Нежные прикосновения к материалу
О новой драме и вечном театре с драматургом Виктором Славкиным беседует Ольга Коршакова.
— Ваше поколение жило с ощущением, что вокруг вас, в вашей компании, лучшие люди, и всеми силами вы сохраняли в себе джентльменство… Как вам кажется, тусовка «новой драмы» сплочена так же сильно?
— Конечно, мы были верны друг другу, поскольку все жили в одной коммунальной квартире, если не сказать резче, в концлагере. Мы сплотились против одного общего несчастья. У нас было четкое ощущение, что так на кухне и пройдет жизнь. А раз так, то мы должны устраивать вокруг себя микромир. У тебя должно быть три-четыре-пять верных друзей — и этого должно быть достаточно. Но, к счастью, у нас было не четыре друга, а сорок четыре. Конечно, такая жизнь, вообще бедная жизнь, способствует единению. Поэтому в коммунальных квартирах ругались, но были сплочены и жили рядом. А сегодняшняя свободная жизнь не располагает к узкому кругу, хочется расширять, расширять этот круг до бесконечности.
— Вы можете получить удовольствие от спектаклей «новой драмы»?
СЕАНС – 29/30
— Да. Хотя бы потому, что сделано это без пафоса. Все меняется. В свое время, например, в «Современнике», играли тонко, пафос был внутри. А здесь пафоса вообще нет. То есть идет показ жизни, и когда это отвечает моему взгляду на жизнь, у меня возникают абсолютно личные чувства. «Новая драма» может подтверждать мои мысли, а может спорить со мной, но спорить на высоком, не на советском примитивном уровне: хорошо мы живем или плохо, хороший Сталин или плохой… И очень важна интонация. Развиваясь, — в частности, реагируя на время, — общество, а вслед за ним и театр меняет интонацию. Смена интонации — это и есть движение новой драматургии. Вот Вампилов когда-то сменил интонацию, вот Петрушевская сменила интонацию, вот Вырыпаев сменил интонацию, Гришковец… Они стали говорить о жизни с другой интонацией, которая отвечала моему представлению о современном разговоре, моему взгляду на жизнь, — и тогда я им поверил.
— Вам не режут слух тексты «новой драмы»? Например, в «Кислороде»: «Он не слышал, когда говорили: „не убий“, может быть, потому что он был в плеере…»
— Наоборот, эта деталь пронзительна. Важно, что Вырыпаев об этом говорит, и говорит легко, без ложного накала, и не стыдится этого. Такова жизнь… Вот кто-то сидит за компьютером, а мог бы пойти в церковь. У моего друга критика Станислава Лесневского была интересная строка, которую я потом вставил в пьесу «Серсо»: «На свете много есть всего, никто не хуже никого».
Смена интонации — это и есть движение новой драматургии.
— «Новая драма» — пространство без презрения и без снисхождения?
Словечко в простоте
— Просто констатируем факт. Вырыпаев не дает оценки. Не говорит: «Вот я настолько свободен, что и Бог мне не указ». И не говорит обратного: «Какая я свинья!» И это нормальный разговор. Не надо на зрителя давить — он отшатывается, когда начинаешь что-то грубо ему навязывать. Знаете, как в дореволюционной рекламе писали: «Наше слабительное действует нежно и тонко, не прерывая сна». Вот так и в театре. Театр должен вложить свое послание, мысли и даже, может быть, свой пафос, но под видом ненавязчивого разговора со зрителем. Тогда он будет восприниматься. Так дают лекарства детям. Было время, когда надо было открыто говорить и расставлять акценты: кто хуже, кто лучше. Но это время прошло. Сейчас нельзя общаться с публикой как с дурочкой, которая ничего не знает.
— В то время, когда вы держали кукиши в кармане, было как будто интереснее. Вокруг любой правды волей-неволей приходилось сочинять художественный иносказательный текст.
— Это распространенное мнение: ограничения провоцируют игру ума и, в конечном счете, приходит та самая изысканность, в которую ты облекаешь правду. Но это же и растлевает художника.
— Как?
— Когда начинает преобладать завуалированность, когда ты начинаешь мыслить только аналогами правды, ты упускаешь что-то главное. Где-то надо и впрямую выкрикнуть то, что лежит на сердце… Вот Высоцкий хотел докричаться до тех, кто нас давил, а те, кто пришел после него — Гребенщиков, Майк Науменко и другие ребята рока «новой волны», — просто занимались своим делом, не обращая внимания на государство.
— А «новая драма» имеет претензии к государству? Она же довольно агрессивна.
— Но она действует не в лоб. «Новая драма» скорее высмеивает «весь этот джаз» (пользуясь популярной формулой Боба Фосса) и легкими штрихами показывает идиотизм жизни без видимой надежды что-то исправить. В спектакле «Кислород» Вырыпаев не с государством разговаривает, а с теми, кто сегодня пришел в театр. И только в самом конце возникает глобальная тема: «…Это Саша и Саша… поколение, на головы которого где-то в холодном космосе со стремительной скоростью летит огромный метеорит».
Замечательный спектакль Театра.doc «Война молдаван за картонную коробку». Когда ставили эту вещь про тяжести жизни гастарбайтеров и уличных торговцев фруктами, не было еще такого разгула ксенофобии, не каждый день убивали таджиков или цыган. А спектакль на эту тему уже был. Это как раз пример сильного социального высказывания «новой драмы».
— Отсутствие пафоса — свойство «новой драмы»?
