Митьки: русский реванш
СЕАНС – 3
Да, все верно. Мы все так говорим. Митьки действительно одеваются кое-как: тельняшки, сапоги или валенки, шапки с висящими, как у спаниеля, ушами. Митьки не гоняются за разными ценными вещами. Митьки равнодушны к западному богатству. Митьки питаются плавленными сырками и пьют дешевые вина. Митьки не прочь заявиться в гости в доску пьяными но остаются добродушными и ласковыми. Митьки разговаривают цитатами из любимых народом кинофильмов. Митьки сентиментальны и привязчивы. Митьки добры. Митьки не сексуальны. Митьки никого не хотят победить. Такими предстали они перед читателями знаменитого трактата Владимира Шинкарева.
Книга «Митьки» (многолетний бестселлер самиздата, известный теперь на русском, французском, английском и фламандском) сделала для Митьков больше, чем все художественные выставки вместе взятые. Весьма запутав критиков, она то ли возвела живых людей на котурны литературных героев, то ли нахлобучила им на голову, как митьковскую шапку ушанку, тесноватую литературную репутацию.
Митьки были сами себе карнавалом, причем воскрешающим милую русскому сердцу традицию пира во время чумы.
Распрощавшись с достаточно привычным текстом, Митьки перешли в прозу: это серьезный шаг, потому что из русской прозы нет возврата и жаловаться на нее некому. Митьки понравились всем. Они мгновенно стали самой знаменитой художественной группой России. Даже не о профессиональной известности речь, а о поистине всенародной любви и симпатии, удивлявшей на фоне полного безразличия публики к изобразительному искусству.
Митьки казались плотью от плоти советских 70-х и 80-х. Они куда полнее и ярче выразили это время, нежели официально-карнавальная феерия «молодежного» искусства 70-х Митьки были сами себе карнавалом, причем воскрешающим милую русскому сердцу традицию пира во время чумы. Высшая дерзость заключалась в том, что безумную реальность они не отвергали с порога, а с ласковой улыбкой включали ее в свой миф. В городах, испытавших хиппи-культуру и панк-культуру. Митьки стали русским вариантом того и другого.
Здесь стоит сделать несколько простых (но неочевидных для европейца) уточнений, касающихся особенностей новой русской аскезы, входящей в митьковый образ. Давняя, но убедительно повторенная Шинкаревым идея, что талантливому и порядочному человеку в России не может быть хорошо, что он обязан быть бедным, несчастным и пьяным, — в сущности, справедлива. Несмотря на то, что ортодоксальное митьковство — миф, образ канонического митька стал продуктом особого общества, в котором почетно быть «не от мира сего» — юродивым, спившимся, крезанутым. Это общество воспевает и приемлет отклонения и уродства, поскольку то, что ему предлагают как норму, еще страшнее. Митек единственный осознанно живет по советским правилам и в меру советских возможностей. Он их демонстрирует и выявляет В данных ему условиях аскеза — вещь необычайно доступная, к тому же иногда щедро вознаграждаемая в итоге. Общество преподносит аскезу как единственную возможность сохранить себя, не растратившись в очередях. Там все равно ничего не дадут.
Редкая, даже подозрительная, ситуация, когда компания очень талантливых и очень разных людей объединилась под общим знаменем так надолго.
Что привлекло в Митьках, если не напоминание о некоторых лучших сторонах национального характера? (Прошу европейского читателя поверить мне на слово, что и у русского национального характера могут быть свои привлекательные стороны.) Прислушаемся к словам главного митьковского идеолога: «Движение митьков развивает и углубляет тип „симпатичного шалопая“, а это, может быть, самый наш обаятельный национальный тип — кроме, разве, святого».
Когда русский в Европе стесняется говорить по-русски: когда померкли светлые образы Космонавта, Советского-Писателя-Горького, Воина Освободителя или Солиста-Большого, с которыми худо-бедно можно было себя идентифицировать, когда новейшая история страны выглядит мрачным соревнованием тупости и злодейства, а пугающие образы национальных героев смотрят со стен словно какие-нибудь сыновья Дракулы — на сцену, пошатываясь, выходит симпатичный бородатый митек.
