Нина Мазаева: «Вероятно, я кинематографическая крыса»
Ее отец был репрессированным священником, но она никогда не скрывала этого даже в самые страшные советские годы. Легенда ленинградского театра Нина Мазаева рассказала Алексею Артамонову о своей так и не сложившейся карьере в кино, великих учителях и веке, свидетелем которого она была. Видео подготовлено для проекта «Свидетели, участники и потомки», реализованного с использованием гранта Президента Российской Федерации, предоставленного Фондом президентских грантов.
В четырнадцать лет папу проводила и больше не видела его. Папа у меня священник. Нас преследовали, детей. […] В 1930-м я поступила в школу, меня три или четыре раза просто выгоняли оттуда, и папа ездил в Новосибирск, восстанавливал, конечно, меня. Папа в церкви служит в Пасху, а меня заставляют в клубе частушки петь, ну как вы считаете? Девочка уже соображала все. Я приходила домой, рыдала, а папа говорил: «Нина, не надо, плакать не надо, надо тебе учиться, надо тебе взрослеть, надо тебе в мир выходить, поэтому наберись мужества, да, пей частушки, а потом придешь вечерком — у нас кончится вечерняя, мы придем домой разговеемся, мама нам все сделает, поставит на стол, у нас будет свой праздник». Он воспитывал меня [такой, чтобы] не озлобиться, не быть злым человеком, не ненавидеть эту школу, людей, которые меня обижали, а обижали ведь меня взрослые — не дети. А им, видимо, приказывали, или они получали от этого удовольствие. Находились же тогда…
Директор школы, общее собрание, объявляет: «Поповская дочь — Мазаева, кулацкая дочь — Зайцева, покиньте собрание!» Представляете, две девочки четвертого класса встают и под взглядами, ну сколько там, двести человек в школе, под этими взглядами уходят, сдерживая рыдания и слезы, и всё. А потом выбегаем на улицу, и начинается истерика. Вот мы бьемся в истерике, схватив друг друга в объятия с Катей Зайцевой… И так не раз было. Вот это преследование, 1927 год — 1937 год, десятилетие, когда триста тысяч священников расстреляли. А кулаков сколько? А кулаки и не были кулаками, я же видела, я не заступаюсь… Никаких у них работников не было. Была семья, было два сына здоровых, женатых, они все жили вместе и работали, работали день и ночь. Действительно зажиточно жили, у них было четыре или пять коров, это все было естественно… А вот лентяи ничего не хотели делать, он лежал на печке и погонял своих детей. Вот, между прочим, чем отличались Сибирь в моем детстве: сквернословия в деревне у нас не было. Старики нас блюли, детей, они не разрешали мужчинам сквернословить на улице и даже дома. Старики были такими сибирскими, крепкими, ходили с палками. И не дай бог, если услышат, они могли этой палкой ударить мужчину очень больно. Поэтому я как-то до сих пор не люблю этих дурных слов, не понимаю и не хочу слышать.
Не знаю, какая я актриса, но я все-таки актриса.
Я ехала из Красноярска, у сестры воспитывалась после того, как папу арестовали. Мы не знали, но он был расстрелян буквально… в июле арестовали, в сентябре его расстреляли. Мы это узнали в конце восьмидесятых. Никто не сообщал. Так канул в лету, и всё. Я приехала из Красноярска, школа меня всячески рекомендовала в Московский университет на физмат, потому что я очень хорошо шла и по точным наукам, и пр русскому, литературе и прочему. Химию только не любила… И сразу же я пошла поступать в ГИТИС.
