В окрестностях смерти
Кто не орал — дурным голосом, хором, под раздрызганную гитару, после хорошей дозы плохой водки — «Всё идёт по плану», тот не был молод на рубеже восьмидесятых и девяностых, не дышал полной грудью гнилым и свободным сквозняком исторического перелома. Это клинический факт. Впрочем, никак не связанный с позицией самого Егора Летова и ГрОБа.
СЕАНС – 45/46
Летова орали на удивление много — «Солдатами не рождаются, солдатами умирааают!», «Яааа лёд под ногами майора!» Но востребованность редко совпадает с пониманием. Вполне осознавая, что мы орём и про что (и то сказать, летовские тексты — не теория суперструн), мы едва отдавали себе отчёт в том, как устроен генератор, питающий гуру «Гражданской обороны» густым тёмным током.
Но глупость ничем не лучше пошлости, а глупо отрицать: всякая состоявшаяся биография стремится к самоорганизации.
Хорошо помню все эти «фи» и недоумённые пожатия плечами, когда Летов вдруг стал корешиться мало с Лимоновым и нацболами, но с какими-то и вовсе непрезентабельными личностями, рванул в «Русский прорыв», загорланил «Вижу, поднимается с колен моя Родина», завёл с железным напором «И вновь продолжается бой, и сердцу тревожно в груди, и Ленин такой молодой, и юный Октябрь впереди». И, наконец, какую-то, прости господи, Пахмутову на стихи Добронравова.
Движущая Летовым сила не имела ни малейшего отношения к интеллигентному диссидентскому дискурсу (обличающему ужасы Совдепии и декларирующему почтение к демократии, невидимой руке рынка и прочим liberal values), — это я понимал и тогда. Но только значительно позже сообразил, что дело не только в эпатаже, не в буквальной верности однажды провозглашенному «Я всегда буду против» и «При любом госстрое я партизан, при любом режиме я анархист».
То есть да, конечно же — всегда против; важно, против чего. Проще, логичней всего решить, что против всякой власти, любого права сильного, любого мейнстрима, будь то власть обкомов, ментов и гэбья — или «демократов», нуворишей и братвы, мейнстрима бравурного официоза или пригламуренной варварской поп-культуры. Подозреваю, однако, что с Летовым все было интересней и радикальней; он всегда пытался находиться в оппозиции к любому основанному на коллективном самогипнозе и потому фальшивому мироустройству.
Сияние обрушится вниз
Стихийный сибирский анархоэкзистенциалист (хотя изрядно начитанный и владеющий постмодернистскими техниками), бегущий муляжности и взыскущий подлинности (это если в терминах модной европейской неофилософии, по-русски надо было бы сказать «правды»), Летов в своём беге и взыскании осознанно или инстинктивно, но уж точно неминуемо оказывался в окрестностях того единственного, что при любом режиме, при любом госстрое обязано соответствовать критерию подлинности на все сто. В окрестностях смерти.
Путь самурая, каким только и может быть путь омского самурая в русской реальности последних десятилетий — а может, и любых десятилетий: со спиртовым сивушным надрывом, в грохоте ржавого колхозного панка, в самоистребительном свинстве, не щадящем неосторожно подвернувшихся окружающих. Этим Летова тоже попрекали, и не то чтобы совсем безосновательно — стоит вспомнить его и впрямь неоднозначную роль в изломанной биографии и ранней смерти Янки Дягилевой. Вообще, когда человек сообщает «я хочу умереть молодым», но уже не такой молодой и всё живёт и живёт, а рядом дохнут, и именно молодые, со стороны смотрится не совсем комильфо.
Знать бы ещё, какой мир и миф окончательно исчерпался к февралю 2008-го
Хитрость в том, что умирать вообще-то никто не хочет; просто некоторые не могут больше жить. Летов мог, у него в запасе оказалось несколько жизней; смерть была для него не одноразовым актом, а катализатором творческого процесса. Маяком, по которому он правил курс — но о который не спешил разбиться. Просто не было в стремительно меняющемся (так казалось) мире других огней, по которым можно было бы выстраивать сетку координат и яростно грести от муляжности к подлинности, кроме этого маяка. И он грёб.
К Лимонову с его одухотворёнными собственной жертвенностью, притравленными собственной исключительностью мальчиками и девочками, с его эстетским преклонением перед Мисимой, с его «Родиной-смерть». К советскому мифу, ещё недавно вроде бы презираемому… — но по контрасту с тотально релятивистским наступающим настоящим и этот миф казался куда более подлинным, по крайней мере, критерий подлинности был ему ведом; культ же смерти и вовсе лежал у этого мифа в фундаменте, и надо было дочиста проблеваться после душного уютного самогипноза позднего совка, чтобы заново это разглядеть.