Право же, Иван-дурак всегда был последним козырем русской государственности. Стоит ли говорить, что дурачками прикидывались исключительно умные и интеллигентные мальчики и девочки, придумавшие правила своей увлекательной игры. Новым было здесь то, что придумав эти довольно-таки смертоубийственные правила, они не пытались их навязать другим, но продемонстрировали готовность подчиниться всем правилам митькового этикета, доходящую до натуральной белой горячки. Редкая, даже подозрительная, ситуация, когда компания очень талантливых и очень разных людей объединилась под общим знаменем так надолго. Митьки существуют в странном симбиозе. Каждый понемногу делает что-то свое, а все вместе работают на поддержание митькового образа.
Нет такой среды и нет такого общества, которое не в состоянии было бы выработать свое искусство: страшноватое, но свое.
Конечно, и до этого в Ленинграде существовали «школы», но они всегда имели во главе некоего учителя-гуру, со знанием абсолютной истины в искусстве и непременным желанием победить. Митьки управляются коллегиально, хотя и придерживаются иерархии, в которой особым авторитетом обладают основатели движения: пользуясь армейским арго, как пользуются сами Митьки, дембели. Дело не дошло, правда, до митьковых чисток с увольнениями «ненастоящих» митьков. Митьки содержат собственного арт-директора. И хотя управлять Митьками не легче, чем иными разрушительными природными явлениями, обретение штатного менеджера знаменует превращение дружеского кружка в некое художественное предприятие: завод митьковой живописи и графики, выставочный концерн или литературное агентство. Концерн намерен торговать митьковым имиджем, который пользуется сейчас устойчивой популярностью на рынке.
В своем турне по Европе Митьки предъявили неожиданно современную интеллигентски-люмпенскую вариацию «стиль рюсс», продолжив тем самым традицию «русских сезонов». Правда, корректные европейцы смогли отметить, что в новом русском стиле соболья шуба сменилась разодранным ватником, бобровая шапка — страшными собачьими ушами, кристальная водка — гнусным портвейном, а императорская Санкт-Петербургская зима — ленинградской муторностью и слякотью. Культурный шлейф Санкт Петербурга мог бы, казалось, спровоцировать появление чего-нибудь более рафинированного. Но это только на первый взгляд — если не понять, что рождение митьковского кружка на каменных линиях петровской столицы есть акт тончайшей стилизации, столь свойственной этому странному городу. Что предупреждает заодно: нет такой среды и нет такого общества, которое не в состоянии было бы выработать свое искусство: страшноватое, но свое.
Митьки предложили хрестоматийный вариант имиджа, который может расчетливо спроектировать советский художник, остающийся в Союзе.
В конце XX века работа художника не ограничивается «картинами». Каждому приходится еще и конструировать свой собственный имидж. Это такой же продукт художника, как и его работы. Его столь же трудно создавать и еще труднее поддерживать в хорошем состоянии. Нет имиджей больших и малых, нет в них и незначащих деталей. Фетровая шляпа Бойса или трость Дали ничуть в этом смысле не лучше и не хуже, чем та кепка с паковым козырьком, в которой ходил по Женеве мой приятель Константин Звездочетов. Отсутствие имиджа — тоже имидж.
Ни одного из Митьков не постигла самая распространенная болезнь советских художников: ни один из них не эмигрировал (болезнь настолько распространена, что я предупреждаю: это данные на май 1991). Именно наличие и глубокая разработанность митьковского мифа позволили применить его в рамках самых разных искусств и жанров. Митьки предложили хрестоматийный вариант имиджа, который может расчетливо спроектировать советский художник, остающийся в Союзе.
Митьки по-петербургски и по-европейски, гарнир сложный
И сделали это так хорошо, что едва ли не утратили власть над этим выдающимся коллективным произведением 80-х годов XX века гениальным, свободно конвертируемым образом русского советского митька.
