Ираклий Квирикадзе
Ираклий Квирикадзе

Мой друг Антон, я и СССР


Коробка из-под кубинских сигарет «Ромео и Джульетта». Она лежит в нижнем ящике моего письменного стола. В коробке — фотографии.

Некоторые из них пожелтели, выцвели — сняты они в стране, которой уже нет на карте мира. Вот я и Антон Сепиашвили на первомайской демонстрации. А вот мы — восьмиклассники, на экскурсии на шампанкомбинате, там пьяный я впервые поцеловал Лизу, сестру Антона. Лиза постоянно носила гипсовый корсет, что-то у нее было не в порядке с позвоночником. При этом она была большеглазой, рыжеволосой. Я был в нее влюблен…

Несколько фотографий я опишу подробнее. Это и будет мой рассказ об СССР.

Ираклий Квирикадзе. Фото из семейного архива

Фотография № 1. Снято в 1952 году

На ней изображен памятник Ленину, стоящий у въезда в Манглиси. Каменный вождь смотрит куда-то вдаль. У постамента стоим мы — пьяные пионеры: Антон Сепиашвили, Робик Стуруа, Элизбар Балавадзе, Шура Русанов и я. В руках у нас бутылки вина «Букет Абхазии». Это жаркое лето мы проводили в пионерском лагере Манглиси.

На постаменте памятника крупно выбито «Владимир Николаевич Ленин». Почему каменщик, а может, и сам скульптор выбрал такое отчество для вождя? Неужели не знал, как звали отца Ленина? Или это была шутка?

Фотография № 2. Снято в 1943 году

У Антона Сепиашвили была няня, Зоя Кучма. На коленях молодой пышнотелой украинки сидим я и Антон. Нам по четыре года. Зоя приехала в Тбилиси перед самой войной. Она рассказывала о голоде на Украине, о расстрелах за сорванный на поле колосок пшеницы. Зоя поселилась в семье Антона, убирала и гуляла с ним. Иногда и я присоединялся к веселой компании: Антон, Зоя и ее подруга Люся. Помню смех подружек. Купание на Черепашьем озере. Розовые лифчики украинок. Люся работала вагоновожатой. Нас с Антоном часто катали на Люсином трамвае. Разрешали дергать рычаг, от которого звенел трамвай. Это был апофеоз детского счастья. Однажды ночью пришли люди в форме. Арестовали Зою. В ту же ночь арестовали и Люсю. Девушки оказались людоедками. В субботние дни, когда у Зои был выходной, она одна каталась на Люсином трамвае. Знакомилась с молодыми людьми — обычно это были солдаты. После танцев, после скромных застолий девушки убивали своих «возлюбленных на час» и…

Я рассматриваю фотографию. Как могла красивая девушка с застенчивой улыбкой, с комсомольским значком на кофте пропускать через мясорубку случайных партнеров?

В Тбилиси много говорили о девушках-людоедках. Моя мама рассказывала, что на суде девушки сознались во всем и винили голод на Украине, из-за которого они пристрастились к каннибализму…

На фотографии Зоя обнимает и как-то особенно ласково на меня смотрит. Те, кто видел этот снимок, смеются: «Она откармливала тебя для ужина с подругой Люсей».

Фотография № 3. Снято в 1985 году

Город Батуми. Улица Родена. Лето. В руках у меня телевизор «Темп». Я загружаю его в машину «Волга». В этот день не так далеко от Батуми, в Стамбуле, группа «Роллинг Стоунз» дает грандиозный концерт. Попасть в Стамбул нам, батумцам, нельзя. Граница с Турцией в десяти километрах, но она на замке. Объясню, почему я загружаю телевизор «Темп» в машину «Волга». Если подняться на гору, возвышающуюся над городом, включить телевизор и немного помучиться с антенной, то можно поймать телесигнал из Стамбула. Тот вечер был незабываем: мы поехали на гору, оказалось, что любителей «Роллинг Стоунз» кроме нас там собралось человек триста. Все на машинах, у всех телевизоры. Их настраивают, подключают к машинным аккумуляторам. И — о счастье! Есть картинка: ясная, почти без помех. Вот Мик Джаггер — привет, друг! У нас Мик Джаггер черно-белый. У соседей Мик — цветной. Но ни в одном из ста с лишним телевизоров ничего не слышно! Звук почему-то в этот вечер не достигал Батуми. Джаггер беззвучно открывал рот. Неожиданно откуда-то на экраны телевизоров ворвались звуки турецкого струнного оркестра. Томно выл дудук, бил бубен, чей-то голос тягуче пел баят. Это был великий абсурд. Говорили, что глушилка пустила на стамбульский телесигнал помехи в виде ансамбля дудукистов Байрама Бахура. Много лет спустя об этом рассказал полковник КГБ Николай Нащокин, служивший во времена СССР на глушилке.

