Лицо Жака
СЕАНС – 49/50
Слова в ожидании карандаша сами возникают в голове, сердце бешено стучит, рука дрожит, а ноги словно ватные.
Как описать восторженное почитание… в голове крутятся беспорядочные воспоминания и обрывки стихов.
И моя память колеблется между пылкостью и заблуждением.
Но для Cahiers du cinéma, журнала, который всегда поддерживал его работы, я смогу рассказать о нем, о его труде, который мало-помалу стала нашим общим делом.
Ему пришлось сбавить темп. Он оттачивал свое мастерство (четыре года, как преподавал в Академии, брал уроки рисунка). Ему хотелось начать сначала, копировать мастеров, не выделяться. Его вдохновляли пляжи, морской берег, обнаженные пары на песке, линии высоковольтных передач.
Окна его мастерской выходили на террасу Розали, и она заходила к нему прямо с террасы так же, как и маленький Валентен. А я заходила в мастерскую из дома. В пять часов он пил шоколад, и мы обсуждали его картины и нашу жизнь. Потом приходил Матье.
Все чаще и чаще, особенно рано утром, он рассказывал мне о своем детстве. Он начал писать заметки, потом писать по-настоящему (печатал на компьютере, подбирая разные цвета шрифтов). Он нашел свой стиль: писал в простом прошедшем времени, соблюдая хронологию, детально описывая события. Я много раз слышала его рассказы, но все равно открывала для себя какие-то занятные подробности, уточнения, имена тех, кто играл второстепенные роли. Жак погружался в свое детство с абсолютным наслаждением, рассказывал, с каким удовольствием он играл в спектаклях, как часто ходил в кукольный театр, говорил об опереттах, которые смотрел с шести лет, о первом увиденном фильме — «Белоснежка» («Ах, ее губы были как капелька крови!»). Его детство настолько полно вошло в нашу жизнь, что у меня появилась идея снять об этом фильм. Не только чтобы порадовать Жака, но еще и для того, чтобы показать, что такое призвание. Я сама пришла в кинематограф, ничему специально не учась, и была поражена этим Жако, с 13 лет посвятившим себя целиком и полностью кино. Я знала места, где он жил. Вот спальня и кухня. Станция техобслуживания, где работал его отец. Засыпанный канал Эрдра. Я хорошо знала его мать, часто говорила с ней о Жаке. Но я все еще не приблизилась по-настоящему к тому маленькому мальчику, которым он был.
Мы передаем из рук в руки фотографию Жака в костюме для первого причастия.
Решение о съемках было принято быстро. В марте Жак еще писал, и мы начали снимать 9 апреля в Нанте. Я, как всегда, тороплюсь, он, как всегда — нет. Приближались Пасхальные каникулы. Это время надо было использовать, чтобы снять сцены с детьми, а потом возобновить съемки в августе во время закрытия станции техобслуживания, «гаража» (того самого, в котором работал его отец). Нужны были деньги, команда. Жак, как обычно, совсем не беспокоился о производстве фильма, но был горд и счастлив, что этот проект существует. Болезнь отнимала у него силы и внушала чувство важности происходящего, но не тяготила его. Возвращение в детство позволило ему улыбнуться самому себе, изобретательному и счастливому, что было особенно кстати, поскольку это была наша первая совместная работа. Он видел, как я влюбляюсь в этого маленького мальчика-мечтателя с переменчивым характером, потом в бунтующего подростка, мастера на все руки и, наконец, в молодого человека из Бресса. Всех троих звали Жако, и они существовали до того Жака, которого я впервые узнала. Тогда ему было 27 лет.