Поступление
Я приехала очень смешная: тоненькая, очень высокая, на свои двадцать лет я не выглядела, я выглядела лет на 16, почему-то в тюбетейке, так я у сестры воспитывалась, у сестры помимо меня было своих четверо детей, что она могла мне дать, какой-то серенький костюмчик, чемоданчик такой и две косы длинные, у меня очень хорошие волосы, всегда косы были ниже вот этих… И так я немножко, мои скулы, и я смахивала, не знаю на кого, на… на Хан Батыя, короче, потомка Хан Батыя! Ну лицо-то занятное было: и русское, и в то же время вот эти и скулы, и косы… Я пришла в ГИТИС, подала заявление, были экзамены. И почему вот такая тоненькая я решила взять Липочку Островского, которая должна быть вся *вот такая*. И, когда я читала, комиссия закатывалась, а там комедийность же, и я про себя решила, «о, я победила, я все сделала как надо». И, когда я прочла, вот какая судьба, как бывает, как рок, какой-то очень красивый мужчина задал вопрос: «А вы петь можете?» Вот уж петь я могла. Я сказала: «Да, я могу». «Ну спойте что-нибудь». Я спела, у меня голос был великолепный, слух у меня идеальный. «А плясать вы можете?» Я растерялась и сказала: «Плясать я не могу». «Ну как же? Вы приехали из Сибири, видно, что вы родились в деревне». А я родилась в деревне, в селе. Говорю: «Ну вот как-то не удалось плясать мне там». Ну, в общем, короче, кончилось, список — меня нет. Но экзамены принимал великий артист МХАТа Леонидов, вы, может быть, не знаете, но это был великий артист! Это был лучший артист МХАТа. И он сказал: «Девочка, кончим экзамены, я хочу с вами поговорить. Подождите меня за дверью». Я сидела, ждала. Когда все кончилось, все разошлись, он меня подозвал и спрашивает: «Сколько вам лет?» Я говорю: «Двадцать». Он говорит: «Ну, не может быть». Я говорю: «Так у меня паспорт есть, вот, пожалуйста». Он посмотрел, сказал: «Мне кажется, вам шестнадцать лет, ну семнадцать, но не двадцать». То есть еще не оформившийся был ребенок, десятиклассник, хотя глаза, может, выдавали присутствие некоторого ума. Он говорит: «Вот что. Я тебе посоветую, иди, поступай в любой институт, а на будущий год приходи во в ГИТИС. Я буду твоим протеже, ты обязательно поступишь в институт, потому что я вижу, у тебя есть потенциал быть хорошей русской артисткой». Я, по-моему, там поплакала, он меня по головке погладил, я взяла аттестат зрелости, пошла и вижу — Строительный институт им. Куйбышева, у Красных ворот. Я захожу, подаю свои это… там сразу меня схватили: математика, физика — все пятерки. Да еще грамота, без экзаменов, только надо сделать в строительном институте урок рисования. Пришла на урок рисования, села на стульчик, мольбертик маленький, лист бумаги, карандаши, поставили табуретку. Думаю, «ну как ее нарисовать?», вот это нарисовала, а ножки-то как? Ничего не могу сообразить. Сидит рядом юноша в очках, такой немножко хилый, но очень симпатичный, смотрит на меня: «Что?» Он тихонечко берет лист, к себе ставит и рисует ножки — прелестный стул! Меня принимают. Я полгода, до февраля, а потом, когда я училась в Строительном, я узнала, где-то по объявлению, что ВГИК набирает на актерский факультет в феврале месяце. Меня по грамоте и приняли. Причем там я как раз сдала экзамены, ко мне подошли уже педагоги, а педагоги у нас набирали: Львова, великолепная вахтанговская актриса, Вера Константиновна Львова, и режиссер Раппопорт. И вот она ко мне подошли и говорит: «Кажется, у вас есть возможность учиться во ВГИКе». Там уже третий тур был сборный, что хочешь — дадут и этюдик. Она говорит: «Подумайте». А я уже вместо Липочки, Катерину из «Грозы» приготовила, тоже было пристойно. Вот таким образом я попала во ВГИК. А потом война, это было страшное время, страшное, совершенно…
Я счастлива, что я ушла в театр
В дороге
В сентября началась эвакуация нашего института, никто нас не организовал, просто давали эвакуационные справки, что студент ВГИКа… эвакуируется институт в Алма-Ату, и добирайтесь сами. И вот мы сами добирались: Катя Водянистская, Ким Тавризян, Гурген. Вот мы втроем добирались. 19 октября выехали из Москвы, в самый трагический день, когда немцы (мы тогда этого не знали) были в 36 километрах от Москвы… А прибыли мы в Алма-Ату в конце ноября. Причем через Новосибирск, это моя родина, я родилась в селе, в ста километрах от Новосибирска, в Новосибирске много родни было, маминых родственников, и вот мы, конечно, прибыли в семью мою, моя двоюродная сестра, нас приютили, есть нечего, варили картошку, у нее свои дети были — четыре, и нас — трое. Там два дня как-то перекантовались, а союз кинематографистов был эвакуирован в Новосибирск, и вот мы пришли в союз кинематографистов к министру Большакову, известный в довоенное и военное время, а его заместитель Сакончиков, вот видите, как врезалось в память… И мы попросили денег, нам выдали каждому по триста рублей. Не успели мы приехать в Алма-Ату, как с нас начали требовать деньги, «обратно отдавайте». Ну потом стипендию за два месяца выдали, значит, и мы отдали. А в Алма-Ату мы приехали с клубничным вареньем и с вином клубничным. Вот, значит: мы, черный хлеб, варенье, вода, кипяток и великолепная студенческая жизнь.
