Рецензии
Фестивали
Ольга Касьянова
Ольга Касьянова

Кинотавр-2014: Детский хор имени Дианы Арбус


Класс коррекции. Реж. Иван Твердовский. 2014

Название «Класс коррекции» готовит к социальной драме. На фоне осеннего Подмосковья разворачивается история травматичного взросления, многократно усложненная тем, что все герои отягощены разного рода диагнозами, которые волею комиссий и уставов отделяют их от нормального школьного общества — причем отделяют буквально, решетками. В остальном история знакомая. Красивая, умная девочка после многолетнего домашнего обучения наконец приходит в класс, в нее все влюбляются, она выбирает наиболее достойного, им все завидуют и противостоят: от мам и учителей до одноклассников и уборщицы. При этом она — колясочница, а он — эпилептик. Вскоре шекспировское противостояние усугубляется настолько, что социальная драма неизбежно превращается в частную трагедию.

Полнометражный игровой дебют документалиста-мокументариста Ивана Твердовского относится к тем картинам, которые взрывают зал. Или аплодисментами, или яично-помидорным улюлюканием — и угадать тут невозможно. Фильм выстроен в точке пересечения провокации, манипуляции, искренности и сыгранности, каждое зрительское сердце в ней превращается в рулеточный стол с волчком посередине: куда покажет стрелка — кто ж знает. И — как писал о народной силе граф Толстой — сумма этих стрелок определяет коллективную реакцию публики. «Больше» это в итоге «все». Автор, представляя фильм на своем первом публичном показе, с трудом говорил от волнения: он коллективной реакции тоже знать не мог. Что вышло в итоге, легко понять, почитав отзывы коллег. Я же постараюсь рассказать о том, что в фильме «Класс коррекции» существует помимо удачно сложившегося попадания в нужный сектор.

Как и подавляющее большинство зрителей, по ходу истории о детях из «нестандартного» класса, я послушно совершала запланированные эмоциональные скачки. Меня кидало из крайности в крайность: от сладкого физиологического ужаса на люмьеровской сцене с поездом (забавно, что и в 2014 году можно заставить людей пригнуться, как и самых первых посетителей киноаттракциона) до гомерического смеха на сцене с бананом — она еще хитро оставлена на финал, когда смеяться совсем не хочется. Это чистое насилие — твой смех волею заэкранного человека выплескивается вопреки твоему собственному настроению.

Но сцены драматургических поворотов, от которых часто зависит дальнейшая эмпатия, эту стройную логику повиновения нарушают. Из-за неочевидных мотиваций, преувеличенных реакций, резких психопатических переходов в позициях героев, торчащих ушей сюжетной необходимости (читай: монарших авторских желаний), создается впечатление, что тебя хотят купить. Иногда дорого, соблазнительно, иногда как девочку на вокзале. Ты чувствуешь, что никто тут тебя жалеть не будет, что твой пот и слезы — просто чья-то энергетическая подпитка, и как существо гордое отворачиваешься и пыхтишь. А потом банан. И еще грязь и кровь, материнский плач и библейские чудеса. А совсем потом вспоминаешь, что режиссеру двадцать пять, и зачем ему в таком возрасте кого-то вампирить и кукловодить? Много вопросов, короче.

Но есть и ответы. После сеанса кто-то называл Твердовского последователем американских аутсайдеров, кто-то — полупритчевым вариантом реалистки Германики, кто-то — прекрасно бесстыдным корейцем. Хотя ответ оказался гораздо проще и очевиднее: «Триер. Обожаю Триера. Сильно на меня повлияла „Танцующая в темноте“, еще в школе», — так говорит сам автор.

