Александр Зельдович: «Это фильм про мужские страхи»
Выходит в прокат фильм Александра Зельдовича «Медея», масштабное переосмысление древнего мифа в современных обстоятельствах. О мужском и женском, актуальном и вечном с режиссером поговорил Василий Степанов. Также напоминаем, что 7 ноября на «Ленфильме» увиденное можно будет обсудить с постановщиком.
Поздравляю с фильмом, он меня удивил.
Чем?
Тем, что вы снимаете кино примерно раз в десять лет, но каким-то непонятным образом раз за разом попадаете в здесь и сейчас — в сиюминутный русский хронотоп, — несмотря на то, что сюжеты отвлеченные, пространство то фантастическое, то, как сейчас, мифологическое. Раньше был Сорокин и его разборки с русской классикой, теперь — высокая греческая трагедия, которая не работает по законам психологической достоверности… Но вот главный герой, сыгранный Евгением Цыгановым, очень современен и своевременен, пытается создать для себя какое-то идеальное, утопическое место жизни в отрыве от холодной родины, но терпит неудачу, не понимая почему…
Что касается «Москвы» и «Мишени» — да, там была задача сделать портрет времени. «Москва» делалась первоначально про середину 1990-х. А потом про конец, а получился фильм в целом про конец русского века. «Мишень» же делалась как фильм про ощущение нулевых. Про ощущение неофеодального русского проекта, который пытались в то время как-то воплотить. Но в новой картине у меня не было такой задачи — поймать время. Хотя, конечно, и тут есть его ощущение, он неизбежно существует во времени, висели же на Рублёво-Успенском шоссе огромные билборды с объявлениями: «Гражданство Израиля. Быстро».
В том, что касается женской фигуры, это действительно для меня история русская.
Это лишь часть. Еще кажется, у вас получился осязаемый образ женщины, которая выходит из-за спины успешного мужчины, превращается из заложницы в героиню. То есть, все-таки получилось соединить современность с мифом. Что послужило первоисточником: Еврипид? Сенека?
Теодорос Терзопулос: «Я ехал в ГДР за Брехтом, а обрел друга и учителя Хайнера Мюллера»
Всё сразу. Миф ведь всегда существует на пересечении самых разных вариаций и интерпретаций. Есть пересечения с Еврипидом. А пробы я делал по текстам Хайнера Мюллера.
В том, что касается женской фигуры, это действительно для меня история русская. История такого типа отношений между мужчиной и женщиной, где он виноват, — очень русская. Национальная.
Люди в целом больше, чем психология.
Мне кажется, он виноват разве что в том, что живет с ней в разных вселенных: она — в мифологическом пространстве, а Цыганов играет психологически очень понятного героя…
Да, он играет очень узнаваемого, но при этом очень обобщенного персонажа. У его героя нет каких-то характерных черт, но при этом он осязаем, понятен, что требует от артиста большого мастерства.
Я хочу сказать, что она знает свою судьбу, Рок, что над ней довлеет, и идет по пути трагического персонажа, а ему все-так нужны мотивы, психология.
Нет, ей тоже нужны мотивы, просто она больше, чем психологическое тело. Люди в целом больше, чем психология. Люди часто движутся по траектории судьбы, но у каждого из нас с судьбой свои отношения. Судьба подвижна, можно знать будущее, но совсем не обязательно именно ту версию, которая будет. Есть вопросы, на которые нет ответа, потому что в них спрятан парадокс. Почему вы выходите на улицу и встречаете четыре раза человека, которого до этого десять лет не видели? Нет ответа. Как нам избежать определенного для себя будущего? И здесь тоже нет ответа, потому что свобода выбора есть только у Всевышнего и у человека.
Израиль — это клаустрофобия.
Мне кажется, ваш фильм неизбежно станет объектом критики в российском контексте борьбы за права женщин. Не боитесь, что вас мизогином назовут?
Уже назвали. И нет, не боюсь. С одной стороны, мы действительно начали делать этот фильм в связи с очевидным антропологическим сдвигом в иерархии ролей между мужчиной и женщиной. С другой стороны, говорить про феминизм в той его интерпретации, которая женщину старается сделать похожей на мужчину, мне не интересно. Про мужчин все понятно. «Медея» — во многом это фильм про мужские страхи. А про женщин ничего не понятно, и это очень хорошо, говорю это без всякого снобизма, женщина — это другая природа. Да, мужское и женское часто хорошо соединяются, как инь и ян. Но когда они порознь, они разные. И, конечно, они могут соединяться неправильно, и тогда происходит ужасное, как случилось здесь. А рисовать одинаковыми инь и ян не стоит, они так не рисуются.
Просто не каждому захочется видеть в женщине архаичную фигуру.
Женщина и есть архаичная фигура. Мужчина тоже. Архаичная и вечная, надеюсь.
Но по ходу вашего фильма героиня только набирает агентность, становится автором своей судьбы, совершает и совершает поступки. В начале фильме она объект и средство для мужчин, которые ее окружают. Но, убив брата и уехав со своим Ясоном-Алексеем, он становится «делателем». А герой Цыганова, покинув родину, наоборот теряет способность контролировать ситуацию и совершать поступки. Мне как раз нравится, что она и она — взаимосвязанные структуры. Но есть один аспект: право на поступок, способность вершить судьбу она тратит на абсолютно деструктивные, иррациональные вещи. Поэтому и неизбежна критика с феминистских позиций.