Летов грёб — и отгребал прочь, и от Лимонова, и от русского прорыва, и от советского мифа; думаю, именно потому, что раньше или позже понимал, что последняя, смертная подлинность и здесь моргает всего лишь отражённым светом. А очередная отражающая поверхность — тоже муляж, пускай и крайне убедительный.
Он начал догадываться — а может, и вполне догадался, — о том, что и смерть не идеальный индикатор подлинности, и дело не всегда прочно, если под ним струится кровь, и ни отбитые почки, ни «срока огромные в этапы длинные», ни даже полная гибель всерьёз не обязательно делают муляж оригиналом. Чертовски неуютная, лишающая последних ориентиров мысль.
В последние годы жизни Летов ушёл с «русского поля экспериментов», на котором становилось всё больше муляжей и, в конце концов, не осталось ничего, кроме них — включая, кажется, и само поле. Он записывал альбомы, которые критики в некоторой оторопи называли «светлыми», говорил в интервью что-то об «экологическом анархизме», сетовал на то, что употреблять психоактивные вещества стало сложней — здоровье не то, да и возраст. Он перестал связывать себя с какой бы то ни было социально активной силой. В последней его песне, ротировавшейся на радиоволнах, всё время повторялись слова «Без меня».
Потом, в феврале 2008-го, он действительно умер.
Канон рок-н-ролльного мифа, предполагающий раннюю смерть, соблазнителен — но и в нём, разумеется, по-пелевински «какая-то лажа зарыта», и имя её — пошлость. Пошло обнаруживать в плотно подогнанных друг к другу деталях — мистический символизм, в изломанной биографической кардиограмме — высший промысел; усматривая тут руку Творца, мы унижаем его, подозревая в пристрастии к романтическим шаблонам не лучшего пошиба. Но глупость ничем не лучше пошлости, а глупо отрицать: всякая состоявшаяся биография стремится к самоорганизации. Просто судьба, сдаётся, — не прописанный бригадой горних сценаристов сюжет; она скорее сродни орнаменту или мелодии. Чему-то, чья логика не диктуется волей дидактичного автора — но выстраивается сама по воле ритмических повторов, симметричных взлётов и обрывов, по правилам гармонии и притяжения частиц. Чему-то, что больше похоже на кристалл или атом, чем на бульварный роман. Тогда, может статься, многозначительная максима про любимцев богов, уходящих вовремя, всё-таки верна: логику ухода диктует выстроенная биография, замкнувший свои грани кристалл, исчерпанность валентностей на электронных орбитах. Добавить уже нечего — можно только испортить; так бывает на грани очередного большого перелома, который уже не пережить, оставшись самим собой.
Даже смерть — не идеальный тест на подлинность, да.
Если рассуждать в этой логике, как раз «вовремя» было в феврале 1988-го для Башлачёва — когда его невероятно талантливая персональная легенда о русском духе, задавленном советской мертвечиной, но живом, страшном и прекрасном («редкой нашей силе сердешной, да дури нашей злой, заповедной»), оказалась на пороге практической проверки с довольно неутешительным результатом. Для Цоя «вовремя» наступило летом 1990-го, когда незаметно подошло к смертному рубежу время последних героев, гордых и странных одиноких лузеров с навыками рукопашного боя и брюслиевскими шрамиками на щеке. Скоро им предстояло либо вымереть — либо уж сделаться частью совсем другой романтики и практики, потому что история, которую может описать раздолбайский, но искренний фильм «Игла», закончилась, — и началась другая история, которую может описать крепкий, но фальшивый сериал «Бригада».
И, наверное, в этой логике «вовремя» оказалось для Егора Летова — потому что Летов был, как ни крути, из той же когорты. Знать бы ещё, какой мир и миф окончательно исчерпался к февралю 2008-го. К какой перемене реальности, к какому водопаду мы приближались тогда — и, надо думать, уже совсем приблизились сейчас. Может быть, к этому февралю не осталось ничего, совсем уж ничего мало-мальски не муляжного и не фальшивого? Может быть, сейчас мы готовы ухнуть вниз в буруны и пену какой-то новой правды? Но такой невиданной и страшной, что — «без меня», потому что даже Летову рядом с ней не было бы места?..
Когда Летов умер, ему было сорок три. У него во сне остановилось сердце.
Его последний альбом назывался «Зачем снятся сны». А до этого были «Долгая счастливая жизнь» и «Реанимация». В этом месте можно многозначительно изогнуть бровь, регистрируя символизм созвучий. Можно не изгибать. Какая разница.
Даже смерть — не идеальный тест на подлинность, да. Но всё равно лучший из тех, что у нас есть. И Егор Летов всегда пытался применить его ко всему.
И сам он его прошёл.