— Там, где пафос, уже мозоль. Нужно делать то же самое, но с другого конца. Как в спектакле «Док.тор». Пьеса, тоже сделанная в технике вербатим, выстроена драматургом Еленой Исаевой из опроса молодых докторов, которых после окончания института посылали в какую-то деревню, где они ржавой пилой делали ампутации и прочее. И доктор рассказывает о своих злоключениях с улыбкой, и у него уже отсутствует чувство оценки. Надо делать — и он это делает. Он не тратит свои силы на возмущение, а работает и вопреки обстоятельствам спасает людей. Такова жизнь, и не скоро она изменится. Со стороны страшно, а ему уже не страшно. Человек знает одно: какой бы жуткой ни была окружающая его жизнь, сам он должен выглядеть достойно.
На последний фестиваль «Новая драма» приехал театр из удмуртского города Глазова. Мы можем представить, какая там жизнь… Все думали: сейчас будет чернуха, стенания, а они привезли веселейший спектакль «Околесица», историю одной свадьбы. Я давно не слышал такого смеха: зрители понимали, что эти актеры имеют гораздо больше оснований плакать, чем смеяться, а они веселы, раскованны, свободны, хотя бы на сцене… И это победа над жизнью. Она достигается, если можно так выразиться, нежными прикосновениями к материалу. Это то, что я сегодня больше всего ценю в театре. Нежными прикосновениями сделан спектакль «Красной ниткой» по пьесе Александра Железцова в Центре драматургии. А если говорить о том, что мне порой не хватает в «новой драме» и в ее воплощениях на сцене, то это изящества, элегантности.
«Кислород» — клубный спектакль, для него нужно демократическое пространство и нежирная публика.
— Когда «новая драма» приходит на сцены прославленных театров, когда с этих сцен звучит мат, когда главными проблемами становятся наркотики, инцест, гомосексуализм и прочее-прочее — не дискредитируют ли эти театры себя?
— То, о чем вы говорите, постепенно уходит, это болезни роста. Лучший спектакль Серебренникова — «Пластилин», и в нем есть все, что вы назвали. Но это сделано красивой линией.
— …«Пластилин» играют на свободной площадке, которую Центр драматургии и режиссуры арендует у Центра-музея Высоцкого. Прославленные сцены здесь ни при чем.
— На непрезентабельных демократических сценах «новая драма» звучит естественно, а на академических — порой выглядит как дань моде. Вы видели, какая публика в Центре Казанцева, как она аккомпанирует тому, что происходит на сцене, как зал дышит в одном ритме с актерами?..
— Выход «новой драмы» на новые площадки — это художественный эксперимент?
— Есть понятие «клубный спектакль». Вот «Кислород» — клубный спектакль, для него нужно демократическое пространство и нежирная публика. Один раз я видел Вырыпаева в Центре СТД «На Страстном», он все равно мне понравился, но помещение не соответствовало стилю спектакля. Оно очень уравновешенное, классическое. Представьте этот спектакль на сцене Театра Моссовета, Театра Маяковского… Ничего не выйдет, это будут конфузы.
— Отсутствие временной дистанции, дистанции восприятия не прибавляет «новой драме» лишнего уважения. Она слишком доступна.
— Лучше так. Что говорить, через некоторое время найденный свежий стиль устаревает, дряхлеет, амортизируется. И сейчас уже надо ждать появления нового дыхания. И такие появления есть: «Скользящая Люче», «Красной ниткой», «Недосказки» Крымова, которые я все-таки тоже присоединяю к «новой драме», — вот где «красивая линия»! Драматургам «новой драмы» можно позавидовать: пишешь пьесу, и тебя ставят. Но, с другой стороны, быстрота осуществления должна двигать человека дальше. Наше поколение психологически испорчено: написал пьесу и носишься с ней годами…
Как будто Бог все вычистил и подмел.
— «Недосказки» вы причисляете к «новой драме» по признакам минимализма? Белые стены вместо блэкбокса и новый способ высказаться…
— Мы говорим о спектакле без единого слова. Это пьеса художника, сделанная инструментами художника. Очень нежный, очень красивый и очень чистый спектакль. В спектакле латышского режиссера Алвиса Херманиса «Longlife», который я видел в Германии, тоже нет ни единого слова. Молодые актеры играют выброшенных из жизни рижских стариков. Сцена до предела насыщена вещами 40–50–60-х годов. По рядам пустили старые театральные бинокли, и я не заметил ни одной фальшивки, хотя знаю толк в старинных вещах, могу отличить настоящие от ненастоящих. На наших глазах проходит один день из жизни четырех квартир, где живут старики, которым уже не на что надеяться. Зрителя захлестывает чувство сопереживания. Что не так часто бывает в нашей «новой драме».
— Мне бы в голову не пришло назвать спектакли без слов «новой драмой»…
Тщета — «Старик и море» Анатолия Васильева и Аллы Демидовой
— «Новая драма» — это не только текст, это стиль. Театр Анатолия Васильева, где играют спектакль Дмитрия Крымова, — это прежде всего чистое пространство, дом, очищенный от пошлости. Как будто Бог все вычистил и подмел.
— Именно потому и нет ассоциаций с «новой драмой», что чаще всего ждешь от нее грязь…
— …но в лучших спектаклях сквозь мерзости жизни иногда все же пробиваются свет, элегантность, теплота. Красивая линия.
Читайте также
-
Самурай в Петербурге — Роза Орынбасарова о «Жертве для императора»
-
«Если подумаешь об увиденном, то тут же забудешь» — Разговор с Геннадием Карюком
-
Денис Прытков: «Однажды рамок станет меньше»
-
Передать безвременье — Николай Ларионов о «Вечной зиме»
-
«Травма руководит, пока она невидима» — Александра Крецан о «Привет, пап!»
-
Юрий Норштейн: «Чувства начинают метаться. И умирают»