Вот у нас в школе (примерно тогда же, мы с автором ровесники), в нашей маргинальной компании был такой термин: когда какой-то режиссер пытался над нашей зрительской волей поизгаляться (если делал это грамотно и искренне, мы были этому мазохистски рады), мы называли его «крошкой-Триером». Понятно было, что как Ларс — никто, никогда, нигде, но вот же старается человек. Не в тех масштабах, не совсем успешно, а все-таки…

Так вот, Твердовский — крошка-Триер. Он любит мучить героев и мучается с ними, честно признается, что получает удовольствие от каждого гвоздя, вбиваемого в крест своей возлюбленной героини. Он, кстати, назвал ее Леной Чеховой в честь своей первой девушки. И, наверное, разница ответственности между ним и другими киномучителями только в том, что он пока не знает — не имея до этого толком публики, — что еще и зрителя в это все вписывает. Хочет того зритель или нет, ему тоже придется пережить микротравму. Понравится ли Твердовскому хлестать тех, кто ему доверился, — неизвестно. В любом случае смены регистров в его повествовании не для того, чтобы разоблачить себя и сказать: ребят, я же играюсь, вы всерьез не воспринимайте. И в отличие от многих мучителей, он, кажется, как-то по ходу дела сам начинает верить в свои чудеса, натяжки, сам себя обманывает. Злиться на него в итоге или нет? Пока не ясно.

Класс коррекции. Реж. Иван Твердовский. 2014

На что точно можно злиться — так это на все эти белые нитки, торчащие уши и драматургические провисания. Это ведь не только следствие очевидной концептуальной жадности, несогласованности амбиций, когда автору и документальности хочется, и сказку рассказать чуть ли не библейских масштабов. В этом видится некоторая простоватость. От нее, наверное, избавляют только книжки, письмо, запрягание себя в мир вербального, который является единственной альтернативой настоящего фатального опыта. Ну, может театр еще. В этом смысле дружба с «Гоголь-центром» (основных актеров Твердовскому дал Серебренников) может быть очень полезна. Хотя с театром сложнее, он часто учит условности, а не правде. Это я не от себя говорю, а от начитанного господина Триера, который всегда своих зрителей отлично покупал и замечательно последовательно обманывал. Если уж махнуть рукой на визуальную составляющую в лучших традициях «догмы» (снова процитируем автора: «Меня, честно говоря, картинка не интересует, лишь бы камера героям не мешала»), то, все, что у нас остается — это история, которую надо рассказать так, чтобы она стала нарративной реальностью, параллельным, существующим миром, а для этого нужна не документальность (с ней и в хороших сказках, и в фильме «Класс коррекции» большие проблемы), а соблюдение логики вещей. Иначе в чем вообще смысл?

Ну, смысл, наверное, еще и в фактуре. Но именно питая родственную слабость к ней и к уязвимым аутсайдерам, ощущая себя на своем поле, режиссер немного расслабляется и опускает вожжи. Если бы у меня не было подобной же остаточной слабости, ощущения принадлежности к этому миру, я бы наверное и здесь написала объективно: все это — не очень хорошо сделано. Но не могу. И кастинг тут так прекрасен, и первые витальные сцены детского хорового единения против скучных «нормальных» так заразительны, что забываешь, какая тут страшная подмена понятий, как кощунственно любоваться, простите, социальной драмой. Единственное, что тут извинит нас с режиссером Твердовским (или хотя бы смешает карты и поставит вопросительный знак вместо восклицательного), это то, что, возможно, у души тоже бывают какие-то даже не психологические — а сущностные деформации, так что это не любование, а ощущение буквального родства, общей проблемы. Когда-то это доказала Диана Арбус, освободившаяся из душного склепа чуждой ей нормальности и сама себя прописавшая в отверженные. Но нельзя забывать: великий американский фотограф сделала это добровольно, а дети в гетто российских школ ничего не выбирали. Так что есть в этой кинематографической сказке о взошедшей на крест девочке в чулочках, что-то по-настоящему жуткое. Наверное, поэтому и заканчивается фильм извиняющейся компенсацией: когда героиня проходит через распятие к воскрешению, а в небе звучат триеровские колокола, все остальные герои, одетые в красивые блузочки и рубашечки, проходят комиссию и оставляют кошмарный зарешеченный коридорчик навсегда.

дата первой публикации

Читайте также

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам:

Отправить