Фотография № 4. Снято в 1956 году

Говорят, раз в четыре года у человека меняется кровь. Я сменил ее раз пятнадцать. Ираклий Квирикадзе образца 1956 года, когда в СССР повсюду сносили памятники Сталину и я шел в толпе демонстрантов с криками «Сталин! Ты жив! Мы с тобой!», — думаю, это был не я. Хотя вот он — И. Квирикадзе, шестнадцатилетний… На груди — фото Иосифа Виссарионовича, вырезанное кружком. В тот год в Тбилиси приехал китайский генерал Чжу Дэ. Он был другом и соратником Мао Цзэдуна. Мы, городская молодежь, стояли огромной толпой под окнами его гостиницы и кричали: «Товарищ Чжу, передай товарищу Мао, что на родине товарища Сталина хотят снести памятники Великому Вождю!!!» Провопив час, мы заметили на балконе маленького китайца в военном кителе. Он махал ручкой. Мы вопили: «Чжу Дэ! Чжу Дэ! Чжу! Чжу! Чжу!» Два загримированных актера Театра санитарной культуры (был такой странный театр в Тбилиси) взобрались на крышу автобуса. Один в шинели с густыми усами — Сталин, другой лысый в галстуке — Ленин. Мы кричали: «Сталин и Ленин любят друг друга! Болван Хрущев их хочет разлучить!» Сейчас эти слова звучат несколько двусмысленно, тогда это был политический лозунг. Толпа требовала: «А теперь пусть Сталин поцелует Ленина!» Мы были счастливы, когда генерал Чжу Дэ прокричал на китайском, что в Пекине он сообщит товарищу Мао о творящихся в СССР безобразиях.

В ту ночь начался расстрел демонстрантов. Убивали мальчишек. Мои сверстники падали рядом со мной.

Прошло много лет. Стал ли я умнее? Вряд ли. Многократно менялась кровь. Многократно менялся характер. Подобно этим пронумерованным фотографиям, во мне живут человек номер один, номер два, номер три… СССР исчез с карты мира. Но он не исчез в наших головах, в нашей памяти. Он тоже был разный: помпезный, красивый, жалкий, страшный.

Фотография № 5. Снято в 1963 году

В летнем саду тбилисского Дома офицеров (там иногда появлялось в буфете чешское пиво) в объектив фотоаппарата улыбаются несколько юношей с всклокоченными волосами. Я и мои друзья носили прически а-ля Элвис Пресли. СССР вроде и не существовал для нас: мы отдельно, он отдельно. Ночами мы слушали «Голос Америки», записывали на магнитофон Фрэнка Синатру, Нэта Кинга Коула, божественную Эллу Фицджеральд и бога всех богов Элвиса. Рядом со мной стоит Антон Сепиашвили, друг, сосед, одноклассник, собутыльник и т. д. У папы Антона, Георгия Моисеевича, был подпольный цех по изготовлению лакированных женских туфелек. В те годы тбилисские «лакировки» считались шиком на всей территории СССР.

Когда мы ездили в Москву, Антон брал с собой гору (чемодан) этих пахнущих почему-то печеньем туфелек. Нередко и я на правах друга доставал из Антонова чемодана туфельки, которые приходились по ноге моим знакомым московским девушкам. Жизнь была прекрасна! Кафе «Молодежное», где играл саксофонист Козлов, подвалы непризнанных художников, где мне дарили рисунки, я их не очень ценил и терял, улица Горького, ночные купания на Чистых прудах с девочками из общежития официанток, телефонистка Клара по прозвищу Царь-жопа, которая разрешала нам часами разговаривать с Тбилиси, концерт Вана Клиберна, «Арагви» — и вдруг телеграмма: «Папу арестовали». Папу Антона. Георгия Моисеевича Сепиашвили.

