In Pain We Trust — Снова о «Роде мужском»
Как обещали — еще один текст о «Роде мужском» Алекса Гарленда, который превратился в одну из главных кинопремьер текущей недели. Вероника Хлебникова предлагает взглянуть на фильм как на экранизацию популярного хэштега.
При слове «мужчина» общество трясет от боли и отвращения, как это принято в эру развитой борьбы с патриархатом. Автор смутных хорроров «Аннигиляция» о мутирующей реальности и «Ex Machina» о мгле искусственного разума Алекс Гарленд разбирается с новой фобией, фактически экранизируя двусмысленный мем #NotAllMen, уличающий в порочности весь род мужской. Полагаете, не все господа мечтают вторгнуться в душу и офис дамы, нагадить в ее макбук и рояль, распять кота и ассистента, надругаться над ее телом и навязать свои идеалы, урезать зарплату и обнести должностью? Все, как один! — энергично, бурей и натиском кивает Гарленд, рискуя потерять голову. Голова фильма очень скоро совсем оторвется, покатится по шекспировым плитам и стерновым лужайкам старой доброй Англии живородящим комом, оставит кровавый покаянный след между камином и замшелым языческим камнем с поросшим падубом и вьюном лицом Зеленого Человека.
Штамп, помноженный на штамп, дает еретический взрыв
«Все мужчины одина-а-аковы», — привидением завывает Гарленд и приглашает Рори Киннера быть одним за всех и всем за одного где-то в глуши Глостершира. Сюда в уединенную буколику приезжает молодая травмированная Харпер прийти в себя и выдохнуть от токсичного брака. Муж не желал разводиться, шантажировал суицидом, а потом пролетел мимо ее окна и повис на решетке. Теперь мертвец с рассеченной надвое кистью навещает ее мучительным воспоминанием в багровых тонах. Зато елизаветинский дом, сад и лощина сулят вожделенный покой. Газон усыпают яркие яблоки. Заброшенный туннель приветствует Харпер гулким пением эха. Акустические красоты фильма даже помимо саунда Джеффа Барроу из Portishead и Бена Солсбери превосходят визуальные.
Под яблоней с нарядными плодами встречаются раненная Ева и полиморфный Зеленый Человек — злобная инверсия Питера Пэна, — старые клише английских газонов и относительно свежие — феминистской повестки, ветхий и новый мифы. Штамп, помноженный на штамп, дает еретический взрыв. Артисты Джесси Бакли и Рори Киннер справляются практически вдвоем в его эпицентре. Несгибаемая Бакли в роли Харпер вывозит на себе все бремя загородного хоррора и воображаемого топора, а многоликий Киннер заправляет фарсом, играя все мужские роли, кроме мужа. Остальное — пространство, мифический дом и мистический лес, где можно эхом пробудить дремлющие тайные силы или просто сойти с ума. Дом находится в центре английской сельской идиллии, но и в ней есть мужчины, умеющие пошутить джентльмены, начиная с домовладельца, эксцентричного британского сквайра. Бритоголовый друид-скинхед навещает лужайку Харпер в чем мать родила и скоро начнет проходить сквозь стены, захватывать и порабощать. Не менее любезны викарий, патрульный, парни из паба и мальчик со стертым лицом тоже Киннера, знающий слово «сука».
Более декоративная и комедийная, чем глубокомысленная, работа с модными предрассудками проделана Гарлендом отчасти в манере Романа Поланского, когда отвращение и патология намного больше своего источника, часто неясного, будь то голый реликтовый лесной мужик или подавленное чувство вины, или как-то иначе измученное подсознание.
Сверхъестественное оборачивается физиологическим и социальным
Гарленд заставляет род мужской вывернуться буквально наизнанку перед обороняющейся и нападающей Харпер, стать живородящим телом в поиске идентичности, напоминая чередой безумных трансформаций и биоакробатики «Пластилиновую ворону». Киннер воспроизводит кошмар бесконечного себя с раздвоенной кистью. И эта вхолостую расширяющаяся вселенная единоутробных Киннеров, внутри которых спрятана боль Харпер и ее бесконечное эхо, мертвый муж, снята максимально отвратительно и неприлично смешно, не оставляя серьезных шансов отличить реальность от галлюциноза персонажа.
Из мужчины — «Род мужской» Алекса Гарленда
Да и вряд ли кому-то придет на ум разбираться, в каком регистре реальности свершается пластилиновый круговорот ворон, а может быть, коров. Фильм Гарленда постепенно и даже деликатно сползает из фантастичной и тревожной хрупкой красоты кадра и звука в невменяемость, подобно обществу, еще в вечерних новостях, казалось бы, степенно обсуждавшему возможности и варианты, а утром просыпающемуся в дымящихся кишках. Так и у Гарленда сверхъестественное оборачивается физиологическим и социальным, а красивейшие спазмы звука становятся предвестием неожиданного оптического заворота кишок. Наверное, это подходящий пластический эквивалент коллективной уверенности в хэштеге и распространенному сомнению в том, что не все так однозначно, что не все мужчины, и не все женщины, даже если in pain we trust, в этой боли едины.