Софья Магарилл — Маркиза де Фантомас
Наш курс набирали Вера Константиновна Львова и режиссер Раппопорт, как я уже сказала, но они поехали в эвакуацию со своим театром Вахтангова, и мы приехали голые, у нас нет педагогов. Был директор, такой знаменитый, Глотов, он был директором Ленфильма, а после эвакуации туда директором Ленфильма был другой человек, это была объединенная студия, московские режиссеры приехали и питерские, и всех поселили в трехэтажный дом рядом со студией. И этот дом назывался «Лауреаты», ну: Козинцев, Трауберг, Эрмлер, Эйзенштейн. Все знаменитые, такие знаменитости, что уши краснеют. И вот дом называли не «Лауреатник», а «Курятник». И вот все это перемешалось, объединилось, и мы вечно то на студии, то в институте, как сиротки. Кто мастерство будет вести? И вдруг однажды к нам приходит Софья Магарилл, это знаменитая актриса, «Маскарад», она играла эту самую баронессу […] Приходит Магарилл к нам, ей уже в то время было под пятьдесят, а выглядела она на двадцать пять, вот такая совершенно юная особа, очень робкая, хотя в кинематографе она всегда играла роковых женщин. И начала она с нами заниматься, вот она походила месяц и исчезла, потом вдруг нас прикрепляет Григорий Рошаль, который снял все Горьковские фильмы с Володей Балашовым. Режиссер очень занятный, хороший, но странный. […] И вот вызывает меня Глотов, говорит, «Нина, — а я была старостой курса, назначили меня почему-то, — Нина, сегодня в три часа дня идешь в музыкальный техникум Алма-Аты, вот такой-то адрес, дом, и там тебя будет ждать педагог — Бибиков Борис Владимирович». […] Захожу в техникум, смотрю, а там маленькая лесенка, и наверху стоит очень красивый мужчина, а больше и никого нет, я к нему обращаюсь и говорю: «Вы не скажете, где здесь найти Бориса Владимировича Бибикова?» У него гордое лицо, в кино его видели: «Борис Владимирович Бибиков это я, милое, юное существо». Я застеснялась и говорю: «Вы знаете, я студентка ВГИКа, мне поручили зайти за вами и привезти во ВГИК, наш институт в кинотехникуме». Он говорит: «Я знаю. Пойдемте. А что это у вас за значок?» А я была всегда откровенна: «А я была в бане». Привела я его. Значит, Глотов собрал наш курс, представил наш курс ему, его нам, и назавтра сказал, что Борис Владимирович придет с Ольгой Ивановной Пыжовой, а Ольга Ивановна Пыжова для нас была, значит, гора! Она играла в «Бесприданнице» маму бесприданницы, Нину. Мы уже тогда смотрели очень много фильмов и начали понимать, что такое актер, так сказать, настоящий. Да и кроме этого, во МХАТ ходили, я все спектакли МХАТа посмотрела, к счастью своему, все до единого. И пришла Ольга Ивановна Пыжова, и вот они наш курс вели до диплома, конечно, все студенты их обожали и боготворили. Это наши родители, это наши учителя, это наши воспитатели, это наши всё. И для меня нет разницы между мамой и папой, Ольгой Ивановной и Борисом Владимировичем. После того, как Ольга Ивановна и Борис Владимирович ушли из ВГИКа, я уже туда зашла один раз, поднялась по моей любимой лестнице, и, когда я увидела новый ВГИК, огромные коридоры и толпы студентов, курящих, галдящих, просто сотни — я испугалась и ушла из ВГИКа, потому что мы… я говорю, что нас было… Эйзенштейн по лестнице шел, он знал меня, он говорил: «Нина, что ты покраснела? Скажи „здравствуй“!» Это первые какие-то месяцы, всех нас знали по имени, на наших экзаменах по мастерству присутствовали абсолютно все мастера, и знаменитые операторы, знаменитые сценаристы и режиссеры, и Кулешов, Хохлова, это еще немой кинематограф, Ромм, Калатозов со своей тростью сидел, Марецкая приходила. Это наш курс, который… всем было интересно, какие там растут новые звезды кинематографа. И, конечно, учиться было очень интересно, и они нам, наши педагоги, дали очень много, очень…
Ну, конечно, ориентировалась на Бетт Дэвис, Лилиан Гиш.