Начались процессы над подпольными советскими миллионерами. Закрыли цех Сепиашвили, арестовали самого Георгия Моисеевича, приговорили к расстрелу. С Урала, где Георгий Моисеевич сидел в тюрьме, пришла весть: нужно столько-то денег, чтобы расстрел заменить на другую статью. Семейство Сепиашвили собрало деньги и снарядило Антона в поход. По дороге в поезде, все том же Тбилиси-Москва, он влюбился в дочь генерала то ли артиллерии, то ли авиации, то ли КГБ. Та обещала помочь ему по делу папы. Две недели в Москве дочь генерала «раскручивала» Антона. Он не вылезал из ресторанов. А из уральской тюрьмы в Тбилиси пришло тревожное послание: «Где деньги? Все может плохо кончиться». Сестра Антона Лиза попросила меня поехать с ней в Москву — найти исчезнувшего брата. Мы поехали. Помню ночь, луну в окне, мягкий вагон и жесткий Лизин корсет, который возвышается Пизанской башней на столике. Я не мог спать, Лиза была больна и очень красива. Две ночи длилась пытка: желание, недозволенность, совесть и вновь желание захлестывали меня.

В Москве с невероятным трудом мы вышли на след Антона. Генеральская дочь оказалась самозванкой. Растратив на нее треть огромных денег, брошенный ею Антон плакал в объятиях девушки, торговавшей канарейками на Птичьем рынке. Девушка была синеволосой, как Мальвина. Она предлагала Антону взять все ее канареечные заработки, чтобы спасти папу. Но это были копейки. Сестра Лиза сказала: «Я знала, что ты ничтожество, промотал деньги. Я взяла все, что в доме было. Летим сейчас же в Свердловск!» Странная команда села в самолет: Антон, Лиза, Мальвина и я. В Свердловске тридцать градусов мороза. Поезд в зауральские лагеря отправлялся только два раза в неделю. Взявшая на себя роль Жанны д’Арк бедная Лиза не стала ждать поезда, нашла шофера. Загрузившись в «Москвич», поехали куда-то за шестьсот километров от Свердловска. Воет пурга. На полпути, в поселке Заветы Ильича, обедаем. Выходим из столовой — машины нет. Шофер обедал вместе с нами, и пока его не было, «Москвич» угнали. Только в самом плохом кино могло такое произойти. Пустая трасса. Вьюга. Шофер матерится. Лиза, не обращая ни на кого внимания, преграждает путь грузовику с нефтебаком. Он единственный появился на брошенной трассе.

Лиза и Антон уезжают, оставив меня с Мальвиной и матерящимся шофером. Не помню повода, но начинается дикая драка: шофер избивает меня, вымещая, видимо, всю злость за похищенный «Москвич». Мы попадаем в милицейский пункт поселка Заветы Ильича. Дежурный милиционер хочет понравиться Мальвине. Он предлагает всем нам тройной одеколон: выставляет три флакона, позже добавляет еще два. Я в первый и последний раз напиваюсь тройным одеколоном. Мы миримся с водителем. Он тоже по-своему сумасшедший: уверяет всех, что маршал Семен Михайлович Буденный — его родной дед, что «Москвич» был подарком маршала. Ночью, протрезвев, мы с Мальвиной понимаем, что должны срочно ехать в колонию. Вспомнил название колонии — Половицы. В четыре утра милиционер остановил трейлер, и мы с Мальвиной отправились туда. «Папу расстреляли, — вот первое, что сказала Лиза, когда мы встретились. — В этот вторник». Мы опоздали на три дня.

Мой друг Антон на обратном пути купил в Свердловске пластинку-гигант Луи Армстронга производства Германской Демократической Республики. Это была первая официально вышедшая в СССР джазовая пластинка-гигант. В Тбилиси и в Москве она была абсолютным дефицитом, мечтой любого джазомана. Когда Антон сказал продавщице: «Дайте мне Сачмо», — та не поняла его. (Сачмо, «губастик», — прозвище Луи Армстронга.)

Фотография № 6. Снято в 1976 году

Алазанская долина. Деревня Сигнахи. Здесь живут родственники моей мамы. На фотографии я стою рядом с ними, в клетчатой рубашке. Никто из них не знает, как я зол на международный отдел Государственного комитета СССР по кинематографии. Дело в том, что в то лето мой фильм «Городок Анара» был отобран в конкурс фестиваля в Локарно (Швейцария). Мне звонят из Госкино: «Вы едете в Локарно». В Тбилиси я предстаю перед выездной комиссией райкома партии. Они задают вопросы: «Как фамилия генерального секретаря швейцарской Коммунистической партии?» Я заученно отвечаю: «Товарищ Томас Коэрфел». — «Сколько коммунистов в швейцарской партии?» Я заученно отвечаю: «Семь тысяч шестьсот четырнадцать человек». Никакого просветления на лицах членов выездной комиссии. По их информации, в Компартии семь тысяч шестьсот девять швейцарцев. На пять человек меньше. Но моя неточность мне прощена, видимо, потому, что я не уменьшил, а увеличил количество членов Компартии Швейцарии. Выдержав экзамен, я с легким сердцем прилетаю в Москву. Там мне сообщают: «Представлять фильм „Городок Анара» едут Иванова, Петров, Сидоров (не помню фамилий чиновников Госкино)”. Но я же режиссер, это же мой фильм!!!