Но дело не в том, что она женщина. Она воплощенная страсть, она — вектор, она — интенция, она же, вообще, не думает об обыденных вещах, вроде того, что нужно заняться спортом или куда пойти работать. И о так называемом рациональном тоже не думает. Этого сейчас мало. Она — это деятельное желание. Страсть толкает человека на поступки. Но наполеоны сейчас не в моде. Сейчас этого даже в искусстве очень мало. Мир как будто бы скован, приобрел горизонтальный характер. Но это не навсегда. Действительно был долгий постмодернистский период, который отличался интересом к статике. А сейчас движение вновь стало интересным. И моя героиня — та самая направленная сила. Она и ревность, и обида. Она террористка, по сути дела. Потому что заканчивается картина символическим террористическим актом, когда она заставляет смотреть на себя, пережить кошмар наяву. Для меня важна линия с мальчиком-террористом, ее им увлечение. И для меня важно, что это Израиль.
Думаю, что из русскоязычных актеров Евгений был единственным вариантом.
Это я понимаю, а можете сказать, почему вы для интерпретации этих идей выбрали именно миф о Медее?
Могу пошутить: потому что это название на букву «М». Мне как-то сказали, что все мои проекты, которые начинаются на эту букву и состоят из пяти-шести букв, находят финансирование. Так и есть, следующий проект тоже на букву «М».
Хорошая версия. А если без шуток?
Мне хотелось поставить античную драму. Сначала была мысль взять «Федру», и, может, я к ней еще вернусь. В «Медее» меня привлекла возможность эмигрантской линии. Меня вдохновляла фактура Израиля, это очень сильное и тактильное место, и очень визуально мощное, хотя местные израильские ребята этого, кажется, не видят. Они снимают кино не про это. Израиль — это остров во враждебном море. Израиль — это клаустрофобия. И «Медея» дала мне возможность об этом всем поговорить. Поговорить обо всем том, о чем мы сейчас разговариваем — я как раз сейчас про ощущение времени, про то, с чего мы начали.
В фильме большую роль играет музыка, написанная Алексеем Ретинским. Как вы работали? Что было в начале: музыка или монтаж? Или визуальное решение рождалось вместе с музыкальным?
В начале, как и полагается, было слово, сценарий. Потом был фильм снят и смонтирован, а после к уже сделанному монтажу мы подобрали музыкальные референсы. Сначала я хотел, чтобы саундтрек писал Леонид Десятников, но он не стал. Люди меняются. И это было правильно, когда я услышал Ретинского, то понял, что это будет хорошо звучать в фильме. Без музыки для меня фильма нет, это обязательно третье измерение. Мы записывали музыку в Петербурге, в Доме Радио с оркестром MusicAeterna. Как раз за несколько дней до всеобщего карантина.
Когда вы писали сценарий, вы держали в голове возможных исполнителей ролей? Как выбор пал на них?
Евгений места — Портрет, написанный слезами
Писалось не под конкретных исполнителей, но уже в момент работы над сценарием стало понятно, что найти актрису будет практически невозможно. Да и Ясона тоже найти невозможно. Думаю, что из русскоязычных актеров Евгений был единственным вариантом.
Мне очень интересно было бы поговорить про динамический диапазон, но никто не спрашивает.
Пожалуй, но от Тинатин Далакишвили с экрана, вообще, идет жуткая энергия нездешности, она пришелец в любом пространстве.
А в жизни очень тихая, бурю и не заподозришь.
Вы ее где-то видели раньше в кино или вам посоветовали ее специально посмотреть?
Я не видел ни одного фильма с ней. Но мой приятель, который снимал пробы для другого фильма одного иностранного режиссера, дал посмотреть эти пробы по большому секрету и таким образом ее, получается, предложил. Там было мало материала, чтобы понять, подходит ли она нам, но в этих нескольких фразах, которые она произносила, был какой-то магнетизм, и мы послали ей сценарий. Сценарий ее не напугал, и она сама записала пробы в Тбилиси. Потом она заболела, не хотела сниматься, я за ней ездил, потому что понимал: фильма без нее не будет.
Все золото пира
Из того, что формирует облик фильма, я бы хотел обсудить работу камеры: вы принципиально лишили ее движения?
Да, камера не шевелится. Есть съемки с дрона, но в данном случае дрон играет роль крана, кадр всегда стабилизирован. Мы искали для фильма специальную оптику, оператор летал за ней в Арабские Эмираты. Снимали на RED MONSTRO, камера очень чувствительна, у нее просто фантастический динамический диапазон. Мне очень интересно было бы поговорить про динамический диапазон, но никто не спрашивает. Или то, что в Израиле очень яркое солнце, и свет гуляет, тени стремительно ползут в разные стороны. Поэтому Саша [оператор Александр Ильховский — примеч. ред.] купил четыре искусственных солнца, которые используются обычно для оранжерей. Они очень легкие и компактные, и цветовая температура как у солнечного света. Но с кем это обсудишь?
Это потому что у нас в России, кажется, только одна книга про операторское искусство — и посвящена она великому оператору Андрею Москвину. Мало кто из критиков понимает в технологии.
Да, в этом особенность нашей критики. Одна женщина-кинокритик, которая работает в журнале Vice, на фестивале в Локарно написала отдельную колонку про звук в нашем фильме. А у нас все пишут про русские сосны и русские смыслы. Я не к тому, что в фильме их нет, они есть, но хотелось бы и о чем-то кроме них почитать.
Вы уже работаете над следующим фильмом, сценарий к которому, как и в случае с «Медеей», написали сами. Почему вы раньше так не делали?
Наверно, я перестал робеть.
Читайте также
-
Самурай в Петербурге — Роза Орынбасарова о «Жертве для императора»
-
«Если подумаешь об увиденном, то тут же забудешь» — Разговор с Геннадием Карюком
-
Денис Прытков: «Однажды рамок станет меньше»
-
Передать безвременье — Николай Ларионов о «Вечной зиме»
-
«Травма руководит, пока она невидима» — Александра Крецан о «Привет, пап!»
-
Юрий Норштейн: «Чувства начинают метаться. И умирают»