Триумфе воли» военно-спортивные игры вишистской молодежи. Это такой старый, пыльный, козлинобородый, как академик Шатобриан, — такой буржуазный фашизм. Такой фашизм в «настоящем французском берете», который требовал в шляпном магазине карикатурный персонаж «Дела в шляпе» (L’affaire est dans le sac, 1932) Пьера Превера: эпизод вызвал ярость протофашистских «Огненных крестов», и они срывали киносеансы.
Фашизм, тем более нелепый, что вся его пропаганда буквально подпрыгивает от счастья, словно Франция только что одержала победу не меньшего масштаба, чем установление мирового господства и достижение счастья всего человечества. В то время как речь идет о стране, только что наголову разгромленной, капитулировавшей, униженной и унизившей себя.
Разночтения в хронике, которую используют Офюльс и Шаброль, и то, как по-своему Шаброль использует то, что уже использовал Офюльс, гораздо важнее совпадений. Честное слово, если не знать, что все происходящее на экране — документ, можно было бы заподозрить Шаброля в инсценировке.
Вот на экране не человек, а порождение экспрессионистских фантазий пострашнее доктора Мабузе. Радиостудия, где ведется съемка, кажется бункером маньяка. Черная нашлепка закрывает один глаз. Очевидно, эта часть лица изуродована так, что никакая пластика не помогла. Но незряче и второе око. Перебирая пальцами текст, набранный азбукой Брайля, чудовище в парадном мундире превозносит свои успехи в деле возвращения во Францию военнопленных из немецких лагерей — один пленный в обмен на трех молодых французов, «добровольно» отбывающих на работы в Германию. Предостерегает пленных от попыток бежать. Вот — тот же монстр с детьми военнопленных. Удивительно, как дети не разбегаются от него, плача от ужаса.
Кто это? Что это за слепое «око Виши»?
Если бы Жоржа Скапини (1893–1976) не существовало, его стоило бы выдумать. Адвокат и политик, он был изуродован и лишился зрения на фронте в 1915 году. С 1935 по 1939 год возглавлял созданный им самим комитет франко-немецкой дружбы. Это очень понятно по-человечески: кошмар Первой мировой был столь тягостен, что пережившие его пытались предотвратить повторение бойни любой ценой. Режим Виши назначил Скапини уполномоченным по делам военнопленных (в Берлине, в ранге посла). В 1949 году, отданный под суд, он бежал в Швейцарию и был заочно приговорен к пяти годам каторжных работ. В 1952 году вернулся на родину и на повторном процессе был оправдан.
Из той же области материализовавшихся кошмаров Фрица Ланга — сюжет о преступлениях ГПУ во Франции, изготовленный кинохроникой Виши после нападения Германии на СССР. Какие-то казематы за многотонными дверями, где, очевидно, кровавые чекисты мучили и убивали своих жертв. Как известно, самыми впечатляющими доказательствами чекистских злодейств, найденными гестапо в Париже, были подслушивающие устройства в штаб-квартире белогвардейского РОВС. Так что эти казематы — инсценировка. Но какая, однако, готическая фантазия!
Офюльс использовал, когда речь заходила о нацистской пропаганде, финальные кадры из «Еврея Зюсса» — позорную казнь гнусного жида. Но зачем ходить так далеко, если под рукой — чисто французская продукция? А с Харланом все и так ясно. Именно к национальной пропаганде обращается Шаброль. Вот кадры из «Оккультных сил» (Forces occultes, 1943) Поля Рише (псевдоним Жана Мами): местечковые уродцы в депутатских пиджаках освистывают юного героя, пытающегося предотвратить затеваемую жидомасонством франко-германскую войну.
А вот — ну просто маленький анимационный шедевр: по лондонскому радио — «французы говорят с французами» — чудовищный хасид вещает о приближении освободителей Франции от немецкого гнета. За штурвалами бомбардировщиков — Микки и Минни Маус, морячок Попай, дядюшка Скрудж. Вместо «стейков и чипсов», которые уже предвкушают наивные жертвы английской пропаганды, на их домики обрушиваются бомбы.
Шаброль не был бы Шабролем, если бы не устроил зрителям подлянку.
Какие-то мотивы, использованные Офюльсом, Шаброль растягивает, продолжает, предпочитая детали не менее абсурдные, чем слепота Скапини. В его версии культ Петена не ограничивается рыданиями толп, встречавшими маршала по всему, еще не оккупированному немцами, югу; не ограничивается выставками детских рисунков и вывешиванию «в красных углах» портретов «спасителя родины». Вот французская патриотическая молодежь выбирает в лесу самый мощный, самый дубовый дуб, чтобы назвать его «дубом Петена». Вот разбегается выложенная телами статистов гигантская надпись на трибуне стадиона: «Да здравствует Петен!»