Была столовая для эвакуированных кинематографистов, куда и прикрепили нас как студентов. Это был какой-то домик, такая лесенка, небольшое здание. Столы стояли, кто хотел, мог сесть. Талоны давали, по талонам можно было получить первое и второе. На первое какой-то супик, ну супик могли дать с мясом даже. Стипендия была 240 рублей, но у нас на курсе многие, во-первых, если актерское мастерство на пятерку, то остальные предметы мы просто подтягивались, была сталинская стипендия — уже 700 рублей. Это уже можно было в столовую ходить, купить варенье, мыло, шило и еще что-то. Общежитие было рядом с техникумом, техникум был двухэтажный, не очень большой. Ну я говорю и студентов-то было… Да, когда началась война, операторов взяли на фронт, много молодых ребят погибло. Первый, четвертый, пятый курс, мало вернулось. И директор погиб у нас. Он поехал вместе с ними, когда Москву защищали, вся Москва, мужчины выехали, они там все погибли. Поэтому нам дали Глотова, директора Ленфильма. Первоначально мы жили, домик такой был, комнаты, две комнаты для девочек, кроватей в комнате было пятнадцать-двадцать, и во второй так же. И мальчишки… У нас были пары уже женатые. У семей были отдельные комнаты, но все равно комнаты для двух семей. Мы сразу (Галина и я) устроились в барак, ниже был барак, и жили… Алматинцы, русские. Мы пошли, какая-то женщина сказал: «Девочки, вы что, из Москвы, да? Хотите у меня пожить? Я с вас недорого возьму — десять рублей за месяц». Мы, конечно, согласились. Была какая-то комнатушка, кровать на двоих, вот мы и спали на этой кровати. Мы в общежитии не жили, но мы рядом жили, мы варились в этой каше. Значит, вот в эту столовую мы ходили. И вот в марте эта столовая то ли не работала, то ли… и уже выдавали с судками и надо было получать какую-то еду в этот судок, но я не могла ходить туда. Я голод, вообще… Если бы я была в Ленинграде, я бы первая умерла, я голод не переношу. Я либо ложусь, либо мне надо немедленно есть. Я не ходила туда, чтобы стоять в очереди за этой чашечкой, причем давали галушки с овсяными хлопьями, овес торчал. Все остальное, что у нас было, мы могли продать: какие-то платья, какие-то еще… Алма-Ата жаркая, тепло было, на нас было что-то лишнее, и мы ходили на барахолку и продавали это. Какие-то деньги получали, могли на них жить. Летом выручали яблоки апорт, знаменитые вот такие яблоки — съешь два яблока и почти пообедал. Худенькие были, но носились на солнце, ягоды…
«Небо Москвы»
Я в это время уже была в Москве, мы снимали на Мосфильме, в первом павильоне «Небо Москвы». Причем нам все завидовали в Алма-Ате и говорили: «Не „Небо Москвы“, а нам бы в Москву!» Потому что наша первая группа вернулась в Москву. Ну, конечно, нас поселили в гостиницу «Москва». Когда я начала сниматься, то это небо и земля, относились… и берегли, очень берегли, относились великолепно к молодой актрисе, и партнеры, и все ребята поддерживали, что я кончила два курса и главную роль играть надо… И потом я приехала в Питер сыграла главную роль и через несколько месяц здесь главная роль, а здесь партнеры: Симонов, Толубеев, Сергей Филиппов, тоже надо было как-то войти. И уже с высоты пройденной жизни, всего, так сказать, нажитой профессией актерской я посмотрела себя. Я помню, когда была премьера в Художественном театре на Арбате, то все сидели, вся группа сидела внизу, а я убежала на балкон и там сидела на последнем ряду. И когда я смотрела фильм, то мне казалось, что я все не то сделала и мне было безумно стыдно, я плакала потом, Райзман говорит: «Да что с вами, Нина?» «Все не то!» Может быть, я насмотрелась американских фильмов, ведь ВГИК — это первая аудитория всех американских фильмов, которые у нас появились в стране, причем первоклассных фильмов, первоклассных актеров, это все, как копилка, вбиралось во всех студентов. Ну, конечно, ориентировалась на Бетт Дэвис, Лилиан Гиш. Так вот я к чему… Я, когда здесь посмотрела, сказала: «Нина, ты после второго курса ты сыграла так правильно. Провела