Мужское –женское
Лариса Рейснер
Революция женского рода. У нее озорные глаза. Хищные такие, блестящие. Она прочь зовет из уютных квартир. Куда-то в мрак, в лесную чащу. Помнится, в триеровском «Антихристе» мокрый от крови лисенок прохрипел Уиллему Дефо: «Хаос правит миром». Он и правил.
Вернемся к Российской империи. Шкловский писал про революцию, что переезжали тогда в мир как в новую квартиру. И еще о том, как открывались новые возможности: «Езжай куда хочешь, открой школу суфлеров для Красного флота, читай теорию ритма в госпитале, — слушатели найдутся. У людей тогда было внимание». Это трудно сейчас по-настоящему почувствовать. Разве что в архивной пыли, где все так весомо, грубо, зримо. Не человеческая судьба, а сухой остаток, выжимка человеческого. Мир сорвался с петель.
Академик Бехтерев. Фото К. Буллы, 1912
Все начиналось случайно. Сначала была война. Это был 1914 год. Не было еще никакого советского кинематографа. И город был уже другой, не Санкт-Петербург, но еще не Ленинград. Непривычное имя — Петроград. Там психиатр и невропатолог Бехтерев основал в 1908 году Психоневрологический институт. Первый частный — отсюда некоторые вольности. Допускались к обучению лица обоих полов и любого вероисповедания. Если сейчас посмотреть в архивные дела студентов этого института, то кого там только не увидишь. И будущий журналист Михаил Кольцов, и Абрам Роом (у него тогда была только одна буква «о» в фамилии), который потом снимет «Третью Мещанскую» и «Строгого юношу», и режиссер Дзига Вертов (тоже будущий). У них у всех очень похожие дела, похожие метрики, где выведено одинаковым каллиграфическим почерком: «Мещанин, иудейского вероисповедания».
Дзига Вертов
В этом есть какая-то заданность, предначертанность. «Я помню хорошо глухие годы России — девяностые годы, их медленное оползанье, их болезненное спокойствие. их болезненный провинциализм — тихую заводь: последнее убежище умирающего века», -напишет потом поэт Осип Мандельштам в своих мемуарах «Шум времени». Михаил Кольцов, как и Вертов, родился в Белостоке. Где главной достопримечательностью, как в гоголевском Миргороде, была огромная лужа посреди города. Эта лужа никогда не высыхала, и не замерзала, даже в самые суровые морозы, и служила своеобразным водоразделом. Извозчик спрашивал: до лужи ехать или дальше? Если дальше, то брал на пяточек больше. Отец Михаила Кольцова владел обувной лавкой в Киеве. Сын мог бы стать его наследником. А вместо этого он становится первоклассным журналистом, воссоздает журнал «Огонек», отправляется в Испанию во время Гражданской войны, пишет «Испанский дневник» и, в конце концов, погибает в сталинских чистках в 1940 году.
Михаил Кольцов на работе фронтовым корреспондентом в Испании
То была не просто перемена участи, но перемена имени. Отречемся от старого мира? Ага, отречемся. И от старых метрик тоже. Так Моисей Фридлянд становится Михаилом Кольцовым, Абрам Ром добавит только скромную букву «о», Давид Кауфман становится Дзигой Вертовым. Его звали Давид. Второй царь Израиля. Интересно, обижалась ли мама, когда он сменил имя. «Дзига! Что за глупости, выдумал тоже». У Вертова был папа. Папа потом писал в институт: «Мы оказались беженцами из Белостока, железная дорога потеряла наш багаж. Прошу войти в наше положение и отсрочить плату за обучение». Они жили на Лермонтовском проспекте, в доме двенадцать. Этот как раз недалеко от архива.
Абрам Ром. Аттестат
В студенческом деле Абрама Рома тоже сохранилось письмо от родителей. Твердые фотографические карточки на картонной основе с латинской золотой вязью «Vilno». на них — студент Ром в застегнутой на все пуговицы гимназической тужурке с высоким воротником. упирающимся в подбородок. А рядом — открытое казенное письмо, в котором родители студента Рома ждут от своего сына вестей, где он находится в настоящее время, как его здоровье и нуждается ли он в средствах; вскоре деньги ему вышлют.
Еще была девушка. Девушек вообще было много в этом «самом вольном институте». Одну звали Лариса Рейснер. Она поступила в университет в 1912 году после гимназии. В ее студенческом деле гимназический аттестат, сплошь хорошие отметки, французский и немецкие языки. Аттестат давал право работать домашней учительницей. Так же указаны «Права и обязанности домашних наставниц и учительниц». Вот пункт шестой: «Домашняя наставница или учительница, если будет точно соблюдать эти правила, получит право на выслугу в сем звании не менее 25 лет пользоваться пенсией или вступить в дом призрения бедных девиц благородного звания на казенное содержание преимущественно перед теми, кои образованием детей не занимались: лица же, которые не будут соблюдать все сих правил тем самым лишаются права на пенсию». А также письмо к отцу Рейснер, что вакансия для его дочери будет оставлена. Рейснер не стала домашней учительницей.
Лариса Рейснер в детстве
Занималась в институте, была любимой ученицей Бехтерева, писала стихи1. Одно из них называлось «Песня красных кровяных шариков». Здесь прямо как у Вертова, связь науки с лирикой, правда во весь рост. Впрочем, в таком же жанре выполнены и многие труды Бехтерева. Он, даром что академик, не стесняется в своих статьях цитировать Надсона и поэта К. Р. Одна из статей Бехтерева, написанная им в 1916 году, называлась «Бессмертие человеческой личности как научная проблема». В ней он развивал свою концепцию энергетизма: «Человеческая личность продолжает свое существование во всех тех существах, которые с ней хотя бы косвенно соприкасались, и таким образом живет в них и в потомстве как бы разлитою, но зато живет вечно, пока вообще существует жизнь на земле. Поэтому все то, что мы называем подвигом, и все то, что мы называем преступлением, непременно оставляет по себе определенный след в общечеловеческой жизни».
Оптимистическая трагедия. Реж. Самсон Самсонов, 1963
Лариса Рейснер, большая специалистка по человеческому бессмертию, видимо, хорошо усвоила эти уроки. Она не пошла в домашние учительницы. А пошла в революцию, была среди тех, кто в 1917 году брал Петропавловскую крепость, участвовала в Гражданской войне, много писала. Была сперва женой Федора Раскольникова, потом Карла Радека. Умерла от тифа в тридцать лет. Драматург Всеволод Вишневский напишет с нее образ женщины-комиссара в своей пьесе «Оптимистическая трагедия» (в 1963 году будет поставлен одноименный фильм). Борис Пастернак возьмет некоторые ее черты для своей Ларисы в романе «Доктор Живаго». А Михаил Кольцов в некрологе «Милый спутник» будет сокрушаться: «Зачем было умирать Ларисе, великолепному, редкому, отборному человеческому экземпляру? Сколько радости и бесценных богатств могла бы еще дать людям эта яркая человеческая жизнь!».
Примечания:
1 Пржиборовская Г. Лариса Рейснер. М.: Молодая гвардия, 2008. Назад к тексту