Северная Корея, говорите? Китай? Ха-ха: Франция-1940. А вот — немцам остается царить в Париже четыре месяца — оккупанты дозволили маршалу, которому только что исполнилось 88 лет, посетить столицу. Толпа перед мэрией поет «Марсельезу».
Вспоминаются братья-крестьяне из «Горя и жалости». Когда их партизанский отряд обзавелся первыми стволами, они на радостях запели «Интернационал». Нет-нет, они никогда не были коммунистами. Но что, скажите на милость, им было еще петь?
Шаброль не был бы Шабролем, если бы не устроил зрителям подлянку. Название «Око Виши» рифмуется с названием одного из первых фильмов Шаброля «Око лукавого» (L’oeil du malin, 1961). Лукавый — в системе координат Шаброля — это не только вишистский демон. Лукав и сам Шаброль.
Дьявол кроется в деталях. Фильм открывала цитата из Чорана (1911–1995) о кровавых фарсах, помните?
Кто-кто, а Чоран знал в них толк.
Летом 1940 года Чоран — по его словам, во всяком случае — едва не стал первой жертвой вступившего в Париж вермахта, когда на площади Сен-Мишель бросал сигареты пленным французским солдатам. Он вообще почти всю войну провел во Франции. А в начале 1941 года в течение нескольких месяцев работал в Виши секретарем румынского посольства по культуре. Отлучился на родину он лишь в конце 1940 года, чтобы воспеть пришедшее к власти правительство «легионеров», немедленно организовавшее по всей Румынии еврейские погромы и массовые убийства политических оппонентов:
«Здоровье национального организма всегда определяется мерой его борьбы с евреями, особенно когда они, действуя числом и наглостью, порабощают народ. Я никогда не устану повторять: далеко не всякий заслуживает жизни. В сегодняшнем мире нет политика, который внушал бы мне большие симпатию и уважение, чем Гитлер. <...> Достоинство Гитлера состоит в том, что он подавил критический дух всей нации. Я восхищаюсь, когда вижу, как по улицам Берлина маршируют члены «Гитлерюгенд», одетые в форму, вооруженные штыком, несущие знамена, как торжественен и одновременно воинствен их марш, словно война будет завтра; когда я вижу этих молодых, становящихся солдатами и членами политической партии с пяти лет»
Достаточно? Это писал Чоран, «Ларошфуко XX века», автор книги-манифеста «Преображение Румынии», в 1934— 1935 годах славивший «живительный террор тоталитарного государства» и «мистику коллективного усилия нации»1.
Спустя годы бывший «железногвардеец» Чоран, «крупнейший представитель личного по тону, афористичного, лирического, антисистемного типа философствования (Сьюзен Зонтаг), «великий моралист» (Габриэль Марсель), напишет другу: «Меня озадачивают воспоминания о некоторых моих прошлых увлечениях: я их не понимаю. Какое безумие!»
1 Еще много поучительного о его (и не только о его) взглядах можно узнать из книги Александры Ленель-Лавастин «Забытый фашизм: Ионеско, Элиаде, Чоран» (М.: Прогресс-Традиция, 2007).
Не только Франция, но и любая другая страна, может повторить эти слова, когда ей — как сделали это Офюльс и Шаброль — предъявят напоминания о прошлом. Как, неужели это я натворила? Не может быть! Какое безумие! Какой бред!
В конце жизни Чоран страдал от болезни Альцгеймера: даже забыл, бедняга, что собирался покончить с собой. Символично.
Да, бред, но вполне системный. Бред, основанный — и это лейтмотив обоих фильмов — на двух навязчивых идеях: идее единой Европы и идее антикоммунизма. Антисемитизм? Да, но он играет подчиненную роль по отношению к этим двум идеям: еврей в этой мифологии выступает как агент или большевизма, или плутократии. Право слово, выпуски нацистской кинохроники стоит пересматривать почаще: это весьма актуальное зрелище.
Читайте также
-
Амит Дутта в «Гараже» — «Послание к человеку» в Москве
-
Трепещущая пустота — Заметки о стробоскопическом кино
-
Между блогингом и буллингом — Саша Кармаева о фильме «Хуже всех»
-
Школа: «Теснота» Кантемира Балагова — Области тесноты
-
Зачем смотреть на ножку — «Анора» Шона Бейкера
-
Отборные дети, усталые взрослые — «Каникулы» Анны Кузнецовой