Вспышка. Март 90-го. Розали уехала за костюмом для первого причастия и белой сатиновой лентой. Терраса Матье — самое светлое место на исходе дня. Там проходят пробы с Эдуаром Ж. Мы передаем из рук в руки фотографию Жака в костюме для первого причастия. На этой фотографии ему 12 лет. Жак в хорошем настроении, ему интересно. Он сам делает снимки своим любимым объективом Leitz 80 c диафрагмой 1,4 (или берет Nikon 58 с диафрагмой 1,2, которым пользуется чаще всего). Его слова: «Как же похож на меня в 14 лет. Он очень хорош, этот мальчишка». Жак доволен собой, Эдуаром, самим проектом. У Эдуара есть чувство юмора. У него упрямый вид. Он будет Жако номер два.
Эта игра со сложными правилами вызывает у него эйфорию.
В другой день на той же самой террасе мы делаем пробы с Филиппом М. для первого Жако, которому в 1939 году было восемь лет. В этот раз Жак сам снимает на камеру (мы сбиваемся, снято плохо). Малыш читает басню, потом дергает за ниточки марионетку, оживляя ее. Глаза мечтателя. Он нравится Жаку.
Июнь: Жак не был в кино уже несколько месяцев, но нам хочется посмотреть «Новую волну». Мы счастливы. Это чувство приходит во время фильма и остается после просмотра. Потом мы долго обсуждаем его, говорим о Годаре, о его кино, о пути, который он прошел, чтобы рассказать о союзе (иногда мучительном) между мужчиной и женщиной. Лично мне нравится, что он обращает внимание на природу и ее законы, на красоту деревьев. Это был последний фильм, который видел Жак. В июле, во дворе на улице Дагерр мы снимаем его крупным планом: лицо, руки, глаза.
В твои глаза мы падаем как в сон с тобой вдвоем.
Конец июля. Мы снова снимаем в Нанте. Жак на острове Нуармутье: отдыхает, немного плавает, рисует. Когда он возвращается в Нант, съемочная группа окружает его заботой. Иногда даже чрезмерной. Окна нашей спальни выходят в парк мэрии, где растут гигантские магнолии. Иногда запах этих больших цветов долетает до нас. Жак покупает толстую книгу о Браке.
Он не читает ни мои заметки, ни целые страницы, которые я пишу (всегда с опозданием) для сценария. Мы нашли компромисс: Жак дает материал, я выбираю эпизоды и пишу диалоги. Но иногда мне немного страшно.
Его рассказ написан почти без диалогов. Но я знаю язык его семьи, поэтому пишу, особенно не задумываясь. Как снимать? Воскрешать в памяти отдельные воспоминания или рассказывать всю историю целиком? Я решаю снимать в хронологическом порядке. (Как и сегодня вечером: вначале хотела написать короткие заметки, не вдаваясь в подробности, а потом подумала, что друзья Жака хотели бы знать, что он делал.)
Жак еще принимает некоторое участие в съемках. Его «родители» ему нравятся. Он никогда не комментирует странность ситуации. Эта игра со сложными правилами вызывает у него эйфорию. Его жизнь перед ним «спокойна и проста». Часто он просматривает материал раньше меня. Монтажер Мари-Жо говорит, что он в восторге. Я думаю, что материал 14 и 15 недели увидеть он не успел…
Один-единственный раз он упрекнул меня: Жако не снял берет, стоя на могиле своего дедушки. Мы вновь отправляемся на кладбище в Шантосо, чтобы переснять сцену. Его «мать» снимает с него берет, словно упрекая.
В одно из воскресений я приношу в Нуармутье маленькую 16-миллиметровую камеру Блоссье. Снимаю Жака на берегу. Один или два плана, вручную. (В любом случае, возможности камеры невелики.) Я иду с камерой к кромке воды туда, где колышется морская пена и «растение морское под лаской ветра… на прибрежном песке».
Я снимаю лицо Жака. Мне страшно, что он умирает.
Конец чудесного летнего дня. И первый раз, когда он настолько слаб, что уже не может насладиться вместе со мной красотой этого пляжа.
В песках изгнанья свищут страсти, свиваясь в кольца под хлыстами молний…
22 ноября 1990 года
Cahiers du cinéma. 1990. № 438
Перевод с французского Оксаны Дудко
