Обыватель. Рождение политики из духа самосохранения
Редакция попросила студентов центра «Антон тут рядом» сделать коллажи по теме «Обыватель». Публикуем работы Миши Гавричкова и Игоря Попова.
Вообще‑то политика — скучное дело. Самый яркий из наших политических коверных, Владимир Жириновский, до которого молодежи вроде петербуржца Виталия Милонова или крымчанки Натальи Поклонской расти еще и расти, — и тот раз в сорок более уныл, чем комик Евгений Петросян. А это, знаете ли, не комплимент.
Политика редко выбрасывает наверх мудрецов или хотя бы выдающихся авантюристов. Во все века народы за собой ведут демагоги, перечитывая речи которых лет через десять или пятьсот, удивляешься: зачем их вообще слушали? Мелкие мошенники, дорвавшиеся до власти троечники, терзаемые паранойей людоеды… Если во главе государства окажется вдруг просто порядочный человек — государству уже, считай, повезло.
Бывают, конечно, люди, которых увлекает процесс наблюдения за политикой. Это нормально — разные, порой необъяснимые страсти накрывают существ нашего вида. Филателист может часами объяснять случайным жертвам, зачем он потратил жизнь на погоню за маркой с особым штемпелем, а политолог — как это удивительно и как любопытно: следить за интригами людоедов, троечников и мошенников. Во времена былинные с этим было попроще: золото, бархат, кинжалы, яды. Макиавелли читать интересно. Современным политологам повезло меньше — ни золота, ни бархата, хотя воровство, причем масштабное, бывает, присутствует. Но попробуй захвати читателя рассказом о перипетиях прохождения муниципального фильтра. Читатель зевнет и перейдет к кроссворду. И вроде бы правильно сделает.
Ушибы и переломы
Обыватель начинает всерьез интересоваться политикой только в переломные эпохи. Когда ощущает, чувствует, что теперь политика — не только дело королей. Когда понимает, что он и есть мясо политики. Он и есть мясо политики, она вполне может сделать из него котлету, съест и не поперхнется. Тогда — митинги, знамена, всеобщий энтузиазм, ощущение сопричастности. Люди заполняют площади и начинают думать, будто они и есть власть. Пытаются обмануть политику, показать, что они — ее часть, кричат: «Долой самодержавие!», «Банду Ельцина под суд!» или, допустим, «Крым наш!» А имеют в виду, конечно, всегда одно и то же: «Эй, политика, мы с тобой одной крови, ты ведь сама себя есть не станешь!» Опасность толкает человека на политическое действие, превращает в политическое существо (вступая таким образом в полемику со стариком Аристотелем, который думал, будто человек всегда политическое существо, будто в этом и есть его сущность; опасность — вообще сильный полемист, ей легко находить аргументы).
Увы, и митинги, и транспаранты, и лозунги — так себе аргумент. Нет никакой гарантии, что обывателя в итоге не съедят. Возможно, даже буквально. В переломную эпоху рядовой гражданин пытается отвечать на политические вопросы, хотя на самом деле политика его ни о чем не спрашивает. А если, кстати, и не пытается — судьбу его это не меняет никак.
Игорь Попов. 2018
Вернее, не это меняет его судьбу. Я часто думаю про судьбу своего деда (не поговорили, разминулись, он умер за месяц до моего рождения). В июле 1941‑го дед должен был демобилизоваться и, дослуживая свое, мечтал наверняка не о подвигах. Скорее, о возвращении в родное село и о тамошних неотразимых красавицах. И уж точно, за неимением вводных, не размышлял о планах Гитлера и Сталина по разделу соседних государств и о том, что из таких планов с неизбежностью выйдет, с учетом характеристик планирующих. Все сложилось, вернулся, встретил свою красавицу, но в 1945‑м, с осколком под легким, который так и не извлекли. И на долгие годы, подозреваю, сделался единственным в округе человеком, который побывал в Вене. Ну, туризм тогда не очень был развит, так уж вышло.
Так вот, он — обычный и далекий от политики человек (это, между прочим, специфика тоталитарных государств: человек от политики максимально далек, но политика дышит ему в затылок или даже приставляет к затылку ствол), делал тогда политику. Как миллионы таких же, выживших и убитых, и уж точно не в меньшей степени, чем полководцы, диктаторы и президенты. Большая война — редкий шанс стать большим политическим игроком, но это такой шанс, о котором все‑таки не грезишь.
Уют против политики
Наше счастье — у нас (пока, во всяком случае) нет этого шанса. Рассуждения алармистов о том, что наша эпоха — и есть переломная, тоже пока не убеждают. Нет, разумеется, умом‑то вроде бы и понимаешь, вроде бы и соглашаешься, что за большими переменами маячат большие неприятности. Дальше — на выбор и на любой вкус, определись с позицией, найди свой страх и начинай бояться: диктатура толерантности доедает традиционные ценности, правая реакция уничтожает гуманистическую цивилизацию Запада, ислам готовится к последнему джихаду, технологии необратимо меняют привычное — чем там нас еще принято пугать?
Умом понимаешь, но почувствовать не можешь, а значит, и не боишься по‑настоящему. Трудно поверить в скорый конец прекрасного мира, когда живешь в большом городе, где, при всех ощутимых неприятностях, жить что ни день, то удобнее и, если уж страх начнет все‑таки к душе подбираться, на каждом углу найдется уютный бар.