После того как я робко поскандалил в коридоре международного отдела, меня вызвали к товарищу начальнику. Тот спрашивает: «Кто такой Томас Коэрфел?» Я отвечаю: «Генеральный секретарь Коммунистической партии Швейцарии». — «А тогда кто такой товарищ Баумгартнер?» Я не знаю. «Баумгартнер с марта-месяца возглавляет Коммунистическую партию Швейцарии, а сейчас август».

Так мне дали понять, что я идеологически не готов представлять свой фильм на фестивале в Локарно. Я уехал из Москвы и блуждал один в горах Кавказа — «печальный Демон, дух изгнанья»: рюкзак, кеды, спальный мешок, пастушьи тропы, усеянное звездами небо…

Все это успокоило меня. Через две недели я спустился с гор и забрел в деревню Сигнах к родственникам. Они искренне обрадовались моему внезапному появлению. Застолье. Я чем-то отравился. Понос. Бегу в огород. Запираюсь в туалетной будке. На ржавом гвозде наколоты куски газетных листов. Срываю один, глазами пробегаю по строчкам «Правды»: «Вчера завершился международный кинофестиваль в швейцарском городе Локарно. Фильм советского режиссера Ираклия Квирикадзе „Городок Анара» получил приз „Серебряный леопард”. Поздравляем молодого дебютанта”…

Я несерьезный человек. Вечно пишу какие-то нетипичные истории, сценарии. А нужны типичные (они продаются). Пишу про дом моего богатого деда в Батуми, где моя бабушка в начале прошлого века кормила молодого Лаврентия Берию — он, сирота, два года на правах друга дедушкиного племянника обедал у нас. Я пишу про моего папу — оперного певца, который однажды с концертной бригадой приехал в пионерлагерь, где я проводил лето, и в столовой пел арию дона Хозе из «Кармен». Пионеры метнули дохлую кошку в папу (такую сцену много лет спустя я видел в фильме «Рим»). Папа не поленился, поднял кошку и метнул ее назад в нас, пионеров… Ему зааплодировали…

Фотография № 7. Снято в 1949 году

Тот самый пионерлагерь. Я на пьедестале почета — третье место в метании гранаты. Антон Сепиашвили — первое место, он лучше метал гранаты. После награждения почетными грамотами мы играли в футбол. Наша с Антоном команда проиграла. Уйдя с футбольного поля, мы забрели в заросли, где что-то строилось. Увидели в кустах вырытый лаз. Нас заинтересовало, куда он ведет. Мы влезли в него. Метра три-четыре было темно, потом лаз расширился, и мы увидели большую светлую яму, спрыгнули в нее. Посмотрели наверх. Над головами деревянный настил с широкими круглыми дырами. Поняли: мы на дне новопостроенного пионерлагерного туалета. Только сообразили, куда попали, как раздались шаги по деревянным доскам, и… о ужас! Мы увидели большую белую женскую задницу. Через соседнюю дыру было видно лицо той, кому эта задница принадлежала. Пионервожатая старшей группы Берта Анатольевна! Та, присев, видимо, почувствовала чье-то присутствие, посмотрела вниз сквозь соседнюю дырку, увидела нас.

— Квирикадзе, Сепиашвили, что вы там делаете?! — истошным голосом закричала она. Мы, два идиота, подняли руки в пионерском приветствии — ладонь ко лбу:

— Берта Анатольевна, мы сюда упали!

Хочется, чтобы это была последняя фраза моей статьи на тему «СССР: любовь — ненависть», хотя в коробке из-под сигарет «Ромео и Джульетта» еще много фотографий. И, если честно, коробка эта лежит в ящике письменного стола в моем тбилисском доме, где я не был уже много лет…

Фото Ф. Погорелова

дата первой публикации

Читайте также

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам:

Отправить