Невозможные миры. «Ну, погоди», Россия и Европа
Слова «извращенец» в моем детстве, кажется, вообще не было, но, не зная даже, как назвать себя, я отлично понимал, что я извращенец. Просто было у меня одно желание, которое пугало меня самого. Которым я даже с друзьями, с настоящими друзьями поделиться не мог, — настолько чудовищным оно самому мне казалось. Стоило его озвучить — и меня бы изгнали из мест обитаемых в какую-нибудь жуткую пустыню, к акридам и дикому меду (и это еще в лучшем случае). Сорвали бы с груди октябрятскую звездочку. Имя бы из классного журнала вычеркнули и забыли. И прокляли. И макулатуру, которую я принес, сожгли бы на школьном дворе.
Да, чего уж там. Теперь можно. Я просто хотел, чтобы волк однажды догнал зайца.
Теперь можно, потому что позже, благодаря социальным сетям выяснилось, что не меня одного посещали такие грезы. Многие дети Советского Союза желали зайцу зла. Ждали, что однажды. Верили, что наконец. Все зря. Ни в классических сериях, ни даже в убогих постсоветских, где творился в соответствии с требованиями времени разнообразный беспредел, заяц не пострадал.
Хорошо, что нет необходимости объяснять, что это вообще такое — «Ну, погоди!» Все в курсе про Котеночкина, про Папанова и про Румянову. Всякий может напеть мелодию заставки, а многие, как я, наверное, даже помнят, кто за кем бежит в Останкино. Поэтому можно сразу переходить к делу. Попробовать, то есть, разобраться в причинах… В причинах чего? Я чуть было не написал — «ненависти к зайцу», но какая же это ненависть. Не было ненависти. Мы любили зайца. Просто хотели, чтобы волк хоть когда-нибудь уже поймал его. Любовь — не аристотелева логика, она терпима к противоречиям.
Откуда же тогда это порочное желание зла? Первое, что приходит в голову, — банальный порыв восстановить справедливость. Но в стерильном мире советского ребенка неоткуда было появиться какому-нибудь дополнительному этическому измерению конфликта зайца и волка. Волк, конечно, симпатичный по-своему персонаж, для общества не вовсе потерянный, и даже демонстрирующий изредка тягу к перевоспитанию, все так. Но отрицательный при этом. И значит — волк страдает по заслугам, а справедливость не страдает вообще.
z4
Велик соблазн усмотреть причину в противостоянии классов. Классово близкий волк, пролетарий, а то и вовсе люмпен, против буржуазного зайца. Но ведь и это неправда. К моменту выхода первой серии «Ну, погоди!» классовая борьба была уже не была особенно близким делом — она шла на прогнившем Западе, конечно, но у нас-то несомненно и окончательно победил социализм. Да и не было у мальчиков и девочек из интеллигентных семей, которые точно так же, как и я, желали зайцу оступиться однажды, особых оснований отождествлять себя с откровенным гопником. Умные детишки, конечно, переживают период тяги к дворовой романтике, но они потому и умные, что с самого начала знают, — дальше песен под гитару дело все равно не пойдет. Спеть про финский нож — штука почтенная, но это не наш инструмент.
Все, получается, сложнее. Незамысловатый мультфильм начинает резонировать с метатекстом, веками вбивавшимся в русские головы. Систему распознавания «свой-чужой» клинит, потому что неожиданно глубокими получились образы главных антагонистов. Есть уровень первый, понятный, уровень пионера, сдающего макулатуру: хороший заяц и плохой волк. Правильный заяц и неправильный волк. Отличник-заяц и хулиган-волк.
Но если долго всматриваться — а мы долго всматривались, куда было деваться, когда в телевизоре два канала, — там, за спинами зайца и волка совсем другая схема начинает маячить. Для которой приторный мир социализма с человеческим лицом (уж где-где, а в мультфильмах его построили задолго до того, как Горбачев М.С. произнес это странное словосочетание) — случайная декорация. Там другой какой-то — и более обширный, и более страшный мир, в котором своим неожиданно оказывается как раз волк.
Правильному советскому ребенку незачем отождествлять себя с дворовым хулиганом, как уже сказано выше. Я не волк. Но за всяким «я» маячит темное «мы», не краснозвездное, из советских агиток, а древнее, лесное, рычащее. Я — не волк, а вот мы — волк. Несчастный, в неуютном мире живущий и терзаемый страстями волк — да это же Россия. От Гостомысла до Достоевского и далее без остановок, разве что в Петушках, — богата и обильна, а наряда в ней нет. И даже если пытается Россия жить по-человечески — как волк, идущий к зайцу с букетом, — все равно выходит страшная дрянь.
А где-то рядом — вот этот, кругленький такой, ладненький, и в квартире у него чистенько, и на балконе цветочки, и после занятий спортом — библиотека. И кем работает — непонятно, а живет не в пример тебя лучше, хотя ты от темна до темна на стройке, и если не канал роешь, так газопровод тянешь. И хочется то ли порвать его в клочья, а то ли обнять, и зажить наконец уже так же. Но заяц от волка бежит, все летит к чертям, а волк в очередной раз наживает только тумаки и шишки. Но снова и снова пускается в погоню за зайцем.
Россия не Европа, а волк не заяц. Не сойтись двоим никогда, как тонко заметил один европейский поэт. Вот даже и сейчас, обратите внимание: заяц посмотрел дурацкое шоу по телевизору, проголосовал за комичного бородача в платье, и забыл. Телевизор выключил, сел с газетой пить чай.
А волк в драной телогрейке носится вокруг, в зубах беломорина, набитая традиционными ценностями, в глазах неизбывная тоска. Заяц, — воет, — ну что же ты, заяц, ты же гибнешь, это же крушение основ, иди сюда, я тебя сейчас спасу. Или съем, или это одно и то же. А заяц, скотина, даже уже и окно не открывает. Зря мы вообще это окно прорубали.
И скачет волк, и так уже хочется, чтобы догнал он наконец этого проклятого зайца. Все равно, зачем. Русь, волчара, куда же несешься ты? Не дает ответа.