Миша Гавричков, Игорь Попов. 2018
В развитых демократиях технологии манипуляции сознанием масс настолько отточены, а политическая система так сбалансирована, что от выбора каждого конкретного человека не зависит вообще ничего (говорят, пожить‑то внутри развитой демократии не довелось, повозились с недоразвитой, заскучали и поменяли гражданские права на другие — ну, допустим, на право водить купленный в кредит автомобиль). То, что выглядит сбоем в системе, прорывом обывателя в сферу политического (Трамп, например, или брекзит) скорее всего, тоже результат чьих‑нибудь манипуляций. А если все так, непонятно, чего ради вообще интересоваться политикой, вещью заведомо скучной? Уютный мир, к досаде паникеров и к радости всех нормальных людей, до сих пор так и не рухнул, в нем есть десять тысяч предметов более интересных, ими и займемся.
Впрочем, это, конечно, не наш разговор, пусть люди Запада сами определяются со своими эльфийскими странами. Поучить их, конечно, хочется, но почему‑то, когда мы начинаем соседей учить жизни, выходит, как правило, какая‑то дрянь пополам с кровью. Так что воздержимся.
У нас тут своя атмосфера, внутри твердеющего авторитаризма еще проще искать аргументы против интереса к политике. В связи с этим, как не вспомнить избитый афоризм: «Вы можете не заниматься политикой, политика все равно займется вами» (кстати, это не народная мудрость, а слова одного француза, Шарля Форба де Триона де Монталамбера, хоть и непонятно, к чему эти лишние знания). Лента новостей забита иллюстрациями старого тезиса.
Политика и опыт одиночества
Юную совсем девочку судят и, вполне возможно, посадят за публикацию в сети смешной картинки. Конечно, потому, что силовики, открывшие для себя легкий способ повышать раскрываемость, охотно пользуются карательными законами, которые приняли депутаты. И еще потому, что депутаты приняли эти законы. И потому, что настоящие начальники депутатов придумали эти законы, чтобы защититься от гипотетических угроз со стороны выдуманных критиков. Но также, может быть, потому, что родители девочки не поинтересовались в свое время, кого от их имени назначают депутатами и кто у депутатов настоящие начальники. Не купили газету, где объяснялось подробно, чем такие законы опасны. Или поверили ярким пугалкам — что же хорошего в публичном оправдании терроризма и призывах к экстремистской деятельности? Точно нет ничего хорошего. Но, скорее всего, просто сразу перешли к кроссвордам, не углубляясь в скучные рассуждения о заведомо скучных вещах.
И так далее по нарастающей — от мелочи вроде отсутствия нормального сыра в магазинах и до вещей серьезных вроде присутствия невидимых военных на чужих территориях, до настоящих преступлений и большой крови. Легко рассмотреть за этим готовность обычного человека верить в удобную ложь или просто сразу отказываться от претензий на роль политического существа, перекладывая ответственность на тех, кто зачем‑то властью интересуется и к власти рвется. Легко обвинить обывателя в его собственных бедах.
Миша Гавричков. 2018
Особенно легко, если сам ты — человек с активной, извините, гражданской позицией. Вот только у любой мудрости как минимум два острия. «Политика все равно займется вами». За этим «все равно» — много обидной правды. Можно (и полезно) копаться в прошлом, выискивая, где случилась ключевая ошибка, из которой выросли и карательный закон, и сырный продукт с дырками, и вещи, которые все‑таки посерьезней. Но если уж быть до конца честными: мы ведь знаем, что если бы отец и мать совсем юной девочки, жизнь которой ломают сегодня из‑за несчастной картинки, вышли в свое время на пикет к Думе, депутаты все равно бы приняли свой карательный закон. Если бы они вдруг нашли, за кого голосовать на выборах, разобравшись в фиктивных списках фиктивных партий, парламент все равно забили бы под завязку нужными людьми. И так далее — легко выстроить почти бесконечный ряд из этих «если бы» и «все равно», которые в конце концов отбросят нас то ли к октябрю 1993‑го, то ли — ко временам Гостомысла. Туда, где все равно ничего не исправишь, несмотря на любые «если бы».
То есть, получается, мы (кстати, кто это — мы?) должны простить обывателю его равнодушие (и еще раз кстати — с чего это несуществующие мы решили, что у нас есть право прощать?). Нет, не получается. Получается вот что. Получается, что нужно для начала забыть про обобщения. Не разговаривать с «обывателем», «обычным человеком» или «рядовым гражданином». Кем вообще надо при этом себя воображать? «Гражданином полковником»? И откуда такая наглость? Разговаривать надо с собой. Видишь зло? Его легко увидеть, если твоего ребенка ни за что сажают, и чуть сложнее, но тоже можно, если с тобой лично ничего невыносимо страшного пока не происходит. Тоже можно.
Если видишь — спроси себя, готов ли ты быть соучастником зла? Ответ «да», кстати, тоже допустим. Активное соучастие открывает дорогу к понятным жизненным благам, это сильный соблазн, а человек слаб. Но ответ «нет», если только он честный, требует продолжения. Отказ от права быть политическим существом может оправдываться самыми возвышенными соображениями, а может никак не оправдываться. Но в эпоху нарастания количества зла такой отказ — тоже форма соучастия. Не верите — спросите немцев, они помнят, и книг на этот счет тоже написано немало.
Я не хочу быть соучастником зла, поэтому буду называть зло злом, интересоваться его делами и, в меру отпущенных мне возможностей, протестовать. Так сегодня выглядит честное «нет» в ответ на сформулированный выше вопрос. Чем больше таких «я», тем больше шансов посмотреть изнутри на то, как нами станут манипулировать внутри развитой демократии.
До первого сообразительного диктатора, конечно, но и это уже кое‑что.
