«Милый Ханс, дорогой Петр» — Мир хрупкий, как стекло
В заграничном прокате (который, в отличие от российского, уже точно состоится) третья картина Александра Миндадзе будет называться проще: My Good Hans. В ее центре вовсе не дружба советского и немецкого инженера накануне войны, как уже года три обещали различные аннотации фильма, а только милый Ханс, один как перст, — и та радиация предчувствия, которая медленно сводит его с ума. А дорогой Петр, его загадочная русская душа, его жена и дети, — все, кто нашему зрителю понятнее и ближе — все они мелькают исключительно в боковом зрении и расфокусе. Иногда видны одни только затылки. Поэтому первое, что нужно сделать, приступая к новому фильму Миндадзе, это срочно забыть все аннотации и понять, что название тут — не эпистолярная дружеская рифма, как может показаться, а нежное обращение автора, который, безусловно, очень любит и стоящего в центре, но незнакомого Ханса, и едва видимого, но родного Петра.
Как и в фильме «В субботу», перед нами конкретный болезненный исторический момент. Май 1941, по молотово-риббентроповской дружбе немецкие инженеры и советские рабочие вместе изобретают увеличительное стекло нового поколения. Как и в фильме «В субботу», это длинный взгляд в бездну: горнило печки, булькающее стеклянное варево, ощущение приближающегося небытия. Но, повторяясь в мотивах, углубляясь в свою главную тему, Миндадзе создает совсем другое кино. Не задыхающееся, несущееся на всех порах, громко поющее об озлобленной жажде жизни, а тихое, изматывающее и шепчущее о разложении и неизбежности смерти. Вместо явной паники — беспричинная тревога, вместо свадьбы — похороны, вместо плясок под белорусские частушки «ой бражей-бражей» — нацистский парадный марш.
Если настроение зрителя совпадает с настроением автора, «Милый Ханс, дорогой Петр» раскрывается как необычайно оригинальное и мощное антивоенное кино.
Четверо немцев сидят в гостиной и страшно переживают по поводу технической неудачи. Кричат, дерутся, пьют, говорят по душам. Один печется о закладной на дом, другой мучится от неоправданной амбиции. Третий, Ханс, больше молчит и смотрит красивыми арийскими глазами. Подчеркнуто фертильная Гретхен носит красное платье, вспоминает мужа, который бросил ее и ушел воевать, и красуется в его пилотке. «Патриотичненько», — комментируют коллеги. Нация разлагается, хотя по отдельности все четверо — хорошие люди, заеденные средой и страхом. Тот, что молчит и смотрит, знает это лучше других, видит нависшую над ними черную волну и дрожит от дурных предчувствий. Расшатываясь, он начинает делать резкие движения: взрывает котел, отказывается от любви Гретхен (осторожно: сексуальная сцена с применением шахматного ферзя) и влюбляется в советскую девушку, которая говорит: «Ты еще вернешься». Впечатляет не пророческая сила этой фразы, а то, сколько в медлительном фильме о предчувствии войны подано — мелким, почти закадровым пунктиром, — любви и взаимного тепла. Немецкая овчарка, принимающая на себя пули, мама погибшей на производстве девушки, обнимающая невольного убийцу своей дочери. И, наконец, миражный Петр, дважды спасающий жизнь странного немца. «Мой немой близнец», — представляет он Ханса гостям с кроткой нежностью жениха. После открытых братаний «В субботу» чувства «Милого Ханса…» кажутся не просто тихими — они именно что эзоповски немые, и если зритель не открыт им, не готов быть внимательным и благосклонным, для него вся середина фильма, обрамленная двумя эмоциональными всплесками в начале и конце, покажется невыносимо пустой.
Сам Александр Миндадзе готов к резкой реакции на фильм и предлагает воспринимать его как тест на собственное состояние. Если вам не тревожно на длинной сцене побега Петра (раздолбанная колымага на кривой дороге двигается со скоростью ниже человеческого шага), если глаз режет эксцентричный монтаж (еще более контрастный и рубленный, чем раньше), а слух — сливающаяся в общий гул немецкая речь, — не расстраивайтесь. Лучше радуйтесь своему внутреннему спокойствию, душевному комфорту и отсутствию навязчивых предчувствий. Но если настроение зрителя совпадает с настроением автора, «Милый Ханс, дорогой Петр» раскрывается как необычайно оригинальное и мощное антивоенное кино.
Нет плохих наций, есть черная волна исторической неотвратимости, которая поглощает каждого отдельного человека.
Именно антивоенное, а не патриотическое. Несмотря на то, что в нем есть искренняя антифашистская/просоветская нота: российский режиссер снимает фильм с точки зрения немецкого инженера, и, несмотря на равную человеческую симпатию ко всем героям, он выводит русских с этой перспективы далекими, святыми миражами, а для немцев оставляет в качестве единственной положительной развязки самоубийство. Но сам факт этой немецкой точки зрения, точнее сквозящее в ней утверждение, что немцы — такие же жертвы, как и русские, что наступающий также лишен свободы, как и обороняющийся, что вообще нет наступающих и обороняющихся, а всегда есть просто люди, которых кто-то насильно заставит убивать — все это делает историю универсальной. Авторский голос прощает и не прощает, винит и не винит. И это многих будет раздражать.
«Милый Ханс, дорогой Петр» — Между запятыми
Есть в «Милом Хансе…» и на уровне драматургии, и визуальных решений что-то, что делает его «неудобным». Неудивительно, что у него было столько проблем с утверждениями и финансированием, несмотря на актуальность темы. И да, по форме это тяжелое, неуживчивое кино, — особенно на фоне предыдущей работы. Но оно действительно очень нужное. Оно по-новому рассказывает известную гуманистическую истину о том, что нет плохих наций, есть черная волна исторической неотвратимости, которая поглощает каждого отдельного человека. И никто, вообще никто — от нее не застрахован.
Стекло, которое разрабатывают для микроскопов, уже через пару недель может встать в военные бинокли, чтобы одни могли лучше целиться в других. Даже писать такие слова страшно. Каково было снимать об этом целый фильм — не представляю.