внутреннюю линию, никому не солгала ни себе, ни зрителю. Такая получилась русская девушка, довольно интеллигентная, кстати, не просто там медсестра — кончила десять классов, как у нас привыкли показывать, а какая-то интеллигентная, утонченная, но влюбленная. И любовь она такая чистая, не допускающая такого открытого, он кричит «ты любишь меня или нет?!», а она уходит, соединить все это — дело режиссера, а моя органика, мой внутренний мир, он пробуждал, объяснял, давал задание, сверхзадачу и партнеры, которые были очень опытные, и Боголюбов, и Олейников, и Немченко, я их просто всех помню, это были хорошие актеры, добротные. Актрисы на сцене, когда вот играет такую молодую, я вот прошла этап, играла много героинь, в основном играла главные роли, и в какой-то мере даже в репетициях появляется симпатия к партнеру, потом она перерастает в любовь, а если это муж, то в семейную… Вот все настроено внутри к вам, как к партнеру, вы мой муж на сцене и есть, так и там. Петя очень органичный актер был, безумно органичный. Вот посмотришь в его глаза, и вот эти затуманено-влюбленные нельзя на них не ответить, как бы отвечаешь ему и как бы влюбляешься в него. И когда все это пройдено, вот эта ключевая сцена, то ты уже действительно его любишь, ты уже открываешь ему все свое внутреннее существо, потому что до этого он все домогается, домогается, а героиня прячет-прячет, а здесь он спит и можно открыть все.
Героини
Это все режиссер выстраивает, это все просто, если есть органика и есть настоящая возбудимость. Вероятно, я кинематографическая крыса — та артистка кино, которая возбуждается немедленно, если задачу правильно поставить, если правильно заглянуть в мою душу, а я же работаю над ролью все-таки, то выкинуть это моментально можно. Поговорил, все, тишина, строится кадр, тихо, «готова, Нина?», «готова», «камера, мотор». Все как будто выплескивается сюда, вот секрет киноактрисы, а секрет театральной актрисы, ты уже настроена от и до, у тебя сплошная жизнь. Конечно, в театре проще, в кино очень сложно. У меня, конечно, карьера не очень удалась, в 50-е годы пошла карьера: «Небо Москвы», «Остров безымянный», «Далекая невеста», потом еще вот пошли. А в 50-е годы, когда только-только мне бы сниматься и наверняка бы снималась, полное затишье в кинематографе — четыре картины в год. Александров, Пырьев (естественно, со своей героиней), Ромм, Кутюрина, у всех свои жены, они их снимали… Я счастлива, что я ушла в театр, Ольга Ивановна так и говорила: «Нина, ты, скорее, театральная актриса. Тебя надо в театр идти». Потому что очень работоспособная была, если мне интересно, то я глубоко копаю, это просто школа такая, вот так меня сделали, и я рада, что основное мое занятие — это театр. Я благодарна судьбе за это. Не знаю, какая я актриса, но я все-таки актриса. Самое главное, когда ты себя ощущаешь, что не зря творческая жизнь пройдена, что ты что-то сделала, то же счастье, это везение в театре, когда я никогда не думала, чтобы прийти и попросить какую-то роль, всегда я знала: а, это буду я играть. Режиссер: «Мазаевой эту роль». Такое ощущение шло, что всех переиграла, всех героинь, которые были написаны. И американок много играла, а американские критики писали, наверное, у меня построение лица, построение, если вы помните героинь, мое лицо построением, как у американок, раскосые глаза немножко, вот эти скулы — это их идеал. Они всегда же пишут такие рецензии громкие, что «мисс Мазаева, кому интересно посмотреть, идите и посмотрите „Небо Москва“, там снимается очаровательная, черноволосая мисс Нина Мазаева — в других одеждах и в других странах она была бы звездой экрана и любимицей публики».
Читайте также
-
Высшие формы — «Семечко» Марии Пискуновой
-
Высшие формы — «Мама и животные» Юлии Задарко
-
Высшие формы — «Исчезающий папа» Андрея Рубецкого
-
Высшие формы — «Искры в темноте» и «Что-то упускаю» Евгении Девятовой
-
Высшие формы — «Десять тысяч безобразных пятен» Дмитрия Геллера
-
Высшие формы — «Метро» Валентина Тютерева